здесь
отличаются от бойцов из легенды тем, что каждая новая рана придает  им  силу
для ответного удара и хотя они как будто стараются друг друга  погубить,  на
самом деле набивают себе цену и способствуют собственной  известности.  Ведь
как рассуждает каждый из них: сегодня в газете появится мое  имя,  а  завтра
имя моего соперника. Публика, разумеется, станет о нас расспрашивать,  и  по
крайней мере уличная чернь узнает про нас, хотя ничего достойного  славы  мы
не совершили. Мне довелось читать  о  таком  споре,  случившемся  здесь  лет
двадцать назад. Хильдебранд Джейкоб {4}, если  мне  не  изменяет  память,  и
Чарлз Джонсон {5} оба были поэты, и оба снискали себе  немалую  известность,
ибо Джонсон написал одиннадцать пьес,  поставленных  с  большим  успехом,  а
Джейкоб, написавший только пять {6},  сколько  же  раз  смиренно  благодарил
зрителей за  незаслуженные  рукоплескания.  Вскоре  они  прониклись  горячей
любовью к таланту друг друга. Они писали, они горячились, и каждый  требовал
у публики похвал в адрес собрата по перу {7}. Джонсон  уверял  публику,  что
никто из ныне живущих поэтов не обладает легкостью и изяществом Джейкоба,  а
Джейкоб утверждал, что никто не способен изобразить страсть, как Джонсон. Их
взаимные восхваления не были напрасны: город смотрел их  пьесы,  восторгался
ими, читал их и, ничего в  них  не  осуждая,  благополучно  забывал.  Однако
вскоре против этого  могучего  содружества  выступил  Тибальд  {8}.  Тибальд
уверял, что в трагедиях одного встречаются погрешности, а в комедиях другого
остроумие подменяется пустой болтовней. В ответ на это союзники  набросились
на него, точно тигры. Они отвергали упреки хулителя и  выражали  сомнение  в
его искренности. Долгое время образованные люди спорили о  том,  кто  же  из
этой троицы наиболее велик - Джейкоб, Джонсон  или  Тибальд.  Ведь  все  они
успешно писали для театра, имена их упоминались чуть ли не в каждой  газете,
а сочинения имелись в любой кофейне. Но  вот  в  самый  разгар  этой  борьбы
появился еще один, четвертый {9}, соперник и затмил всех троих вместе  с  их
трагедиями, комедиями и прочим.
     С того момента они стали мишенью для критики: не проходило буквально  и
дня, чтобы их не называли  презренными  писаками.  Критики,  бывшие  врагами
Драйдена и Попа, стали их врагами. И вот  Джейкоб  и  Джонсон  вместо  того,
чтобы исправить свои  недостатки,  объяснили  нападки  критики  завистью.  И
поскольку Драйден и Поп тоже подвергались нападкам,  наши  сочинители  почли
себя равными Драйдену и Попу.
     Но возвратимся к нашей истории: главным  оружием  борьбы  ее  участники
избрали  эпиграмму,  которой   никто   доселе   не   пользовался   с   таким
совершенством. Обе стороны  обнаружили  поразительную  изобретательность.  В
результате появился на свет  новый  род  сочинений,  который  следовало  бы,
пожалуй,  назвать  не  эпиграммой,  а  эпиграмматической  диссертацией.  Она
состоит из прозаической предпосылки,  затем  следует  эпиграф  -  строки  из
Роскоммона  {10},  далее  -  сама  эпиграмма,  а  в   конце   -   пояснения,
растолковывающие ее смысл. Впрочем, ты сам можешь познакомиться с ней  и  ее
прикрасами.

                                 ЭПИГРАММА {11},
              адресованная джентльменам, задетым в "Росциаде",
                         поэме, написанной автором.

                             Продав свое перо, обременен долгами,
                             Строчит, чтоб в долговой не очутиться яме {12}.

                                                                    Роскомм.

                  Пускай не бесит вас, язвительно-горька,
                  Задиры Бавия {13} сердитая строка.
                  Чтоб щедрость {*} вашу смог и добродетель {**} ведать,
                  Творцу голодному вы дайте пообедать.
                  Тут он раскается, уж как бы ни был плох,
                  Хоть за подвохом вам устраивал подвох.
                  И он, переродясь, покажет деловито:
                  Виной всему не вы, а что карман как сито
                  И хлещет через край вонючее корыто.

     {* Ценой в один шиллинг (стоимость поэмы).
     ** Милосердие.}

     Последние  строки,  несомненно,  написаны  мастерски.   Это   тот   род
аргументации,  который  называют  озадачивающим.  Противник  повергается   в
растерянность, так как не в силах ничего ответить. Его подняли на смех, а он
безуспешно пытается разгадать смысл остроты. Из нее следует,  что  у  автора
есть корыто, что это корыто вонючее и что это вонючее  корыто  хлещет  через
край. А почему оно хлещет через край? А потому, что  у  автора  карман,  как
сито.
     Появилась и еще одна попытка в таком же роде. Эпиграмма, сочиненная  по
тому же поводу, которая так плотно набита содержанием, что критик мог бы без
труда поделить ее на добрых пятнадцать  эпиграмм,  причем  каждую  со  своим
жалом. Но ты сам в этом убедишься.

                             К Дж. К. и Р. Лл. {14}

                   Я это, или вы, иль он, иль все втроем,
                   Мы здесь в любой строфе и строчке узнаем.
                   Но, как бы ни был кто из нас велик иль мал,
                   Не он, не вы, не я - все Черчиль накропал.

     Как прикажете это понимать? На мой взгляд, дабы сделать  это  сочинение
вполне совершенным, автору, как и в предыдущем случае, следует снабдить  его
примечаниями. Здесь чуть не каждое слово нуждается в  объяснениях  и  притом
довольно пространных. ВЫ, ОН, Я! А если спросить: а кто вы собственно такие?
Нам  представлены  здесь  неизвестные  персоны,  о  которых  через   секунду
забываешь. Следовательно, имена их необходимо было привести  в  примечаниях.
Когда же читатель доходит до слов "велик иль мал", загадка становится просто
неразрешимой. Можно сколько угодно углубляться в ее разрешение, так  никогда
и не догадавшись, в чем же соль. Да будет в таком случае известно, что слово
"мал" взято исключительно ради рифмы, а слово "велик" - лишь потому, что его
уместно поставить рядом со словом "мал".
     И все же, хотя я покамест лишь  наблюдаю  за  опасностями,  угрожающими
другим, должен, однако, признаться, что начинаю трепетать и  за  собственную
участь. Боюсь, мой вызов доктору Року {15} оказался опрометчивым и  я  нажил
врагов больше, чем рассчитывал. Я уже получил  несколько  писем  от  здешних
ученых и исполнился дурных предчувствий. Могу с уверенностью сказать, что  в
этом городе я  не  обидел  ни  одно  живое  существо  за  исключением  моего
соперника доктора Рока; и все-таки, если верить письмам, которые я  чуть  не
каждый день получаю, а также тем, которые появляются в печати, одни  находят
меня скучным, другие - развязным, в одних я представлен желчным, в других  -
тугодумом.  Клянусь  предками,  мне  живется  хуже  летающей   рыбы:   стоит
опуститься на дно, как за мной охотится прожорливая акула, не успею всплыть,
как на меня набрасываются дельфины, а когда поднимаюсь на крыльях,  на  меня
кидаются хищные птицы, что кружат над морской пучиной. Прощай!


     Письмо CXIV

     [Против закона о браке. Восточная легенда.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Промедления,  препятствия   и   разочарования,   предшествующие   здесь
вступлению  в  брак,  бывают  не  менее  многочисленными,  чем  те,  которые
предшествуют  подписанию  мирного  договора.  Законы  этой  страны  всемерно
способствуют процветанию торговли, но не браков. Поистине можно  восхищаться
тем, как тут поощряется торговля пенькой, красителями и  табаком.  И  только
брак находится в небрежении.
     А ведь на свете мало  стран,  где  все  -  весенняя  свежесть  воздуха,
полевая зелень, прозрачные ручьи и красавицы женщины - так располагало бы  к
любви, как в Англии. Здесь Гений любви мог бы резвиться в живописных  рощах,
звенящих трелями птиц и овеваемых душистыми ветерками. Но с некоторых пор он
покинул этот остров, и теперь, когда молодая пара  намеревается  вступить  в
брак, взаимная  склонность  и  общность  вкусов  будущих  супругов  являются
последним и самым незначительным  соображением.  А  вот  если  совпадают  их
имущественные интересы,  тогда,  поддавшись  взаимному  влечению  души,  они
готовы в любой момент заключить договор. Давно заложенные  лужайки  кавалера
без памяти влюбляются  в  достигшие  брачного  возраста  рощи  барышни.  Все
улажено, и жених с невестой благочестиво любят друг друга в  соответствии  с
установлениями парламента.
     Таким образом, богачи здесь все же обладают привлекательностью, но  мне
жаль тех, у кого ничего нет. Говорят, было время, когда девицы,  не  имевшие
иных достоинств, кроме молодости, добродетели  и  красоты,  могли  выйти  за
приходского священника  или  армейского  офицера.  Говорят,  что  румянец  и
невинность шестнадцати лет бывали неотразимыми, когда дело касалось как тех,
так и других.  Но  с  недавних  пор  розничная  торговля  румянцем,  нежными
взглядами, ямочками и улыбками была запрещена заранее  установленным  мудрым
законом  {1}.  Весь  запас  улыбок,  вздохов  и  нежного  шепота   считается
контрабандой до тех пор, пока девица не  достигнет  знойных  широт  двадцати
двух лет, то  есть  возраста,  когда  подобный  товар  нередко  теряет  свою
прелесть. Разрешение на ямочки и улыбки девица получает в ту пору, когда они
утрачивают обворожительность. Тогда-то ей, ставшей уже уродиной,  милостливо
позволяют пускать в ход свои чары безо всяких  ограничений.  Однако  к  тому
времени поклонники у нее перевелись: капитан завел  другую  даму  сердца,  а
священник предоставляет ей оплакивать в  одиночестве  ушедшую  молодость,  и
бедняжка умирает, лишенная даже духовного утешения.
     Так что,  как  видишь,  европейцы  ставят  препоны  любви  с  таким  же
ожесточением, как  самые  невежественные  дикари  Софалы  {2}.  Гений  любви
несомненно покинул наш бренный  мир.  Всюду  я  вижу  вооруженных  недругов,
готовых притеснять его. Алчность в Европе, ревность в Персии, церемонность в
Китае,  нищета  среди  татар  и  сладострастие  черкесов  противостоят   его
могуществу. Гений любви, которому некогда поклонялись в  стольких  обличиях,
изгнан с земли. Теперь его нигде не сыщешь, и все, чем женщины любой  страны
могут  отныне  похвастать,  исчерпывается  немногими   жалкими   реликвиями,
скудными свидетельствами прежних милостей исчезнувшего бога.
     Гений любви,  повествует  восточная  легенда,  долгое  время  обитал  в
счастливых  долинах  Абры,  где  каждый  ветерок  целебен  и   каждый   звук
успокаивает  душу.  Храм  его  был  переполнен,  но  с  каждым  веком  число
поклонявшихся ему таяло и пыл их охладевал. Увидя, наконец, что  алтари  его
совсем заброшены, он решил перебраться в более  благодатные  края.  И  тогда
призвал он прекрасный пол всех  тех  стран,  где  надеялся  найти  достойный
прием, представить доказательства того, что они заслуживают, чтобы он избрал
свою обитель у них. В ответ на этот зов благородные девицы и  дамы  со  всех
концов земли отправили своих  послов,  дабы  они  вручили  ему  приглашение,
доказав, что в их стране его ждет достойный прием.
     Первыми явились красавицы Китая. Никто из посланниц других стран не мог
соперничать с ними скромностью вида, одежды и манер. Они не  поднимали  глаз
от земли; платье из прекраснейшего шелка  скрывало  руки,  грудь  и  шею,  и
только лица оставались открытыми. Они не позволяли себе ни  одного  взгляда,
который мог бы показаться кокетливым,  и  живость  была  чужда  их  красоте.
Однако их черные зубы и выщипанные брови пришлись Гению любви не по вкусу, а
когда он увидел их крохотные ножки, то и вовсе отверг их приглашения.
     За ними последовали черкешенки.  Они  приближались,  держась  за  руки,
распевая чрезвычайно  нескромную  песню  и  обольстительно  приплясывая.  Их
одежды не скрывали их прелестей, так что шея, левая грудь, руки и ноги  были
обнажены, но уже мгновение спустя стало очевидно,  что  зрелище  это  скорее
пресыщает взор, нежели воспламеняет желание. На их лицах точно спорили  розы
и лилии, а сладостная томность, дремавшая в очах, придавала  им  неотразимое
дурманящее  очарование.  Но  прелести  эти   скорее   навязывались,   нежели
предлагались влюбленным. Казалось, красавицы сами  сулят  поклонение,  а  не
ожидают его. И Гений любви прогнал их, как недостойных его внимания, -  ведь
они изменили законам любви: из уловляемых превратились в уловительниц.
     Затем предстали  очаровательные  посланницы  королевства  Кашмир.  Этот
блаженный край как будто самой природой был  предназначен  для  бога  любви.
Тенистые горы защищали страну от лучей жгучего солнца, а ветры с моря  поили
свежестью воздух. Золотистые лица посланниц казались почти прозрачными, а на
щеках как будто рдели алые тюльпаны. Ни один  ваятель  не  мог  бы  передать
изящество их черт и гибкость стана, а зубы их были белее слоновой  кости.  И
бог уже почти склонялся к тому, чтобы поселиться в  их  стране,  но  тут,  к
несчастью, одна из этих дев заговорила об учреждении его сераля.
     Далеко не последними в этом  шествии  были  нагие  обитательницы  Южной
Америки; по общему  признанию,  прелести  их  превосходили  все,  что  может
нарисовать самое пылкое воображение, и ясно доказывали, что  красота  бывает
совершенной и при смуглой коже. Но бедняжки не получили никакого  воспитания
и потому совсем не умели пользоваться своими чарами;  они  были  отвергнуты,
так как обещали лишь плотские наслаждения, но не духовные. Таким же  образом
были отклонены домогательства посланниц других королевств:  черных  красавиц
Бенина, темнокожих дочерей Борнео и  женщин  из  Виды  с  их  татуированными
лицами, безобразных дев из страны кафров, приземистых барышень  Лапландии  и
исполинских красоток из Патагонии.
     Но вот появились, наконец, европейские красавицы. Их  поступь  казалась
воплощением изящества, а глаза выражали тончайшую чувствительность. По  мере
того, как они приближались, росло всеобщее убеждение, что они восторжествуют
над соперницами, а Гений глядел на них с особенным вниманием и  приязнью.  С
необычайной скромностью стали они говорить о своих правах, но, к  несчастью,
их представительнице случилось обмолвиться такими выражениями,  как  "дом  в
городе", "дарственная на недвижимое имущество" и "деньги на булавки". Эти на
первый  взгляд  безобидные  слова  мгновенно  привели  к  самым  неожиданным
последствиям: вне себя от ярости Гений покинул их круг. Взмахнув крылами, он
взлетел над землей и воспарил к тем эфирным пределам, откуда некогда явился.
     Присутствующие онемели  от  изумления.  Теперь  они  ясно  поняли,  что
могуществу женщин отныне пришел конец, ибо  их  покинула  Любовь.  Некоторое
время они предавались безысходному отчаянию, пока одна из них не  предложила
средство для сохранения могущества женщин:  надо  воздвигнуть  идола  взамен
исчезнувшего бога, и пусть обитательницы каждой страны украсят его по своему
вкусу. Предложение это вызвало всеобщее одобрение. Так, из причудливых даров
красавиц  разных  стран  и  был  сотворен  идол,  нисколько,   впрочем,   не
напоминавший истинного бога. Китаянки  снабдили  чудище  крыльями,  кашмирки
украсили рогами, девственницы из Конго прикрепили ему хвост,  а  европейские
дамы вложили в руку кошелек. С тех пор все  любовные  клятвы,  обращенные  к
богу, на самом деле приносятся идолу, но, как и в  прочих  лживых  религиях,
чем холоднее сердце, тем громче клятвы. Прощай!


     Письмо CXV

     [О пагубности чрезмерно высокого мнения о человеческой природе.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Люди всегда склонны были хвалить человеческую  природу  и  с  особенной
охотой рассуждали о человеческом достоинстве.  О  нем  разглагольствовали  с
уверенностью, свойственной обычно тем, кто заранее убежден в благосклонности
слушателей, и победы одерживались оттого, что не было инакомыслящих.  И  все
же, если основываться на наблюденном или прочитанном, люди чаще заблуждаются
в тех случаях, когда чересчур высоко мнят о собственной природе, а не  когда
презирают  ее.  Стараясь  всячески  преувеличить  свою  изначальную  роль  в
мироздании, они умаляют свое истинное значение в обществе.
     Самые невежественные народы всегда были о себе самого высокого  мнения.
Они полагают, что божество особенно печется  об  их  славе  и  благополучии,
помогает в сражениях и говорит устами их наставников; их колдуны находятся в
самых тесных сношениях с небом, а их героев хранит не только  стража,  но  и
ангелы. Когда португальцы впервые появились среди невежественных  обитателей
африканского побережья, дикари готовы были признать, что чужеземцы  искуснее
их в мореплавании и в военном деле, и все  же  пришельцы  казались  им  лишь
полезными слугами, посланными змеей,  покровительницей  племени,  для  того,
чтобы одарить народ предметами роскоши, без которых он мог  бы  обойтись.  И
хотя эти дикари допускали, что португальцы богаче их, но ни в коем случае не
хотели признать, что король чужеземцев может быть равен  их  Тоттимонделему,
на шее которого красовалось ожерелье из ракушек,  а  на  ногах  браслеты  из
слоновой кости.
     Если ты  спросишь  у  дикаря  об  истории  его  страны  и  предков,  то
непременно услышишь, что их воины могли  одолеть  целое  войско,  а  мудрецы
обладали удивительными познаниями. Человеческая природа для него - неведомый
край, и он приписывает ей возможность самых невероятных свершений,  так  как
понятия не имеет о ее пределах. Все, что  способно  нарисовать  воображение,
дикарь считает возможным, а коль скоро это возможно, то,  следовательно,  по
его мнению, должно  было  произойти.  Он  никогда  не  измеряет  действия  и
способности других своими собственными способностями и  не  оценивает  чужое
величие собственным бессилием.  Он  вполне  довольствуется  убеждением,  что
живет в  стране,  где  происходили  невиданные  события,  свято  веруя,  что
воображаемое могущество других бросает  свой  отблеск  и  на  него.  Так  он
мало-помалу утрачивает сознание  своей  ничтожности,  заменяя  его  смутными
представлениями о сверхъестественных  способностях  человечества,  и  охотно
готов уверовать в чудодейственную силу разных шарлатанов, так как  не  может
проверить, соответствуют ли их слова делам.
     Вот почему во времена  варварства  и  невежества  люди  создавали  себе
полубогов  и  героев.  Ведь  те  являлись  людям,  преисполненным  чрезмерно
высокого мнения  о  человеческой  природе,  поскольку  не  знали  границ  ее
возможностей, они являлись людям, охотно верившим в то, что человек способен
быть богом, ибо они еще слишком мало знали и о боге, и о человеке. Обманщики
понимали,  что  людям  от  природы  свойственно  желание  видеть  великое  в
сотворенном из жалкой человеческой плоти, что  невежественные  народы  равно
кичатся как  сооружением  башни  до  облако]  или  вечной  пирамиды,  так  и
созданием собственного  полубога.  И  то  ж  самое  самодовольство,  которое
воздвигает колосса или пирамиду, твори кумира или героя. Но  хотя  дикарь  и
способен воздвигнуть колосса  по,  самые  небеса,  он  все  же  не  в  силах
превознести героя хотя бы  на  дюйм  выше  человеческой  меры;  и  тогда  он
принижает себя самого и простираете; перед идолом ниц.
     Стоит человеку усвоить ложное представление о своем достоинстве, как он
вступает со своими богами в  самое  дружеское  общение,  и  люди  уже  почти
ангелы, ангелы - почти люди, и более того, они лишь слуги, которые только  и
ждут, чтобы исполнить приказания людей. Персы, например, обращаются к своему
пророку Али следующим образом {Путешествия Шардена {1}, стр.  402.}:  "Хвала
тебе, о славный создатель, перед коим солнце всего лишь  тень.  Ты  -  венец
творения господня, царь рода человеческого, великая звезда спра