поход  и ночевала у  Борисовского мостового
укрепления. В сей ночи полковник князь Кудашев, проездом к Чичагову, пробыл
у меня  два часа, взял с собою Мишо и  отправился далее с прикрытием одного
из моих  урядников и двух казаков, из  коих один только возвратился, прочие
два были убиты поселянами.  Это было лучшее доказательство истинного рубежа
России с Польшею и намек в умножении осторожности.

Около  сего времени  морозы, после  несколькодневной оттепели,  усилились и
постоянно  продолжались. 20-го  я  получил повеление,  оставя погоню,  идти
прямо на Ковну[58], чтобы истребить в сем месте всякого рода неприятельские
запасы.  Такое же  - было  послано и  Сеславину; но  ни он,  ни я  не могли
исполнить означенного предписания: я  - по причине крутого отклонения моего
к Нижнему  Березину, отчего отстал на  сто тридцать верст от неприятельской
армии; а Сеславин -  оттого, что, сражаясь с головой оной, чрез удаленность
свою  от главной  квартиры, не  прежде мог  получить повеление сие,  как по
занятии Вильны и уже раненным.

Пока я шел от Днепра к Березине, все отряды, кроме графа Ожаровского, и все
партизаны,  кроме   меня,  следовали  за   главною  неприятельскою  армиею.

Армия сия  находилась 11-го в Бобрах, имея авангард в  селе Наче, 12-го - в
Неменице, оставя арьергард в  Лошнице. 14-го, в восемь часов утра, авангард
оной начал переправляться чрез  Березину у Веселова, и 16-го, к вечеру, все
силы были уже на противном берегу. С нашей стороны отряд генерала Ермолова,
состоявший в  четырнадцати баталионах пехоты, в  нескольких полках линейной
кавалерии  и в  двух  ротах артиллерии,  преследовал неприятеля  от  Орши к
Борисову, куда прибыл 16-го числа.

Большой авангард  генерала Милорадовича прибыл из Копыса  в Глин 15-го, а в
Негновище 17-го числа.

Пятнадцатого числа генерал Бороздин  сдал отряд свой графу Орлову-Денисову,
который  17-го  поступил  с  ним  в состав  малого  авангарда,  порученного
генералу Васильчикову. Сей авангард  был в Ухвале 16-го и в Вилятичах 17-го
числа.

Пятнадцатого  отряд  атамана Платова  -  в  Колпенице, а  16-го  - у  самой
Березины, в пятнадцати верстах выше Борисова.

Пятнадцатого под  Кричею Сеславин напал с  успехом на польские войска графа
Тишкевича, множество поколол, набрал в плен и продолжал путь к Лошнице, где
снова имел жаркую схватку с неприятелем.

Шестнадцатого сей отважный и неутомимый партизан, открыв сообщение с графом
Витгенштейном, получил от него  повеление во что бы то ни стало подать руку
адмиралу  Чичагову  чрез  Борисов.  Исполнение  немедленно  последовало  за
повелением.  Борисов был занят  Сеславиным; три  тысячи человек взято  им в
плен, и сообщение с Чичаговым открыто[59]. 17-го французская армия тянулась
к  Зембину,  и  Наполеон  прибыл  в  Камень.  Генерал  Ланской,  занимавший
Белорусским  гусарским полком  и казаками  село Юрово,  что на  реке Гайне,
выступил 16-го  числа чрез  Антополье и Словогощь к  Плещенице, куда прибыл
17-го в полдень.

Он  имел благое намерение  идти впереди  неприятеля к Вильне  и преграждать
всеми   средствами   путь   головы   его   колонны,   что   мог   исполнить
беспрепятственно,  ибо  в  тот  день  Плещеницы заняты  были  одною  только
придворною свитою Наполеона и конвоем раненого маршала Удино. Но в то время
обязанности  партизана столь  мало понимаемы  были в  нашей армии,  что сей
известный неустрашимостию и  отважностию генерал, быв атакован подходившими
от  Каменя войсками,  вместо  того чтобы  обратиться на  Илие  и Молодечну,
истребляя  магазины  и  заваливая  дорогу,  отступил  обратно  к  авангарду
Чичагова  армии,  тянувшейся на  Зембин  по пятам  неприятельской армии,  и
довольствовался взятием генерала Каминского, тридцати штаб- и обер-офицеров
и до трехсот рядовых.

Между  тем  граф Ожаровский  получил  повеление наблюдать  за армиею  князя
Шварценберга,  находившеюся  в  Слониме.  Вследствие чего  он  выступил  на
Воложин, 26-го прибыл в  Вишнев и в тот же день пошел на Трабы, Деневишки и
Бенякони -  в Лиды, куда вступил 1-го  декабря. Отряд генерала Кутузова шел
от  Лепеля  на  Вышнее  Березино н  Докшицы,  для  наблюдения за  Баварским
корпусом, находившимся  в последнем  местечке, и для  преследования главной
неприятельской    армии    по    северной    стороне   Виленской    дороги.

Партизан Сеславин  шел на местечко Забреж, которое  22-го ноября он занял с
боя. За малым дело  стало, чтобы на другой день сам Наполеон не попался ему
в руки; во второй раз в течение сей кампании судьба спасла его от покушения
казаков, везде  и повсюду ему являвшихся  как неотразимые вампиры! О случае
сем говорено в вступлении сей книги.

Двадцатого  партия моя  обогнала отряд  графа Ожаровского  около Антополья,
21-го обошла кавалерию Уварова в Логойске, 22-го прибыла в Гайну, 23-го - в
Илию и 24-го - в Молодечну, где догнала хвост Чичагова армии, то есть часть
павлоградских  гусар и  казаков под  командою полковника  Сталя. Вследствие
повеления идти прямо на  Ковну, мы свернули 25-го на Лебеду, 26-го пришли в
Лоск, 27-го  - в  Ольшаны, 28-го - в  Малые Солешки, 29-го -  в Парадомин и
30-го  - в  Новые  Троки. Там  я получил  повеление остановиться  и ожидать
нового направления.

Во  время моего  долговременного и  бездейственного похода отряды  и партии
наши ворвались  в Вильну,  заваленную несметным числом  обозов, артиллерии,
больных, раненых, усталых и ленивых.

Впоследствии  каждый отрядный  начальник  приписал себе  честь занятия  сей
столицы  Литовского  государства;   но  вот  истина: пока  Чаплиц  жевал  и
вытягивал периоды витийственной речи к жителям, пока Бенкендорф холился для
женщин  и  пока Кайсаров  медлил  у  неприятельских обозов,  - Тетенборн  с
обнаженной саблею повелел редактору  виленских газет объявить свету, что он
первый  покорил  город,  и  смеялся  потом  возражениям  своих  соперников.

Сеславин  сделал иначе.  Чтобы  не обезобразить  подвиг сей,  я представляю
читателю  донесение его,  сколько  память мне  позволит; пусть  различит он
самохвальство  иноземца с  геройским  умалением истинного  россиянина, едва
намекнувшего о жестокой ране своей в описании деяний своих сотрудников. Вот
оно:

"Генералу  Коновницыну.  С  божиею помощию  я  хотел  атаковать Вильно,  но
встретил на дороге идущего туда неприятеля. Орудия мои рассеяли толпившуюся
колонну  у  ворот города.  В  сию  минуту неприятель  выставил против  меня
несколько эскадронов;  мы предупредили атаку сию  своею и вогнали кавалерию
его в улицы; пехота поддержала конницу и посунула нас назад; тогда я послал
парламентера с  предложением о сдаче Вильны  и, по получении отрицательного
ответа, предпринял  вторичный натиск,  который доставил мне  шесть орудий и
одного  орла. Между  тем подошел  ко мне  генерал-майор Ланской, с  коим мы
теснили неприятеля до самых  городских стен. Пехота французская, засевшая в
домах,  стреляла  из окон  и  дверей и  удерживала  нас на  каждом шагу.  Я
отважился на последнюю атаку,  кою не мог привести к окончанию, быв жестоко
ранен в  левую руку; пуля раздробила  кость и прошла навылет [60]. Сумского
гусарского полка поручик Орлов  также ранен в руку навылет. Генерал Ланской
был свидетелем сего дела.  Спросите у него, сам боюсь расхвастаться, но вам
и его светлости рекомендую  весь отряд мой, который во всех делах от Москвы
до Вильны  окрылялся рвением к общей пользе и  не жалел крови за отечество.
Полковник Сеславин. Ноября 27-го".

По прибытии моем в Новые Троки, я получил повеление от генерала Коновницына
следовать на  Олиту и  Меречь к Гродне,  рапорты мои -  продолжать писать в
главную  квартиру,   а  между  тем  не   оставлять  уведомлением  обо  всем
происходящем  адмирала Чичагова,  идущего  в Гезну,  и генерала  Тормасова,
следующего к Новому Свержену, что на Немане.

С  сим повелением  получил я  письмо от генерал-квартирмейстера,  в котором
объявляет он  о желании светлейшего видеть войска  наши в добром сношении с
австрийцами. Сии  бумаги были от 30-го ноября. Мы  уже сидели на конях, как
вслед  за сими  повелениями  получил я  другое, по  которому должен  был не
выходить  из Новых  Трок  и прибыть  особою моею  в  Вильну для  свидания с
светлейшим. Немедленно я туда отправился.

От Новых  Трок до села Понари  дорога была свободна и  гладка. У последнего
селения,  там, где  дорога  разделяется на  Новые Троки  и на  Ковну, груды
трупов  человеческих  и лошадиных,  тьма  повозок, лафетов  и палубов  едва
оставляли  мне место для  проезда; кучи  еще живых неприятелей  валялись на
снегу или, залезши в  повозки, ожидали холодной и голодной смерти. Путь мой
освещаем  был  пылавшими избами  и  корчмами,  в которых  горели сотни  сих
несчастных. Сани мои на раскатах стучали в закостенелые головы, ноги и руки
замерзших или  замерзающих, и проезд мой  от Понарей до Вильны сопровождаем
был  разного   диалекта  стенаниями  страдальцев...  восхитительным  гимном
избавления моей родины!

Первого декабря явился я  к светлейшему. Какая перемена в главной квартире!
Вместо, как  прежде, разоренной деревушки и  курной избы, окруженной одними
караульными, выходившими и входившими  в нее должностными людьми, кочующими
вокруг нее  и проходившими мимо войсками,  вместо тесной горницы, в которую
вход был  прямо из сеней и  где видали мы светлейшего  на складных креслах,
облокоченного на планы и  борющегося с гением величайшего завоевателя веков
и  мира,  - я  увидел  улицу  и двор,  затопленные великолепными  каретами,
колясками и санями. Толпы польских вельмож в губернских русских мундирах, с
пресмыкательными телодвижениями.

Множество наших и пленных  неприятельских генералов, штаб- и обер-офицеров,
иных на  костылях, страждущих, бледных,  других - бодрых и  веселых, - всех
теснившихся на крыльце, в  передней и в зале человека, за два года пред сим
и  в  этом же  городе  имевшего в  ведении  своем один  гарнизонный полк  и
гражданских  чиновников,  а   теперь  начальствовавшего  над  всеми  силами
спасенного им отечества!

Когда я вошел в  залу, одежда моя обратила на меня все взоры. Среди облитых
златом генералов, красиво убранных  офицеров и граждан литовских я явился в
черном  чекмене,  в  красных   шароварах,  с  круглою  курчавою  бородою  и
черкесскою шашкою на бедре. Поляки шепотом спрашивали: кто такой? Некоторые
из них  отвечали: "Партизан  Давыдов"; но самолюбие  мое услышало несколько
прилагательных, от коих нахлынула  на меня толпа любопытных. Не прошло двух
минут,  как я  был позван в  кабинет светлейшего.  Он сказал мне,  что граф
Ожаровский  идет на  Лиду, что  австрийцы закрывают  Гродну, что  он весьма
доволен мирными сношениями Ожаровского с ними, но, желая совершенно изгнать
неприятеля из  пределов России,  посылает меня на  Меречь и Олиту,  прямо к
Гродне,  чтобы я  старался занять  сей город  и очистить  окрестности оного
более чрез дружелюбные переговоры, нежели посредством оружия. Если же найду
первый способ  недостаточным, то позволил мне  прибегнуть и к последнему, с
тем только,  чтобы немедленно  отсылать пленных в  неприятельский корпус не
токмо  ничем   не  обиженных,   но  обласканных  и   всем  удовлетворенных.

Светлейший  заключил  тем, что,  ожидая  с  часа на  час  рапорта от  графа
Ожаровского в рассуждении движения  его вперед, он полагает нужным, чтобы я
дождался  в Вильне  сего рапорта,  дабы не  предпринимать по-пустому  ход к
Гродне. В случае же,  что граф Ожаровский не двинется из Лиды по каким-либо
причинам,  тогда только  я должен  буду идти  поспешнее к  назначенному мне
предмету.

Ожидаемый рапорт прибыл 3-го вечером. Граф Ожаровский писал, что 2-го числа
он  занял  Лиду  и  немедленно  послал  два  полка занять  Белицы,  сам  же
остановился в первом местечке.  Прочитав донесение, я сел в сани и поскакал
в Новые Троки. Сборы  мои никогда не были продолжительны: взнуздай, садись,
пошел, и на рассвете партия моя была уже на половине дороги к Меречу[61]. В
сем  местечке  мы  успели  захватить огромный  магазин  съестных  припасов,
который  я   сдал  под  расписку  прибывшему   туда  командиру  Московского
драгунского полка  полковнику Давыдову,  и продолжал путь  вдоль по Неману,
препоруча авангард мой маиору  Чеченскому и передав ему наставление, данное
мне светлейшим, как обходиться с австрийцами.

Восьмого числа  Чеченский столкнулся с аванпостами  австрийцев под Гродною,
взял  в  плен  двух гусаров  и,  вследствие  наставления моего,  немедленно
отослал их к генералу Фрейлиху, командовавшему в Гродне отрядом, состоявшим
в   четыре   тысячи   человек  конницы   и   пехоты   и  тридцать   орудий.

Фрейлих прислал парламентера  благодарить Чеченского за снисходительный сей
поступок, а Чеченский воспользовался таким случаем, и переговоры между ними
завязались. Вначале  австрийский генерал  объявил намерение не  иначе сдать
город, как  предавши огню все провиантские  и комиссариатские магазины, кои
вмещали  в себе более  нежели на  миллион рублей запаса.  Чеченский отвечал
ему, что все пополнение ляжет на жителей сей губернии и чрез это он докажет
только недоброжелательство  свое к русским в  такое время, в которое каждое
дружеское  доказательство австрийцев  к  нам есть  смертельная рана  общему
угнетателю. После нескольких прений фрейлих решился оставить город со всеми
запасами,  в оном находившимися,  и потянулся  с отрядом своим  за границу.
Чеченский  вслед за  ним вступил  в Гродну,  остановился на  площади, занял
постами  улицы, к  оной  прилегающие, и  поставил караулы  при  магазинах и
гошпиталях.

<...>  Тринадцатого,  вечером,  я   получил  повеление  идти  на  Ганьондз.

Партия моя  немедленно туда  выступила, но я по  приключившейся мне болезни
принужденным нашелся остаться пять дней в Гродне.

Сего числа прибыла в Гродну кавалерия генерал-лейтенанта Корфа, а на другой
день и  пехота генерала от  инфантерии Милорадовича. Первому из  них я сдал
магазины и  гошпитали, находившиеся  в этом городе,  и, переехав к  нему на
квартиру, остался в оной до моего выздоровления.

Не  могу умолчать  о генерале  Милорадовиче. По  приезде его в  Гродну, все
поляки от меня отхлынули и пали к стопам его; но ему было ни до владычества
своего, ни  до подлости других: он в то  время получил письмо с драгоценною
саблею  от графини  Орловой-Чесменской [62].  Письмо это  заключало  в себе
выражения,  дававшие ему  надежду на  руку сей первой  богачки государства.
Милорадович  запылал  восторгом необоримой  страсти! Он  не находил  слов к
изъяснению благодарности  своей и целые дни писал  ей ответы, и целые стопы
покрыл  своими гиероглифами;  и каждое  письмо, вчерне им  написанное, было
смешнее  и смешнее,  глупее и  глупее! Никому  не позволено было  входить в
кабинет его,  кроме Киселева, его адъютанта, меня  и взятого в плен доктора
Бартелеми.  Мы  одни были  его  советниками:  Киселев -  как умный  человек
большого  света, я  - как  литератор, Бартелеми  - как француз,  ибо письмо
сочиняемо  было   на  французском  языке.   Давний  приятель  Милорадовича,
генерал-маиор Пассек, жаловался на  него всякому, подходившему к неумолимой
двери,  где, как  лягавая собака,  он избрал  логовище. Комендант  города и
чиновники корпуса также подходили к оной по нескольку раз в сутки и уходили
домой, не  получа никакого ответа,  от чего как корпусное,  так и городское
управление  пресеклось,  гошппталь  обратился  в кладбище,  полные  хлебом,
сукном и кожами магазины  упразднились наехавшими в Гродну комиссариатскими
чиновниками, поляки  стали явно обижать русских на  улицах и в домах своих,
словом, беспорядок  дошел до верхней степени.  Наконец Милорадович подписал
свою эпистолу, отверз милосердые двери, и все в оные бросились... но - увы!
- кабинет  был уже пуст: великий полководец  ускользнул в потаенные двери и
ускакал  на бал  плясать мазурку,  а я сел  в сани  и явился 18-го  числа в
Тикочин, где ожидала меня моя партия.

Переступя за границу России и видя каждого подчиненного моего награжденного
тремя награждениями, а себя  - забытым по той причине, что, относясь во всю
кампанию прямо  или к светлейшему, или  к Коновницыну, я не  имел ни одного
посредника, который мог бы  рекомендовать меня к какому-либо награждению, -
я не счел за преступление напомнить о себе светлейшему и писал к нему таким
образом:

"Ваша светлость!  Пока продолжалась  Отечественная война, я  считал за грех
думать  об  ином  чем,  как об  истреблении  врагов  отечества.  Ныне я  за
границей,  то покорнейше  прошу вашу  светлость прислать мне  Владимира 3-й
степени и Георгия 4-го класса".

В ответ я получил (в селе Соколах, 22-го числа) пакет с обоими крестами и с
следующим письмом  от Коновницына:  "Получа письмо ваше к  его светлости, я
имел  счастье всеподданнейше  докладывать государю императору  об оказанных
вами  подвигах  и трудах  в  течение нынешней  кампании. Его  императорское
величество  соизволил  повелеть  наградить  вас орденами  4-го  класса  св.
Георгия и  3-й степени св. Владимира.  С приятностью уведомляю вас  о сем и
проч. Декабря 20-го дня 1812 года. Вильна".

Уверяли меня,  что если бы я тогда потребовал  Георгия 3-го класса, то, без
сомнения, получил  бы его  так же легко, как  и вышеозначенные награждения.
Поистине  я сделал  ошибку,  по ошибке  сей причиною  было  высокое мнение,
которое я  тогда имел о сем ордене: я думал, что  я еще не достоин третьего
класса оного! И как осмелиться было требовать полковнику тот орден, который
еще  тогда  носим  был:  Остерманом, Ермоловым,  Раевским,  Коновницыным  и
Паленом!

В   Соколах    я   принужден   был    остановиться   вследствие   повеления
генерал-адъютанта Васильчикова. Немедленно  после сего получил повеление от
генерала  Коновницына  следовать  в  Ганьондз  для  соединения  с  корпусом
генерала  от  инфантерии  Дохтурова  и  явиться в  команду  принца  Евгения
Виртембергского,  а  вскоре  потом  дошло до  меня  и  повеление от  нового
дежурного генерала князя Волконского о том же предмете.

Двадцать четвертого вышло новое  размещение войскам, и партия моя поступила
в  состав главного  авангарда армии, препорученного  генералу Винценгероде.
Авангард сей состоял из следующих войск:

                    Корпус генерал-маиора Тучкова 2-го:

                                                           Число людей

                     Запасных батальонов                20

 Пехота              Рекрутских                          4
                                                           5961
                     Корабельный экипаж                  4



                     Запасных эскадронов                20 1582

 Кавалерия

                     Донских казачьих                    6 1123
                     полков



                     Батарейная рота             12 орудий

 Артиллерия          Легких орудий               24 орудия 486

                     Цесарская                   12 орудий



                        2-й пехотный корпус:

 4-я дивизия: четыре полка по два баталиона
                                              2500
 3-я дивизия: четыре полка по два баталиона

 Батарейная рота                   12 орудий

 Две легкие роты                   24 орудия  400

 Конная рота                       12 орудий

 Два донских полка из авангарда
 Милорадовича



                Отряд генерала Ланского:

 Двадцать эскадронов гусар
                              1527
 Полк уральский казачий       1812
 Два уральских казачих полка



                                 Мой отряд:

 Два полка казачьих: Попова 13-го и
 1-й Бугский                           550

 Команда гусар и сборных казаков

				                                              ИТОГО: 16 041 человек

Таким образом,  поступя в начальники авангарда  главного авангарда армии, я
сошел с партизанского поприща.