и пятьсот шестьдесят
рядовых и  сорок три штаб- и обер-офицера, взятых  мною от 2-го сентября до
23-го октября[45],  я смеялся над холостым зарядом моих противников и желал
для  пользы России,  чтобы  каждый из  них  мог выручить  себя от  забвения
подобными расписками.

Наделив находившиеся  там голодные войска отбитыми  мною двумястами штуками
скота, я  ночевал не  помню в какой-то  деревушке, у генерала  Раевского, и
перед рассветом выступил по направлению к Красному.

Первого  ноября  на походе  я  догнал  колонну генерала  Дохтурова и  графа
Маркова, которые в то время заезжали в какой-то господский дом для привала.
Намереваясь вскоре дать отдых партии моей, я указал Храповицкому на ближнюю
деревню  и приказал ему  остановиться в ней  часа на  два; сам же  заехал к
генералу  Дохтурову,  пригласившему меня  на  походный  завтрак. Не  прошло
четверти часа времени, как  Храповицкий прислал мне казака с известием, что
светлейший меня требует.

Я никак  не полагал столкнуться  с главною квартирою в  сем направлении; но
холиться было  некогда, я  сел на конь  и явился к  светлейшему немедленно.

Я нашел его в избе; перед ним стояли Храповицкий и князь Кудашев. Как скоро
светлейший увидел меня, то подозвал к себе и сказал: "Я еще лично не знаком
с тобою,  но прежде  знакомства хочу поблагодарить тебя  за молодецкую твою
службу". Он обнял меня  и прибавил: "Удачные опыты твои доказали мне пользу
партизанской войны,  которая столь  много вреда нанесла,  наносит и нанесет
неприятелю".

Я, пользуясь  ласковым его  приемом, просил извинения в  том, что осмелился
предстать  пред ним  в мужицкой  моей одежде.  Он отвечал мне:  "В народной
войне это  необходимо, действуй, как ты  действуешь: головою и сердцем; мне
нужды  нет, что  одна покрыта  шапкой, а  не кивером,  а другое  бьется под
армяком, а  не под  мундиром. Всему есть  время, и ты будешь  в башмаках на
придворных балах".

Еще  светлейший  полчаса говорил  со  мною, расспрашивал  меня о  способах,
которые я употребил образовать сельское ополчение, об опасностях, в каких я
находился,  о мнении  моем насчет  партизанского действия  и прочем.  В это
время  вошел  полковник Толь  с  картою и  бумагами,  и мы  вышли из  избы.

Я думал, что все  кончено, и пошел обедать к знаменитому сладкоеду и обжоре
- флигель-адъютанту  графу Потоцкому. Но едва успели  мы сесть за стол, как
вошел в избу лакей  фельдмаршала и объявил мне, что светлейший ожидает меня
к столу.  Я немедленно  явился к нему,  и мы сели  за стол.  Нас было шесть
человек: сам светлейший, Коновницын, князь Кудашев, Толь, я, недостойный, и
один  какой-то генерал,  которого я  забыл и  имя, и физиономию.  За обедом
светлейший осыпал  меня ласками, говорил  о моих поисках, о  стихах моих, о
литературе вообще, о письме,  которое он в тот день писал к госпоже Сталь в
Петербург[46] , спросил о  моем отце и о  моей матери; отца он  знал по его
остроумию и рассказал некоторые  его шутки, мне даже не известные. Мать мою
он не знал, но много говорил об отце ее, генерал-поручике Щербинине, бывшем
наместником трех губерний при  Екатерине. После обеда я напомнил ему о моих
подчиненных; он  отвечал мне:  "Бог меня забудет,  если я вас  забуду", - и
велел  подать о  них  записку. Я  ковал железо,  пока горячо,  и представил
каждого  офицера   к  двум  награждениям.   Светлейший  беспрекословно  все
подписал, и  я, откланявшись  ему, поехал в  корчму села сего,  где ожидали
меня партия моя и брат мой Евдоким, которого я не видал от самого Бородина.

Спустя  два часа  времени мы  выступили в  Волково. Извещенный  мною из-под
Смоленска,  а  может,  вместе  со мною  и  другими  партиями о  решительном
направлении  всей  французской  армии  к Красному,  светлейший  намеревался
атаковать   ее   на  марше   и   поспешил  к   окрестностям  сего   города.

Между   1-м  и   4-м   ноября  расположение   партизанов  было   следующее.

Второго граф Орлов-Денисов, соединясь со мною, коснулся корпуса Раевского в
Толстяках; мы продолжали путь  в Хилтичи, куда прибыли к ночи. Отдохнув три
часа, мы пошли к Мерлину.

Третьего  отряд графа  Ожаровского подошел  к Куткову, а  партия Сеславина,
усиленная партиею Фигнера[47], - к Зверовичам.

Сего  числа,   на  рассвете,   разъезды  наши  дали   знать,  что  пехотные
неприятельские колонны  тянутся между Никулиным и  Стеснами. Мы помчались к
большой  дороге  и  покрыли  нашею ордою  все  пространство  от Аносова  до
Мерлина. Неприятель  остановился, дабы дождаться  хвоста колонны, бежавшего
во всю  прыть для  сомкнутия. Заметив сие, граф  Орлов-Денисов приказал нам
атаковать их. Расстройство  сей части колонны неприятельской способствовало
нам  почти  беспрепятственно  затоптать ее  и  захватить  в плен  генералов
Альмераса  и Бюрта,  до  двухсот нижних  чинов, четыре  орудия  и множество
обоза. Наконец подошла старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон.
Это  было уже гораздо  за полдень. Мы  вскочили на  конь и снова  явились у
большой дороги. Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок и
гордо продолжал путь, не  прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать
хотя  одного   рядового  от  сомкнутых  колонн,   но  они,  как  гранитные,
пренебрегали все усилия наши  и остались невредимыми... Я никогда не забуду
свободную  поступь  и грозную  осанку  сих всеми  родами смерти  угрожаемых
воинов! Осененные  высокими медвежьими  шапками, в синих  мундирах, в белых
ремнях с красными султанами  и эполетами, они казались как маков цвет среди
снежного поля! Будь с нами несколько рот конной артиллерии и вся регулярная
кавалерия, бог знает для  чего при армии влачившаяся, то как передовая, так
и  следующие за  нею в  сей день колонны  вряд ли  отошли бы с  столь малым
уроном, каковой они в сей день потерпели.

Командуя   одними   казаками,   мы   жужжали  вокруг   сменявшихся   колонн
неприятельских, у коих отбивали отстававшие обозы и орудия, иногда отрывали
рассыпанные  или  растянутые  по   дороге  взводы,  но  колонны  оставались
невредимыми.

Видя, что все наши азиатские атаки рушатся у сомкнутого строя европейского,
я решился  под вечер послать Чеченского  полк вперед, чтобы ломать мостики,
находящиеся  на  пути  к Красному,  заваливать  дорогу  и стараться  всяким
образом преграждать  шествие неприятеля; всеми же  силами, окружая справа и
слева  и  пересекая  дорогу  спереди,  мы перестреливались  с  стрелками  и
составляли,   так    сказать,   авангард   авангарда   французской   армии.

Я  как теперь  вижу графа  Орлова-Денисова, гарцующего  у самой  колонны на
рыжем  коне  своем, окруженного  моими  ахтырскими  гусарами и  ординарцами
лейб-гвардии казацкого полка. Полковники, офицеры, урядники, многие простые
казаки бросались к самому фронту, - но все было тщетно! Колонны валили одна
за другою,  отгоняя нас  ружейными выстрелами, и смеялись  над нашим вокруг
них безуспешным рыцарством.

В течение  дня сего  мы еще взяли одного  генерала (Мартушевича), множество
обозов[48]  и пленных  до семисот человек;  но гвардия с  Наполеоном прошла
посреди  толпы  казаков  наших,  как стопушечный  корабль  между  рыбачьими
лодками.

В  сумерках  Храповицкий  едва   не  попался  в  плен  шедшей  близ  дороги
неприятельской кавалерии.  Приняв ее  за нашу, он подъехал  к самому фронту
неприятельскому так близко, что,  будучи весьма близорук, мог уже приметить
медные одноглавые орлы на киверах солдат и офицеров и услышать шепот их. Он
бросился прочь  во всю  прыть; офицеры -  за ним, стреляя  из пистолетов, и
хотя ранили  лошадь его, но  так легко, что он  успел невредимо перелететь,
так сказать, чрез яр,  в сем месте находящийся, и соединиться с нами. В сем
деле у  Бекетова была убита  лошадь ядром и несколько  казаков было ранено.

После сего  поиска мы  отошли в Хиличи,  где граф Орлов-Денисов  сдал отряд
свой присланному на его место генерал-майору Бороздину. Из Хиличи я пошел в
Палкино  и  послал сильный  разъезд  к  Горкам с  повелением пробираться  в
Ланники,  куда я  взял свое  направление. В  день дела нашего  под Мерлином
Сеславин напал на Боево и Ляды, где отбил два магазина и взял много в плен;
но  в  ту же  ночь  Ожаровский  поражен был  в  селе Куткове.  Справедливое
наказание за бесполезное  удовольствие глядеть на тянувшиеся неприятельские
войска  и после  спектакля ночевать  в версте  от Красного, на  сцене между
актерами. Генерал  Роге, командовавший молодою гвардиею,  подошел к Куткову
во время  невинного усыпления отряда Ожаровского  и разбудил его густыми со
всех  сторон  ружейными выстрелами.  Можно  вообразить  свалку и  сумятицу,
которая  произошла  от  сего  внезапного  пробуждения!  Все  усилия  самого
Ожаровского  и полковника  Вуича,  чтобы привести  в порядок  дрогнувшие от
страха и столпившиеся в  деревне войска их, были тщетны! К счастью, Роге не
имел с собою кавалерии,  что способствовало Ожаровскому, отступя в Кутково,
собрать  отряд свой  и  привести оный  в прежде  бывший порядок,  с минусом
половины людей.

Четвертого, в ночи, он  прибыл в Палкино, откуда по прибытии его я выступил
чрез  Боево  к Лядам.  Около  сего  места партия  моя  снова столкнулась  с
французами.  Тогда  подходил   к  Лядам  корпус  вице-короля  Италианского.
Расстройство,  понесенное  оным  на  Вопе  и между  Смоленском  и  Красным,
дозволило нам отбить большое  число обозов и взять четыреста семьдесят пять
пленных,  между коими  находилось  несколько офицеров.  Ночью на  6-е число
явились ко  мне в Боево Вильманстрандского  пехотного полка майор Ванслов и
капитан Тарелкин, ушедшие из  плена. Они объявили мне, что Наполеон при них
въехал в Дубровну. Я  их отослал в главную квартиру и в три часа пополуночи
выступил в Ланники.

От  самой Вязьмы  образ  нашей жизни  совершенно изменился.  Мы  вставали в
полночь. В  два часа пополуночи обедали так  плотно, как горожане обедают в
два часа пополудни, и в три часа выступали в поход.

Партия шла  всегда совокупно, имея авангард, арьергард  и еще один отряд со
стороны  большой  .дороги, но  все  сии  отделения весьма  близко от  самой
партии.  Я ехал  между  обоими полками  иногда верхом,  иногда  в пошевнях,
которые служили мне ночью вместо квартиры и кровати.

Когда не было неприятеля, то за полчаса до сумерков оба полка спешивались и
от  того  приходили на  ночлег  с выгулявшимися  лошадьми, коих  немедленно
становили к корму. По приведении в устройство всей военной предосторожности
мы немедленно ложились спать и во втором часу садились снова за трапезу, на
конь и пускались в погоню.

Кочевье  на  соломе  под   крышею  неба!  Вседневная  встреча  со  смертию!
Неугомонная,  залетная  жизнь партизанская!  Вспоминаю  о вас  с любовью  и
тогда, как покой и  безмятежие нежат меня, беспечного, в кругу милого моего
семейства! Я счастлив... Но  отчего тоскую и теперь о времени, когда голова
кипела отважными  замыслами и  грудь, полная обширнейших  надежд, трепетала
честолюбием изящным, поэтическим?

По отступлении неприятеля от Красного размещение партизанов было следующее.
Отряд Бороздина,  заняв Ляды 7-го и Дубровну 8-го,  шел к Орше. Отряд графа
Ожаровского, пройдя возле большой дороги от Нейкова до Козяков, обращен был
к  Горкам, 9-го  Сеславин  из селения  Грехова,  что около  Корытни, шел  в
направлении  к  Копысу. Как  тот,  так  и другой  -  в намерении  атаковать
кавалерийское  депо, о  коем  я узнал  только в  Ланниках  чрез разъездных,
посланных мною из Палкина в Горки.

В ночь  на 6-е число разъездные мои,  посланные в селение Сыву, перехватили
рапорт к  маршалу Бертье от начальника  означенного депо - майора Бланкара.
Узнав о числе войск  его по ведомости, приложенной при рапорте, я рассудил,
что поиски,  предпринимаемые партизанами против  отступающих колонн главной
армии, могут без осуждения быть неудачными (плетью обуха не перешибешь), но
что  нападение на  отдельную  часть, столь  необходимую французской  армии,
каково  кавалерийское депо,  надлежит  произвести с  полною уверенностию  в
успехе, дабы  тем лишить кавалерию неприятельскую  лучших всадников и почти
всего    имущества   -    генералов,    штаб-   и    обер-офицеров   армии.

Рассуждение  сие понудило  меня,  во-первых, отсрочить  нападение на  депо,
ровно  вшестеро   сильнее  моей  партии,   во-вторых,  немедленно  отослать
перехваченные мною бумаги в  главную квартиру, подходившую тогда к Романову
(в  шестнадцати верстах  от меня,  то есть  от Ланников, где  я находился),
в-третьих,  просить у  светлейшего  одного полка  пехоты и  двух  орудий на
подкрепление и,  наконец, в-четвертых,  употребить все способы  до прибытия
требуемых мною  войск, чтобы  не спускать с  глаз означенное депо,  дабы, в
случае  движения его  за  Днепр, напасть  на него  с  тем, чем  бог послал.

В ночь  на 8-е число засада,  поставленная мною на дороге,  из Орши в Горки
лежащей, перехватила  прежде курьера, а через два  часа жида[49], посланных
от маршала Бертье к  Бланкару с повелением идти наипоспешнее за Днепр. В ту
же минуту  дали мне знать, что  один из разъездов моих,  ходивший из Савы к
Горкам, вступил  беспрепятственно в сие местечко,  что вместо депо встретил
там  отряд графа  Ожаровского и  что, по  известиям от  жителей, неприятель
пошел к  Копысу. Немедля  мы пустились, чрез  Горяны и Бабиники,  к сему же
городу.

На походе узнал я,  что депо прибыло в Копыс и заняло его, со всею воинской
предосторожностию,  половинным  числом  пеших  кавалеристов, дабы  назавтра
прикрыть ими  переправу тягостей, защищаемых другою  половиною сей сволочи.
Обстоятельство это  понудило меня  остановиться скрытно в  шести верстах от
Копыса при селе Сметанке, с намерением не прежде предпринять нападение, как
по  переправе половины  депо чрез  реку, и  тогда разбить  поодиночке: одну
часть  на сей,  а другую  - на  той стороне  Днепра. Река  сия не  была еще
схвачена льдом, одни края оной были легко замерзшими.

Девятого, поутру,  мы помчались к  Копысу. Почти половина депо  была уже на
противоположном  берегу;  другая   половина,  оставшаяся  на  сей  стороне,
намеревалась вначале  защищаться против вскакавших в  главную улицу гусаров
моих и донского полка Попова 13-го; но коль скоро Чеченский с Бугским своим
полком  пробрался  вдоль берега  и  явился  в тылу  оной,  среди города,  у
переправы,  -  тогда  все  стало  бросать оружие,  отрезывать  пристяжки  у
повозочных лошадей  и переправляться  где попало вплавь  на противоположный
берег. Мгновенно  река покрылась плывущими и  утопающими людьми и лошадьми.
Берега оной  и сама она  завалилась фурами, каретами и  колясками. В улицах
началась погоня и резня  беспощадная, а с противного берега открылся по нас
сильный ружейный огонь. Желая дать время рассыпанным по городу казакам моим
окончательно  очистить улицы  от  неприятеля, я  остановился с  резервом на
площади  у  самого  берега  и велел  привести  ко  мне мэра  (городничего),
определенного  в  город  сей  французами. По  дошедшим  ко  мне слухам,  он
притеснял  и даже убивал  пленных наших  в угождение полякам.  Привели пред
меня какого-то рябого и среднего роста человека. Он на чистом русском языке
просил  у  меня  позволения  объясниться,  в  одно  время как  жена  его  с
престарелой матерью своей бросились к ногам моим и просили ему помилования.
Пули осыпали нас. Я им сказал, что тут не их место, и просил удалиться, дав
честное слово,  что господин Попов (так звали  сего мнимого мэра) нимало не
пострадает, если  он невиновен, и  отдал его под стражу  до окончания дела.

Вскоре  наездники  мои очистили  от  неприятеля  улицы. Я  собрал полки  и,
невзирая  на стрельбу,  производимую  с противного  берега, пустился  двумя
толпами  вплавь чрез  Днепр,  оплывая, так  сказать, справа  и  слева линию
стрелков, защищавших переправу. Еще  мы не коснулись до берега, как большая
часть сих  стрелков пришла в смятение, стала  бросать оружие и кричать, что
они  сдаются.  Мы  переправились.  Я  отрядил сотню  казаков  для  забрания
сдавшихся в плен, скрывавшихся в Александрии[50] и бежавших в разброде чрез
столбовую  Белорусскую  дорогу. Вся  партия  пустилась  за остатками  депо,
направление  которого показывали  нам брошенные  фуры, повозки  и отставшие
пехотинцы от главной массы,  состоявшей уже не более как в двести пятьдесят
рядовых и  офицеров, ибо все разбрелось по  лесам, погибло в реке, поколото
казаками и  захвачено ими  в плен. Сих  последних было шестьсот  рядовых и,
помнится, около десяти офицеров.

Оконча  преследование в  нескольких  верстах от  берега, я  послал поручика
Макарова со ста казаками по дороге к Толочину, а подполковника Храповицкого
со  ста пятьюдесятью  казаками в  Шклов. Сам  же с остальною  частью партии
воротился  в Копыс,  где  удостоверился, что  господин Попов  не  только не
исполнял должности мэра, но  даже скрывался с семьею своею в лесах во время
властвования  в  сем краю  неприятеля.  Видя невинность  сего чиновника,  я
поручил  ему  временное  управление   городом  и  велел  открыть  магистрат
по-прежнему.  Истинного же  мэра  отыскал и  отослал в  главную  квартиру с
описанием  его  неистовств с  русскими  пленными и  лихоимства с  жителями.

Не  прошло  двух часов,  как  прибыл в  Копыс  Шамшева казачий  полк с  ста
пятьюдесятью  Мариупольского  полка  гусарами,  под командою  подполковника
Павла Ржевского.  Сей офицер известил меня,  что граф Ожаровский, не застав
неприятеля в Горках и видя невозможность догнать его целым отрядом, отрядил
часть оного  к Копысу,  а сам обратился  к Шклову, занимаемому,  по слухам,
дошедшим до графа, сильным неприятельским отрядом. Хотя я верно знал, что в
Шклове было не более  шестидесяти человек неприятеля, при всем том не мог я
чрез  Ржевского   не  пожелать   графу  Ожаровскому  победы   и  славы  тем
чистосердечнее, что  сражение с шестьюдесятью человеками  исполняло если не
все,  то по  крайней мере  первую часть  моего желания. Обеты  мои остались
втуне,   но  когда   10-го   числа  отряд   генерала  сего   готовился  уже
переправляться чрез Днепр для  атаки на Шклов, Храповицкий явился к нему из
сего местечка и объявил, что он накануне еще занял оное своими казаками без
сопротивления.

Спустя несколько  часов после прибытия Ржевского в  Копыс, прибыл туда же и
Сеславин. Он  немедленно переправился чрез Днепр  и, простояв в Александрии
до 11-го  числа, выступил оттуда чрез Староселье,  Круглое и Кручу вслед за
французскою армиею.

В ожидании отряда, посланного с поручиком Макаровым к Толочину, я принужден
был пробыть в Копысе  день более, нежели Сеславин. Тут меня оставили мичман
Храповицкий,  титулярный советник  Татаринов,  землемер Макаревич  и Федор,
приставший  ко  мне  из  Царева-Займища.  Отдав долг  свой  отечеству,  они
возвратились  на родину  с  торжествующей совестию  после священного  дела!
Исключая  Храповицкого,  два  последние  были  бедные дворяне,  а  Федор  -
крестьянин;  но  сколь возвышаются  они  пред потомками  тех древних  бояр,
которые, прорыскав два месяца по московскому бульвару с гремучими шпорами и
с густыми  усами, ускакали из Москвы  в отдаленные губернии, и  там, - пока
достойные  и  незабвенные  соотчичи их  подставляли  грудь  на штык  врагов
родины, - они прыскались духами и плясали на могиле отечества! Некоторые из
этих бесславных беглецов до  сих пор воспоминают об этой ужасной эпохе, как
о  счастливейшем времени их  жизни! И  как быть иначе?  Как действительному
статскому  советнику забыть  генеральские эполеты,  а регистратору -  усы и
шпоры?

Двенадцатого я  получил повеление  оставить прикомандированный ко  мне 11-й
егерский полк  на переправе при Копысе. Хотя по  сей только бумаге узнал я,
что, вследствие просьбы моей,  полк сей был ко мне назначен, - при всем том
я с сожалением переслал оному данное мне повеление. Мы подходили к лесистым
берегам  Березины; пехота была  необходим