ругой
неприятельский отряд  не мог  сбоку помешать моему отступлению,  второй - в
Федотково, для открытия дороги, которую партия избрала, и для приготовления
оной  продовольствия,  а  третий -  в  Знаменское,  с повелением  Бельскому
оставить немедленно  сие село  с поголовным ополчением  и с моею  пехотою и
поспешнее  следовать по  Юхновской дороге  к селу  Слободке. Сам  же, желая
выиграть  время,  пока  неприятель   дойдет  до  реки  и  будет  чрез  оную
переправляться,  двинулся  рысью в  три  колонны  и в  два  коня, чтобы  по
средству  длины  колонн показаться  сильнее,  нежели  я был  действительно.
Сначала  все  шло  удачно:   перестрелка  умолкла,  и  мы  продолжали  путь
беспрепятственно, но  едва успели  пройти около семи верст,  как оба первые
разъезда во всю прыть прибыли к нам навстречу и уведомили меня, первый: что
другая конная  неприятельская колонна идет  на дорогу, по коей  я следую, а
второй:  что и  в  Федотково вступил  неприятель. В  доказательство первому
известию  неприятель стал  уже  показываться с  левой стороны,  а последнее
подтвердил мне прибывший из  Федоткова конный крестьянин, который сам видел
неприятеля,  вступившего  в  село,  и  с  тем  оттуда  выехал,  чтобы  меня
уведомить.  Обстоятельства  представлялись   не  в  розовом  цвете!  Долгое
размышление было  неуместно; я  немедленно, поворотя вправо  на Борисенки и
переправясь чрез Угру при  Кобелеве, прибыл в Воскресенское, находящееся на
границе   Медынского    уезда,   возле   дороги   из    Юхнова   в   Гжать.

На  марше  моем один  урядник  и  два казака  были  посланы  к Бельскому  с
повелением  не  останавливаться уже  в  Слободке,  отступить к  Климовскому
заводу;  сим  же  посланным  велено было  поспешнее  проехать  в Юхнов  для
уведомления дворянского предводителя,  что партия отступает в Воскресенское
и  чтобы  все  бумаги,  которые будут  адресованы  на  мое  имя из  главной
квартиры, были посылаемы прямо в означенное село.

Двадцатого,  поутру,  я  получил   уведомление  от  дежурного  генерала  об
отступлении  неприятеля из  Малоярославца  и о  следовании его  на  Гжать и
Смоленск[38] . Этого надлежало ожидать:  внезапное умножение неприятельских
отрядов и  обозов с  некоторого времени между Вязьмою  и Юхновом достаточно
могло удостоверить  в незамедленном отступлении  всей неприятельской армии.
Несмотря  на это,  я не  мог бы  тронуться с  места, если бы  светлейший не
отрядил  после  Малоярославского дела  всю  легкую  свою конницу  наперерез
неприятельским колоннам,  идущим к Вязьме. Появление  большой части легкого
войска с  атаманом Платовым  и с графом  Орловым-Денисовым на пространстве,
где  я шесть  недель действовал  и которое  в сие  время находилось  уже во
власти неприятельских  отрядов, принудило  их удалиться частию  к Вязьме, а
частию к  Дорогобужу, и  тем освободило меня из  заточения в Воскресенском.
Без  сомнения, я  лично  много обязан  сей спасительной  мысли; но  если бы
уважили неоднократные  представления мои  об умножении на  сем пространстве
числа  легких войск  с начала  занятия Тарутина, тогда  отряды, потеснившие
меня  почти до  Юхнова,  или не  смели  бы явиться  на пространстве,  столь
впоследствии необходимом  для нашей армии, и  опустошать оное, или попались
бы немедленно в руки нашим партиям. Как бы то ни было, исправлять прошедшее
было  поздно;  следовало  пользоваться  настоящим, и  я  немедленно  послал
Бельскому повеление поспешнее двинуться  в Знаменское, где соединился с ним
того же числа вечером.

Двадцать  первого я  оставил поголовное  ополчение на месте  и, присоединяя
регулярную  пехоту к  партии,  выступил в  два часа  утра  по Дорогобужской
дороге на село Никольское,  где, сделав большой привал, продолжал следовать
далее. От направления сего я попался между отрядами двух
генерал-адъютантов: графа  Ожаровского и графа Орлова-Денисова [39]; первый
прислал  ко мне  гвардии ротмистра  (что ныне  генерал-лейтенант) Палицына,
дабы выведать,  не можно ли ему  прибрать меня к рукам,  а последний еще от
19-го числа  прислал офицера отыскивать меня для  объяснения, что если я не
имею  никакого  повеления  от светлейшего  после  20-го  октября, то  чтобы
немедленно поступил в его команду.

Уверен будучи, что звание  партизана не освобождает от чинопослушания, но с
сим  вместе   и  позволяет  некоторого  рода   хитрости,  я  воспользовался
разновременным приездом обоих присланных  и объявил первому о невозможности
моей служить  под командою графа Ожаровского  по случаю получения повеления
от графа  Орлова-Денисова поступить  под его начальство,  а второго уверил,
что я уже поступил под начальство графа Ожаровского и, вследствие повеления
его, иду к Смоленской дороге.

Между  тем  я  не  счел  не  только  предосудительным,  но  даже  приличным
солдатской  гордости -  просить  генерала Коновницына  довести до  сведения
светлейшего неприятность, которою я угрожаем. "Имев счастие, - писал я ему,
-  заслужить  в  течение   шестинедельного  моего  действия  особенное  его
светлости внимание,  мне чрезмерно  больно, при всем уважении  моем к графу
Орлову-Денисову  и к  графу  Ожаровскому, поступить  в начальство  того или
другого, получив сам уже  некоторый навык к партизанской войне, тогда как я
вижу, что  в то же время поручают команды  людям, хотя по многим отношениям
достойным,  но  совершенным школьникам  в  сем роде  действия". Я  заключал
письмо мое  изложением выгод размножения, а  не сосредоточивания партий при
тогдашних обстоятельствах,  и послал  урядника Крючкова с  пятью казаками в
главную квартиру, находившуюся, по  известиям, около Вязьмы. Я приказал ему
искать меня к 23-му  числу около села Гаврикова, чрез которое я намерен был
следовать после поиска моего к селу Рыбкам.

Того же  числа, то есть 21-го, около полуночи,  партия моя прибыла за шесть
верст от Смоленской дороги и остановилась в лесу без огней, весьма скрытно.
За два часа пред рассветом мы двинулись на Ловитву. Не доходя за три версты
до большой дороги, нам  уже начало попадаться несметное число обозов и туча
мародеров.  Все мы  били  и рубили  без малейшего  сопротивления.  Когда же
достигли  села  Рыбков,  тогда попали  в  совершенный  хаос! Фуры,  телеги,
кареты, палубы, конные и пешие солдаты, офицеры, денщики и всякая сволочь -
все валило  толпою. Если б партия моя была бы  вдесятеро сильнее, если бы у
каждого казака  было по десяти рук, и тогда  невозможно было бы захватить в
плен  десятую часть  того, что  покрывало большую  дорогу. Предвидя  это, я
решился, еще пред выступлением  на поиск, предупредить в том казаков моих и
позволить  им  не заниматься  взятием  в  плен, а,  как  говорится,  катить
головнею по  всей дороге. Скифы мои  не требовали этому подтверждения; зато
надо было видеть ужас, объявший всю сию громаду путешественников! Надо было
быть свидетелем смешения криков отчаяния с голосом ободряющих, со стрельбою
защищающихся,  с треском  на воздух  взлетающих артиллерийских палубов  и с
громогласным   "ура" казаков  моих!  Свалка эта  продолжалась с  некоторыми
.переменами  до  времени  появления  французской  кавалерии,  а за  нею  и
гвардии[40].

Тогда я  подал сигнал, и вся партия,  отхлынув от дороги, начала строиться.
Между тем гвардия Наполеона,  посредине коей он сам находился, подвигалась.
Вскоре  часть кавалерии  бросилась  с дороги  вперед и  начала  строиться с
намерением отогнать нас далее.  Я весьма уверен был, что бой не по силе, но
страшно  хотелось  погарцевать  вокруг  его императорского  и  королевского
величества и первому из отдельных начальников воспользоваться честью отдать
ему прощальный поклон за  посещение его. Правду сказать, свидание наше было
недолговременно; умножение  кавалерии, которая  тогда была еще  в положении
довольно изрядном, принудило меня вскоре оставить большую дорогу и уступить
место громадам,  валившим одна за  другою. Однако во время  сего перехода я
успел, задирая  и отражая неприятельскую кавалерию, взять  в плен с бою сто
восемьдесят человек и двух офицеров и до самого вечера конвоевал императора
французов   и   протектора    Рейнского   союза   с   приличной   почестью.

Двадцать  третьего  числа  я,  перешед  речку  Осму,  предпринял  поиск  на
Славково, где  снова столкнулся  с старою гвардиею.  Часть оной расположена
была  на  биваках,  а  часть в  окрестных  деревушках.  Внезапное и  шумное
появление  наше из  скрытного местоположения  причинило большую  сумятицу в
войсках. Все  бросились к ружью; нам сделали даже  честь стрелять по нас из
орудий. Перестрелка продолжалась до вечера без значительной с нашей стороны
потери. Вечером прибыло несколько эскадронов неприятельской кавалерии, но с
решительным намерением не сражаться,  ибо, сделав несколько движений вправо
и  влево колоннами, они,  выслав фланкеров,  остановились, а мы,  забрав из
оных  несколько человек,  отошли  в Гаврюково.  Поиск сей  доставил  нам со
взятыми фланкерами сто сорок  шесть человек фуражиров, трех офицеров и семь
провиантских фур с разною рухлядью; успех не важный относительно добычи, но
важный потому,  что опроверг  намерение Наполеона внезапно  напасть со всею
армиею на авангард наш;  по крайней мере, так можно заключить по циркуляру,
посланному от  Бертье ко  всем корпусным командирам.  Нападение сие, будучи
основано на  тайне и неведении  с нашей стороны о  местопребывании всех сил
неприятеля,  не могло уже  быть приведено  в исполнение, коль  скоро завеса
была сорвана моею партиею.

Поутру 24-го числа я получил от генерала Коновницына разрешение действовать
отдельно и повеление поспешно следовать к Смоленску. Посланный сей уведомил
меня о счастливом сражении при Вязьме 22-го числа и о шествии вслед за мной
партий Сеславина  и Фигнера, в  одно время как Платов  напирал на арьергард
неприятеля  с тыла.  Получа повеление  сие, я  не мог  уже тащить  за собою
храбрую пехоту  мою, состоявшую  еще в ста  семидесяти семи рядовых  и двух
унтер-офицерах; почему я расстался  с нею на дороге от Гаврюкова и отправил
ее в Рославль к начальнику ополчения Калужской губернии.

Теперь я касаюсь до одного случая с прискорбием, ибо он навлекает проклятие
на русского  гражданина. Но  долг мой говорить  все то, что я  делал, в чем
кому  содействовал, кто  в чем  мне содействовал  и чему я  был свидетелем.
Пусть время поставит каждого на свое место.

Около  Дорогобужа явился  ко  мне вечером  Московского гренадерского  полка
отставной  подполковник  Маслеников,  в  оборванном мужичьем  кафтане  и  в
лаптях.  Будучи знаком  с Храповицким  с детства  своего, свидание  их было
дружеское; вопросы  следовали один за другим,  и, как вопросы того времени,
все относились к настоящим  обстоятельствам. Он рассказывал свое несчастие:
как не успел выехать из села своего и был захвачен во время наводнения края
сего приливом  неприятельской армии,  как его ограбили  и как он  едва спас
последнее  имущество  свое  -  испрошением  себе у   вяземского  коменданта
охранного  листа.  Знав  по опытам,  сколько  охранные  листы бесполезны  к
охранению,  мы любопытствовали  видеть лист  сей, но  как велико  было наше
удивление, когда мы нашли в нем, что г. Маслеников освобождается от всякого
постоя  и реквизиций  в  уважение обязанности,  добровольно принятой  им на
себя, продовольствовать находившиеся  в Вязьме и проходившие чрез город сей
французские войска.  Приметя удивление наше, он  хотя с замешательством, но
спешил уверить нас, что  эта статья поставлена единственно для спасения его
от грабительства и что  он никогда и ничем нс снабжал войска французского в
Вязьме.

Сердца  наши готовы  были извинить  его: хотя  русский, он мог  быть слабее
другого духом,  прилипчивее другого  к интересу и потому  мог ухватиться за
всякий  способ  для сохранения  своей  собственности. Мы  замолчали, а  он,
приглася нас  на мимоходный  завтрак, отправился в село  свое, расстоящее в
трех верстах от деревни, в коей мы ночевали.

На рассвете изба моя  окружилась просителями; более ста пятидесяти крестьян
окрестных  сел пали  к ногам  моим с  просьбою на Масленикова,  говоря: "Ты
увидишь, кормилец, село его, ни один хранц, (то есть франц, или француз) до
него не  дотронулся, потому  что он с  ними же грабил  нас и  посылал все в
Вязьму, -  всех разорил; у нас ни синь-пороха  не осталось по его милости!"
Это нас все взорвало.

Я велел  идти за мною как окружившим избу мою,  так и встретившимся со мною
на дороге просителям.

Приехав в село Масленикова, я поставил их скрытно за церковью и запретил им
подходить  ко  двору  прежде моего  приказания.  Казалось,  мы вступили  на
благословенный остров,  оставшийся от всеобщего  потопления! Село, церковь,
дом,  избы  и крестьяне  -  все было  в  цветущем положении!  Я уверился  в
справедливости доноса и, опасаясь,  чтобы после ухода моего страдальцы сами
собой управы не сделали  и тем не подали пример другим поселянам к мятежу и
безначалию,  что  в  тогдашних  обстоятельствах  было  бы  разрушительно  и
совершенно  пагубно  для России,  я  решился  обречь себя  в преступники  и
принять   ответственность   за  подвиг   беззаконный,  хотя   спасительный!

Между тем товарищи мои  сели за сытный завтрак... Я не ел, молчал и даже не
глядел на все лишние  учтивости хозяина, который, чувствуя вину свою и видя
меня сумрачным и безмолвным,  усугублял их более и более. После завтрака он
показал  нам  одну  горницу,  нарочно,  как кажется,  для  оправдания  себя
приготовленную:  в  ней  все  мебели были  изломаны,  обои  оборваны и  пух
разбросан  по полу.  "Вот,  - говорил  он, -  вот  что эти  злодеи французы
наделали!"

Я, продолжая  молчание, подал потаенно от  него знак вестовому моему, чтобы
позвал просителей, и вышел  на улицу будто бы садиться на конь и продолжать
путь мой. Когда на улице показалась толпа просителей, я, будто не зная, что
они  за  люди,  спросил:  "Кто  они  такие?" Они  отвечали,  что  окрестные
крестьяне,  и  стали жаловаться  на  Масленикова, который  уверял, что  они
изменники и бунтовщики, но  бледнел и трепетал. "Глас божий - глас народа!"
-  отвечал я  ему и немедленно  велел казакам  разложить его и  дать двести
ударов нагайками.

По  окончании  экзекуции  я  спросил крестьян,  довольны  ли  они? И  когда
передний из них начал требовать возвращения похищенного, то, чтобы прервать
все  претензии разом,  я  его взял  за  бороду и,  ударив нагайкою,  сказал
сердито  и  грозно:  "Врешь!  Этого быть  не  может.  Вы  знаете сами,  что
похищенное  все  уже израсходовано  французами,  -  где его  взять? Мы  все
потерпели от нашествия врагов,  но что бог взял, то бог и даст. Ступайте по
домам, будьте  довольны, что разоритель ваш  наказан, как никогда помещиков
не наказывали, и чтобы  я ни жалоб и ни шуму ни от одного из вас не слыхал.
Ступайте!"

После  сего сел  на  конь и  уехал. Теперь  обратимся к  военным действиям.
Размещение отдельных  отрядов около  24-го и 25-го  числ, то есть  во время
нахождения главной квартиры французской армии в Дорогобуже, было следующее:

Князь Яшвиль,  командовавший отрядом калужского ополчения,  встретя в Ельне
дивизию   Бараге-Дильера,   находился  на   обратном   марше  в   Рославль.
Генерал-лейтенант Шепелев  с калужским ополчением, шестью  орудиями и тремя
казачьими полками - в Рославле.

Отряд графа Орлова-Денисова был  на марше от Вязьмы чрез Колпитку и Волочок
к Соловьевой  переправе. Партия моя -  вслед за оной на  марше из Гаврюкова
чрез Богородицкое и Дубовище к Смоленску.

Отряд графа Ожаровского от Юхнова и Знаменского - на марше чрез Балтутино в
Вердебяки. Партии  Фигнера и  Сеславина - от  Вязьмы к Смоленску,  вслед за
моею  партией,  но ближе  к  главным колоннам  неприятельской армии.  Отряд
атамана  Платова   -  вслед  за  арьергардом   неприятеля,  около  Семлева.

Отряд  генерала Кутузова [41] -  между Гжатью  и Сычевкой, в  направлении к
Николе-Погорелову  и  к  Духовщине.  По тому  же  направлению,  но ближе  к
неприятелю, - партия Ефимова.

Пока покушался я занять  большую дорогу у села Рыбков и производил поиск на
Славково,  граф  Орлов-Денисов  опередил  меня,  так  что  едва  усиленными
переходами я  мог достичь  его 25-го числа  в селе Богородицком и  то уже в
минуту выступления его к  Соловьевой переправе. Оставя мою партию на марше,
я явился к графу с рапортом. Он меня принял хотя и ласково, но при всем том
весьма приметно было, сколь  тревожил его вид подполковника, ускользнувшего
от  владычества  генерал-адъютанта   и  пользовавшегося  одинакими  с  ними
правами. Дабы хотя на время исправить противоестественное положение сие, он
пригласил  меня идти вместе  с ним  к Соловьевой переправе,  предсказывая и
обещая  мне, если  я не  последую за  ним, несчастные  успехи. Но  я, помня
лесистые места  около Соловьева и быв  убежден в бесполезности сего поиска,
отказался,  представив ему  полученное мною  повеление идти к  Смоленску. К
тому  же, прибавил  я, изнурение  лошадей принуждает  меня дать  отдых моей
партии, по крайней мере  часа на четыре. На сие граф, усмехнувшись, сказал:
"Желаю вам  спокойно отдыхать!" -  и поскакал к  своему отряду, который уже
вытягивался по дороге.

Я расчел  верно. Покушение  графа Орлова-Денисова не  принесло ожидаемой им
пользы, и он принужденным нашелся обратиться к прежнему пути своему. Если б
партия моя  была сильнее, дорого бы он заплатил за  свою усмешку и долго бы
помнил  залет свой  к Соловьеву,  ибо в  продолжение сего времени  я открыл
отряд генерала  Ожеро в  Ляхове и смог  бы сделать один то,  что сделал под
командою графа.  26-го, на марше к Дубовищам,  я приметил, что авангард мой
бросился в  погоню за конными французами.  Вечернее время и туманная погода
не  позволили ясно  рассмотреть числа  неприятеля, почему я,  стянув полки,
велел взять  дротики наперевес и  пошел рысью вслед за  авангардом. Но едва
вступил в  маленькую деревушку,  которой я забыл имя,  как увидел несколько
авангардных  казаков  моих,   ведущих  ко  мне  лейб-жандармов  французских
(Gendarmes   d'elite).   Они  объявили   мне   о  корпусе   Бараге-Дильера,
расположенном между Смоленском и  Ельнею, и требовали свободы, поставляя на
вид, что  дело их не сражаться, а сохранять порядок  в армии. Я отвечал им:
"Вы  вооружены,  вы  французы,  и вы  в  России;  следовательно, молчите  и
повинуйтесь!"

Обезоружа их, я приставил к ним стражу и приказал при первом удобном случае
отослать их в главную квартиру; а так как уже было поздно, то мы расставили
посты и остановились на ночлег.

Спустя   час  времени  соединились   со  мною   Сеславин  и  Фигнер  [41] .

Я уже  давно слышал о варварстве  сего последнего, но не  мог верить, чтобы
оно  простиралось до  убийства врагов  безоружных, особенно в  такое время,
когда  обстоятельства  отечества стали  исправляться  и, казалось,  никакое
низкое  чувство, еще менее  мщение, не  имело места в  сердцах, исполненных
сильнейшею и совершеннейшею радостью!  Но едва он узнал о моих пленных, как
бросился  просить  меня, чтобы  я  позволил  растерзать  их каким-то  новым
казакам его, которые, как  говорил он, еще не натравлены. Не могу выразить,
что почувствовал я при  противуположности слов сих с красивыми чертами лица
Фигнера и  взором его -  добрым и приятным! Но  когда вспомнил превосходные
военные  дарования его,  отважность,  предприимчивость, деятельность  - все
качества, составляющие необыкновенного воина,  - я с сожалением сказал ему:
"Не лишай меня, Александр  Самойлович, заблуждения. Оставь меня думать, что
великодушие есть душа твоих  дарований; без него они - вред, а не польза, а
как русскому,  мне бы хотелось, чтобы у  нас полезных людей было побольше".

Он на  это сказал мне: "Разве ты не расстреливаешь?" -  "Да, - говорил я, -
расстрелял  двух изменников  отечеству,  из коих  один был  грабитель храма
божия". -  "Ты, верно, расстреливал и пленных?"  -