"Боже меня сохрани! Хоть
вели  тайно разведать  у казаков  моих". -  "Ну, так  походим вместе,  - он
отвечал  мне, -  тогда ты  покинешь все  предрассудки". -  "Если солдатская
честь и  сострадание к  несчастию - предрассудки, то  их предпочитаю твоему
рассудку!  Послушай,  Александр  Самойлович,  -  продолжал я.  -  Я  прощаю
смертоубийству,  коему причина  -  заблуждение сердца  огненного; возмездие
души,  гордой за  презрение,  оказанное ей  некогда спесивой  ничтожностию;
лишняя  страсть  к  благу   общему,  часто  вредная,  но  очаровательная  в
великодушии своем! И пока  вижу в человеке возвышенность чувств, увлекающих
его на подвиги отважные,  безрассудные и даже бесчеловечные, - я подам руку
сему благородному чудовищу и готов делить с ним мнение людей, хотя бы чести
его приговор  написан был в сердцах  всего человечества! Но презираю убийцу
по расчетам или по врожденной склонности к разрушению".

Мы замолчали.  Однако, опасаясь,  чтобы он не велел  похитить ночью пленных
моих, я,  под предлогом  отдавать приказания партии, вышел  из избы, удвоил
секретно стражу, поручил сохранение их на ответственность урядника, за ними
надзиравшего,   и   отослал   их    рано   поутру   в   главную   квартиру.

Мы часто  говорим о  Фигнере - сем странном  человеке, проложившем кровавый
путь  среди людей,  как метеор  всеразрушающий. Я  не могу  постичь причину
алчности  его  к  смертоубийству!  Еще  если  бы  он обращался  к  оному  в
критических  обстоятельствах,  то  есть  посреди  неприятельских  корпусов,
отрезанный  и  теснимый противными  отрядами  и  в невозможности  доставить
взятых им пленных в армию. Но он обыкновенно предавал их смерти не во время
опасности, а освободясь уже  от оной; и потому бесчеловечие сие вредило ему
даже  и  в маккиавеллических  расчетах  его,  истребляя  живые грамоты  его
подвигов.  Мы  знали,  что  он  истинно  точен  был в  донесениях  своих  и
действительно  забирал и истреблял  по триста  и четыреста нижних  и вышних
чинов, но  посторонние люди, линейные и  главной квартиры чиновники, всегда
сомневались в его успехах и полагали, что он только бьет на бумаге, а не на
деле. Ко  всему тому  таковое поведение вскоре лишило  его лучших офицеров,
вначале к нему приверженных. Они содрогнулись быть не токмо помощниками, но
даже свидетелями  сих бесполезных кровопролитий и оставили  его с одним его
сеидом  -  Ахтырского гусарского  полка унтер-офицером  Шиановым, человеком
неустрашимым, но кровожаждущим и  по невежеству своему надеявшимся получить
царство  небесное за истребление  неприятеля каким  бы то образом  ни было.

В ночь  возвратились разъездные  мои, посланные к селу  Ляхову, и уведомили
меня, что  как в нем, так  и в Язвине находятся  два сильных неприятельских
отряда, что мне подтвердил  и приведенный ими пленный, уверяя, что в первом
селе  стоит  генерал  Ожеро  с  двумя  тысячами  человек  пехоты  и  частью
кавалерии.

Мы решились атаковать Ляхово. Но так как все три партии не составляли более
тысячи  двухсот человек  разного сбора  конницы, восьмидесяти  егерей 20-го
егерского полка  и четырех  орудий, то я  предложил пригласить на  удар сей
графа Орлова-Денисова, которого партия  состояла из шести полков казачьих и
Нежинского драгунского полка, весьма  слабого, но еще годного для декорации
какого-нибудь возвышения.

Немедленно я  послал к графу письмо  пригласительное: "По встрече и разлуке
нашей я  приметил, граф,  что вы считаете меня  непримиримым врагом всякого
начальства;  кто без  властолюбия? И  я, при  малых дарованиях  моих, более
люблю быть первым, нежели вторым, а еще менее четвертым. Но властолюбие мое
простирается до черты общей  пользы. Вот пример вам: я открыл в селе Ляхове
неприятеля, Сеславин, Фигнер и я соединились. Мы готовы драться. Но дело не
в драке,  а в успехе. Нас не более тысячи  двухсот человек, а французов две
тысячи  и еще  свежих. Поспешите  к нам  в Белкино,  возьмите нас  под свое
начальство - и ура! с богом!"

Двадцать седьмого числа мы были на марше. Вечером я получил от графа ответ.
Он писал: "Уведомление о движении вашем в Белкино я получил. Вслед за сим и
я следую  для нападения на неприятеля;  но кажется мне, что  атака наша без
присоединения  ко мне  командированных  мною трех  полков, которые  прибыть
должны через два часа, будет не наверное; а потому не худо бы нам дождаться
и действовать всеми силами".

Двадцать восьмого, поутру, Фигнер,  Сеславин и я приехали в одну деревушку,
занимаемую полком  Чеченского, верстах в двух  от Белкина. Вдали было видно
Ляхово, вокруг  села биваки;  несколько пеших и  конных солдат показывались
между  избами  и шалашами,  более  ничего  не можно  было заметить.  Спустя
полчаса времени мы увидели неприятельских фуражиров в числе сорока человек,
ехавших  без  малейшей осторожности  в  направлении  к Таращину.  Чеченский
послал в  тыл им лощиною сотню казаков  своих. Фуражиры приметили их, когда
уже  было  поздно. Несколько  спаслось  бегством, большая  часть, вместе  с
офицером (адъютантом  генерала Ожеро), сдалась в  плен. Они подтвердили нам
известие о корпусе Бараге-Дильера  и об отряде генерала Ожеро, кои невзирая
на следование отряда графа Ожаровского, прошедшего 27-го числа Балтутино на
Рославльскую  дорогу, остались  неподвижными, хотя  Балтутино от  Ляхова не
более как в семнадцати, а от Язвина в девяти верстах.

Вскоре  из Белкина  подошла  ко мне  вся партия  моя, и  граф Орлов-Денисов
явился на  лихом коне  с вестовыми гвардейскими казаками.  Он известил нас,
что командированные  им три  полка прибыли и  что вся его  партия подходит.
Поговоря со мною, как  и с которой стороны будем атаковать, он повернулся к
Фигнеру и  Сеславину, которых еще партии не прибыли  на место, и сказал: "Я
надеюсь, господа, что вы нас поддержите". Я предупредил ответ их: "Я за них
отвечаю, граф; не русским - выдавать русских". Сеславин согласился от всего
сердца, но  Фигнер с некоторою ужимкой, ибо  один любил опасности, как свою
стихию,  другой -  не  боялся их,  но любил  сквозь них  видеть собственную
пользу  без  раздела ее  с  другими.  Спустя час  времени  все партии  наши
соединились, кроме  восьмидесяти егерей  Сеславина; а так  как мне поручена
была честь вести передовые  войска, то я, до прибытия егерей, велел выбрать
в  стрелки  казаков,  имевших  ружья, и  пошел  к  Ляхову, следуемый  всеми
партиями.

Направление  наше   было  наперерез  Смоленской   дороге,  дабы  совершенно
преградить   отряду   Ожеро  отступление   к  Бараге-Дильеру,   занимавшему
Долгомостье.

Коль скоро  начали мы вытягиваться и подвигаться к  Ляхову, все в селе этом
пришло в смятение; мы услышали барабаны и ясно видели, как отряд становился
в ружье; стрелки отделялись от колонн и выбегали из-за изб к нам навстречу.
Немедленно  я спешил  казаков  моих и  завязал  дело. Полк  Попова 13-го  и
партизанскую мою команду развернул на левом фланге спешенных казаков, чтобы
закрыть  движение  подвигавшихся войск  наших,  а Чеченского  с его  полком
послал  на  Ельненскую  дорогу,  чтобы  пресечь сообщение  с  Ясминым,  где
находился  другой   отряд  неприятеля.  Последствия   оправдали  эту  меру.

Сеславин  прискакал с орудиями  к стрелкам  моим, открыл огонь  по колоннам
неприятельским, выходившим из Ляхова, и продвинул гусар своих для прикрытия
стрелков и орудий. Партии  его и Фигнера построились позади сего прикрытия.
Граф Орлов-Денисов расположил отряд  свой на правом фланге партий Фигнера и
Сеславина и послал разъезды по дороге в Долгомостье.

Неприятель,  невзирая  на  пушечные  выстрелы, выходил  из  села,  усиливал
стрелков,  занимавших  болотистый лес,  примыкающий  к селу,  и напирал  на
правый  фланг  наш  главными силами.  Сеславин  сменил  пеших казаков  моих
прибывшими егерями  своими и  в одно время приказал  ахтырским гусарам, под
командою  ротмистра   Горскина  находившимся,   ударить  на  неприятельскую
конницу, покусившуюся на стрелков  наших. Горскин атаковал, - опрокинул сию
конницу и вогнал ее  в лес, уже тогда обнаженный от листьев и, следственно,
неспособный  к укрытию  пехоты, стрелявшей  для поддержания  своей конницы.
Стрелки наши  бросились за Горскиным и  вместе с ним начали  очищать лес, а
стрелки неприятельские  - тянуться  из оного чистым полем  к правому флангу
отряда своего. Тогда Литовского  уланского полка поручик Лизогуб, пользуясь
их смятением, рассыпал уланов  своих и ударил. Проезжая в то время вдоль по
линии  с правого  на левый  фланг, я  попался между  ними и  был свидетелем
следующего случая.

Один из уланов гнался с саблею за французским егерем. Каждый раз, что егерь
прицеливался  по нем,  каждый раз  он отъезжал  прочь и  преследовал снова,
когда  егерь обращался  в бегство.  Приметя сие,  я закричал  улану: "Улан,
стыдно!"  Он,  не  отвечав ни  слова,  поворотил  лошадь, выдержал  выстрел
французского   егеря,    бросился   на   него   и    рассек   ему   голову.

После сего,  подъехав ко  мне, он спросил  меня: "Теперь довольны  ли, ваше
высокоблагородие?"  -  и  в  ту же  секунду  охнул:  какая-то бешеная  пуля
перебила ему  правую ногу. Странность состоит в  том, что сей улан, получив
за подвиг  сей Георгиевский знак, не мог  носить его... Он был бердичевский
еврей,  завербованный  в уланы.  Этот  случай оправдывает  мнение, что  нет
такого рода людей, который не причастен был бы честолюбия и, следовательно,
не способен был бы к военной службе.

Приехав  на  левый фланг,  мне  представили  от Чеченского  взятого в  плен
кривого гусарского  ротмистра, которого я забыл  имя, посланного в Ясмино с
уведомлением, что ляховский отряд атакован и чтобы ясминский отряд поспешал
к нему  на помощь. Между тем Чеченский донес мне,  что он прогнал обратно в
село вышедшую против него  неприятельскую кавалерию, пресек совершенно путь
к  Ясмину, и  спрашивал разрешения:  что прикажу  учинить с  сотнею человек
пехоты,  засевшей в  отдельных  от села  сараях,  стрелявших из  оных и  не
сдающихся? Я  велел жечь  сараи - исчадье  чингисханово, - сжечь  и сараи и
французов.

Между тем граф Орлов-Денисов уведомлен был, что двухтысячная колонна спешит
по дороге  от Долгомостья в  тыл нашим отрядам и  что наблюдательные войска
его, на сей дороге выставленные, с поспешностию отступают. Граф, оставя нас
продолжать действие против Ожеро,  взял отряд свой и немедленно обратился с
ним  на кирасиров,  встретил  их неподалеку  от нас,  атаковал,  рассеял и,
отрядив полковника Быхалова с частию отряда своего для преследования оных к
Долгомостью, возвратился к нам под Ляхово.

Вечерело.  Ляхово  в  разных  местах загорелось;  стрельба  продолжалась...

Я уверен,  что если  бы при наступлении  ночи генерал Ожеро  свернул войска
свои  в одну  колонну,  заключа в  средину  оной тяжести  отряда своего,  и
подвинулся бы таким порядком большою дорогою к Долгомостью и к Смоленску, -
все наши покушения остались  бы тщетными. Иначе ничего сделать мы не могли,
как конвоировать  его торжественно до корпуса  Бараге-Дильера и откланяться
ему при их соединении.

Вместо того  мы услышали барабанный бой  впереди стрелковой линии и увидали
подвигавшегося  к нам  парламентера.  В это  время я  ставил на  левом моем
фланге  между  отдельными  избами  присланное  мне от  Сеславина  орудие  и
готовился стрелять  картечью по  подошедшей к левому  моему флангу довольно
густой колонне.  Граф Орлов-Денисов прислал мне  сказать, чтобы я прекратил
действие и дал бы  о том знать Чеченскому, потому что Фигнер отправился уже
парламентером - к Ожеро в Ляхово.

Переговоры продолжались не более часа. Следствие их было - сдача двух тысяч
рядовых,   шестидесяти   офицеров   и   одного   генерала   военнопленными.

Наступила ночь; мороз усилился; Ляхово пылало; войска наши, на коне, стояли
по обеим  сторонам дороги,  по которой проходили  обезоруженные французские
войска, освещаемые  отблеском пожара.  Болтовня французов не  умолкала: они
ругали  мороз,  генерала своего,  Россию,  нас; но  слова Фигнера:  "Filez,
filez"[43] - покрывали  их нескромные выражения. Наконец Ляхово очистилось,
пленные отведены были в ближнюю деревеньку, которой я забыл имя, и мы вслед
за ними туда же прибыли.

Тут мы  забыли слова Кесаря: "Что не доделано,  то не сделано". Вместо того
чтобы  немедленно  идти  к  Долгомостью на  Бараге-Дильера,  встревоженного
разбитием кирасиров  своих, или обратиться на  отряд, стоявший в Ясмине, мы
все  повалились спать и,  проснувшись в  четыре часа утра,  вздумали писать
реляцию, которая, как будто в наказание за лень нашу, послужила в пользу не
нам, а  Фигнеру, взявшему на себя доставление  пленных в главную квартиру и
уверившему  светлейшего,  что  он  единственный  виновник  сего подвига.  В
награждение за  оный он  получил позволение везти  известие о сей  победе к
государю  императору, к  коему он  немедленно отправился. После  сего можно
догадаться, в  славу кого представлено было  дело, о котором сам светлейший
своеручно прибавил:

"Победа сия  тем более знаменита,  что в первый раз  в продолжение нынешней
кампании    неприятельский    корпус    положил    пред    нами    оружие".

Двадцать девятого  партия моя прибыла в  Долгомостье и тот же  день пошла к
Смоленску. Поиск  я направил  между дорогами Ельненской  и Мстиславской, то
есть  между   корпусами  Жюно  и  Понятовского,   которые  на  другой  день
долженствовали  выступить в  Манчино и  Червонное. Этот поиск  доставил нам
шесть офицеров,  сто девяносто шесть артиллеристов  без орудий и до двухсот
штук скота, употребляемых для возки палубов; но дело шло не о добыче. В сем
случае  намерение  мое   переступало  за  черту  обыкновенных  партизанских
замыслов. Я  предпринял залет свой единственно  в тех мыслях, чтобы глазами
своими  обозреть расположение  неприятельской армии  и по сему  заключить о
решительном  направлении оной. Мнение  мое всегда  было то, что  она пойдет
правым берегом Днепра на Катань, а не левым на Красный; единственный взгляд
на карту покажет выгоду  одного и опасность другого пути при движении нашей
армии к Красному.

Корпуса Жюно  и Понятовского, хотя  весьма слабые, но были  для меня камнем
преткновения; да если бы я мог и беспрепятственно пробраться до Красненской
дороги, и  тогда я  не открыл бы  более того, что  уже я  открыл на дорогах
Ельненской и Мстиславской, ибо впоследствии я узнал, что в то время большая
часть  неприятельской  армии находилась  еще  между Соловьевой  переправой,
Духовщиной и Смоленском, на правом берегу Днепра. На сию же сторону прибыли
только старая  и молодая  гвардия, занявшие Смоленск,  четыре кавалерийские
корпуса,  слитые в один  и расположенные  за Красненской дорогой  у селения
Вильковичей,   и  два   корпуса,  между   коими  я  произвел   свой  поиск.

Так как оружие ни к чему уже служить не могло, то я обратился к дипломатике
и старался  всеми возможными изворотами выведать  от пленных офицеров о сем
столь  важном решении  Наполеона;  но и  дипломатика изменила  мне,  ибо по
ответам, деланным мне, казалось,  что все сии офицеры были не что иное, как
бессловесные исполнители  повелений главного  начальства, ничего не  зная о
предначертаниях оного...

Соименный  мне  покоритель  Индии (Вакх,  иначе  Дионисий)  подал мне  руку
помощи.  Чарка за  чаркою,  влитые в  глотки моих  узников, возбудили  их к
многоглаголанию.  Случилось  так, что  один  из  них был  за адъютанта  при
каком-то генерале  и только  что воротился из  Смоленска, куда он  ездил за
приказаниями  и  где  он видел  все  распоряжения,  принимаемые гвардиею  к
выступлению из  Красного. "Что у трезвого на уме, то  у пьяного на языке" -
говорит пословица; откровенность хлынула через край, и я все узнал, что мне
нужно было  узнать, даже и лишнее,  ибо к столь любопытному  известию он не
мог  не  припутать и  рассказы  о  своих любовных  приключениях, которые  я
принужден  был  слушать до  тех  пор,  пока мой  вития  не  упал с  лошади.

Это известие  слишком было  важно, чтобы не поспешить  доставлением оного к
главнокомандующему. Почему  я в  ту же минуту послал  курьера с достаточным
прикрытием  по  Мстиславской дороге,  на  коей  или в  окрестностях коей  я
полагал главную  квартиру. Сам же я  остался против встреченных мною войск,
отвечая на стрельбу их до тех пор, пока превосходство сил не принудило меня
отступить по  Мстиславской дороге  и провести ночь верстах  в пятнадцати от
Смоленска.  В  сии  сутки  мы прошли,  по  крайней  мере, пятьдесят  верст.

Неожиданная встреча и отпор, сделанный мне на ходу к Смоленску, внушили мне
мысль достигнуть  до Красного [44] посредством большого обхода;  к тому же,
быв отягчен пленными и  двумястами штуками скота, я хотел сдать первых и не
оставить без употребления последних  в такое время, когда войска наши столь
нуждались в  пропитании. Вследствие чего я  решился коснуться армии и потом
продолжать путь  мой к  Красному. Грубая ошибка! Можно  сказать, что расчет
мой от дифференциального исчисления при поиске к Смоленску упал в четвертое
правило  арифметики при  обратном движении,  предпринятом мною  для раздела
мясной порции! И подлинно, взяв направление на Червонное и Манчино, где еще
не было  неприятеля, я мог быть  у Красного 1-го ноября,  в самый тот день,
как дивизия Клапареда, прикрывшая  транспорт трофеев, казну и обозы главной
квартиры Наполеона, выступила из Смоленска по сему направлению. Правда, что
известие о  том дошло до меня весьма поздно; к  тому же сколько дивизия сия
ни была  слаба, все  она числом своим  превышала мою партию, к  тому же она
была  пехотная,   а  партия   моя  -  конная.  Однако   это  не  отговорка!
Господствующая мысль  партизанов той  эпохи долженствовала состоять  в том,
чтобы теснить, беспокоить, томить,  вырывать, что по силам, и, так сказать,
жечь малым  огнем неприятеля без угомона  и неотступно. Все в  прах для сей
мысли -  и пленных, и коров!.. Я  сберег первых, накормил некоторые корпуса
последними, - и виноват постыдно и непростительно.

Итак,   пройдя  несколько   верст  по   Мстиславской  дороге,   я  встретил
лейб-гусарский  эскадрон,  командуемый  штабс-ротмистром  Акинфьевым,  а  в
восьми верстах  далее нашел несколько пехотных  корпусов, расположенных для
дневки. Как  корсар, который после  долговременного крейсирования открывает
курящиеся берега родины, так воззрился я в биваки товарищей, так давно мною
оставленных.  Берег! Берег!  - подумал  я и  бросился во  всю прыть  к избе
генерала Раевского.  Прием сего  с детства моего  уважаемого мною и  в пылу
боев  всегда  изумлявшего  меня  героя  был  таков,  какого  я  ожидал;  но
посетители его  встретили меня  иначе; случилось так, что  некоторые из них
были те самые, которые  при вступлении моем в партизаны уверяли меня, что я
берусь не за свое дело, полагая оное чрезмерно опасным и не соответствующим
моим способностям. Продолжать атаку на пункт, сделавшийся уже неприступным,
было  бы  безрассудно,  и  потому  они  переместили батареи  свои.  Едва  я
поздоровался с Раевским и некоторыми приятелями моими, как начались улыбки,
полунасмешливые  взгляды и  вопросы насчет  двухмесячных трудов  моих. Боже
мой! Какое  напряжение - поравнять службу  мою с переездами их  от обеда на
обед по  Тарутинской позиции! Иные давали  мне чувствовать, что нет никакой
опасности  действовать  в  тылу  неприятеля;  другие -  что  донесения  мои
подвержены сомнению;  те безмерно хвалили партизанов  прошедших войн с тем,
чтобы унизить  мои поиски;  некоторые осуждали светлейшего за  то, что дает
место в  реляциях делам,  не достойным внимания; словом,  видно было, сколь
имя мое, выставленное во всех объявлениях того времени, кололо глаза людям,
искавшим в  тех же объявлениях имена свои от Немана  до Москвы, а от Москвы
до  Смоленска, и осужденным  видеть оные  в одних расписаниях  нашей армии.
Огражденный чистой  совестью и расписками на  три тысяч