валось довольно здравого смысла,  чтобы  понять:  столь  безудержный
смех в такую минуту означает, что рассудок мой  начинает  помрачаться.  И  у
меня оставалось пока довольно здравого смысла, чтобы  предпринять  еще  одну
попытку прежде, чем мысли мои, точно обезумевшие скакуны,  не  вырвались  на
волю и не умчали меня черт знает куда.
     Всего лишь один умиротворяющий взгляд на  дневной  свет,  сочившийся  в
щель над люком - вот какова была следующая моя попытка. И вот, борьба за то,
чтобы оторвать взор от свечи и хотя бы разок поглядеть на Божий свет,  стала
труднейшей борьбой в моей жизни - и я проиграл. Пламя удерживало мой  взгляд
столь же надежно, сколь надежно  удерживали  веревки  мои  руки.  Я  не  мог
отвернуться. Более того, второй раз попытавшись закрыть  глаза,  я  не  смог
даже и этого. Нагар снова нарастал. Кусок свечи между пламенем и  обмотанным
фитилем укоротился до дюйма или даже меньше. Сколько  минут  жизни  означает
для меня этот дюйм? Три четверти часа? Полчаса?  Пятьдесят  минут?  Двадцать
минут? Спокойно! Дюйм сальной свечи должен  гореть  дольше  двадцати  минут.
Дюйм сальной  свечи!  Душа  и  тело  соединены  вместе  лишь  дюймам  свечи!
Замечательно!  Подумать  только,  величайший  из  королей,  что  когда  либо
восседал на своем троне,  и  тот  не  может  удержать  вместе  душу  и  тело
человека, а какой-то дюйм сальной свечи может то, что  неподвластно  королю!
Будет мне,  что  рассказать  матушке,  когда  я  вернусь  домой,  то-то  она
удивится. При этой мысли я снова расхохотался - и  снова  трясся,  дрожал  и
задыхался, пока пламя не впрыгнуло в меня через  глазницы  и  не  поглотило,
выжгло, спалило всего меня, оставив лишь холодный пепел и пустоту внутри.  Я
снова затих.
     Мама и Лиззи. Не знаю, когда успели они вернуться, но они  вернулись  -
и, как мнилось мне, на этот раз вернулись не в мои мысли, но прямо  сюда,  в
трюм брига, живые и реальные.
     Да, какие сомнения, это была Лиззи, легкомысленная, как всегда,  и  она
смеялась надо мной. Смеялась! А почему бы и нет? Кто упрекнет Лиззи  за  то,
что она решила, будто ее брат напился и валяется мертвецки пьяный в  подвале
среди бочонков с пивом? Спокойней! Вот она уже  плачет  -  вьется  кругом  и
кругом в  каком-то  яростном  тумане,  простирает  ко  мне  руки,  зовет  на
помощь... все слабее и слабее, как плеск ялика по воде. Исчезла!  Сгорела  в
яростном мареве. Мареве? Огне? Нет, это не то и не другое. Этот свет исходит
от матушки - матушка вяжет, и на концах ее  пальцев  горит  десять  огненных
точек, а вокруг лица вместо обычных седых буклей висят мотки фитиля. Матушка
сидит в своем старом уютном кресле, а со спинки кресла свисают две проворных
длинных руки лоцмана, и из них все сыпется и сыпется порох. Нет! Ни  пороха,
ни матушки, ни кресла -  лишь  лицо  лоцмана,  раскаленное  докрасна,  точно
солнце среди яростного марева, завернувшееся в это марево, бегающее  взад  и
вперед по фитилю в облачке этого марева, вращающееся тысячу раз в  минуту  в
облачке этого марева;  непрестанно  уменьшающееся  до  размеров  одной  едва
различимой точки - и эта точка внезапно метнулась мне в голову,  а  потом  -
лишь огонь и марево - ни слуха, ни зрения, ни  мыслей,  ни  чувств  -  бриг,
море, я сам, весь мир - все разом исчезло.
     О том, что было дальше, я ничего не знаю и ничего не помню до тех самых
пор, пока я не очнулся в удобной  кровати,  по  бокам  сидело  два  дюжих  и
проворных молодца навроде меня самого, а в изголовье постели стоял, наблюдая
за мной, какой-то джентльмен. Было около семи утра. Мой  сон  (или  то,  что
казалось мне сном) длился более восьми месяцев -  я  находился  среди  своих
соотечественников на острове Тринидад  -  молодцы  по  бокам  от  меня  были
санитарами, а джентльмен в изголовье - врачом. Что я говорил и что делал  на
протяжении этих восьми месяцев, я так и не  узнал  и  никогда  не  узнаю.  Я
проснулся после долгого-предолгого сна - вот и все, что мне известно.
     Лишь через два месяца доктор счел, что мне уже можно услышать ответы на
вопросы, которыми я беспрестанно засыпал его.
     Как я и предполагал, бриг встал на якорь  в  довольно  безлюдной  части
побережья, где  испанцы  могли  не  опасаться  нежданной  помехи,  пока  под
покровом ночи будут выполнять свою убийственную работу. Мое спасение  пришло
не с берега, а  с  моря.  Некий  американский  корабль,  угодивший  в  штиль
неподалеку от  материка,  на  рассвете  случайно  проплывал  мимо  брига,  и
капитан, из-за безветрия  располагавший  уймой  свободного  времени,  увидев
судно, вставшее на якорь  там,  где  не  было  никаких  видимых  причин  для
остановки, послал лодку с матросами под предводительством  своего  помощника
поглядеть на это дело поближе и доложить о том, что он  увидит.  Высадившись
со своей командой на палубу и обнаружив, что бриг  пуст,  помощник  капитана
заметил вдруг мерцание свечи сквозь щели над люком. Когда же он спустился  в
трюм, пламя было уже на волосок от фитиля; и если бы ему не  хватило  ума  и
присутствия духа предварительно рассечь фитиль пополам,  то  он  и  все  его
матросы взлетели бы в воздух вместе  со  мной.  Фитиль  занялся  и  вспыхнул
шипящим красным огнем в тот самый миг, когда тушили свечу, и если бы  он  не
был  отрезан  от  пороховой  бочки,  один  Бог  знает,  чем  это  могло   бы
закончиться.
     О том, что же сталось с испанскими пиратами и лоцманом, я с того самого
дня так ничего и не слышал. Что же до брига, то  янки  отвезли  его  (как  и
меня) в Тринидад, объявили своим трофеем и пользуются им, надеюсь, с успехом
и не без выгоды. Я же был высажен на берег в том самом  состоянии,  в  каком
меня сняли с брига. Но, пожалуйста, не забывайте, что дело  это  происходило
уже очень давно и с тех пор я, как имел уже честь вам заявить,  благополучно
и окончательно исцелился. Благослови вас Боже, я в  порядке,  в  совершенном
порядке, сами видите. Я просто слегка разволновался, рассказывая эту историю
- немного разволновался, только и всего.


        "ПРИЗРАК КОМНАТЫ МАСТЕРА Б."

     Теперь настал мой черед, засим я, как говорят французы, "взял слово"  и
начал:
     Едва  я  обосновался   в   треугольной   мансарде,   получившей   столь
своеобразную репутацию, как мысли  мои  естественным  образом  обратились  к
мастеру Б. Домыслы мои на его счет были неспокойны и многообразны.  Было  ли
его полное имя Бенджамин, Биссекстиль (если  он  родился  в  високосный  год
{Игра слов. Bissextile - по-английски значит "високосный".}), Бартоломью или
Билл. Или же сей инициал обозначал его фамилию, как то Бакстер, Блэк, Браун,
Баркер, Буггинс, Бакер или Берд. Или же он  был  подкидышем  и  его  нарекли
просто Б. Был ли он отважным мальчиком и "Б" обозначало Бритта или Быка. Или
же он состоял в родстве с той знаменитой дамой, что озарила мои младенческие
годы, и в его жилах текла кровь знаменитой Бабушки-Сказочницы?
     Я буквально измучил себя подобными бесплодными размышлениями.  Я  также
расцветил этой загадочной буквой все веши и события, связанные  с  покойным,
гадая, одевался ли он в Бежевое, носил ли  Ботинки  (ведь  не  ходил  же,  в
конце-то концов, Босиком!), был ли мальчиком Благонравным, читал ли  Библию,
отличался ли в  Беге,  прославился  ли  среди  одноклассников,  как  Боксер,
приходилось ли ему в годы его Беспечного детства Без устали  Бить  Бокалы  в
Богноре, Бангоре, Борнмуте, Брайтоне или Бродстейрсе, точно Бойкая Бита?
     Итак, с самого первого мгновения меня преследовала буква Б.
     Вскоре я заметил, что мне, противу ожиданий, не снится ни  единого  сна
про мастера Б. или что-либо, ему принадлежащее,  зато  едва  проснувшись,  в
любой час ночи, я  тотчас  принимался  думать  о  нем,  теряясь  в  попытках
привязать этот инициал к чему-то, к чему он бы идеально подходил, и  на  чем
бы он прочно заякорился и наконец угомонился бы.
     Таким образом я промыкался в комнате мастера Б. шесть ночей кряду,  как
вдруг начал замечать, что дело нечисто.
     Первый признак того обнаружился ранним утром, когда  уже  рассвело,  но
день еще не разгорелся. Я стоял,  бреясь,  перед  зеркалом,  и  внезапно,  к
своему ужасу и недоумению, узрел, что брею не себя - мне уж за пятьдесят!  -
а какого-то мальчугана. Неужели мастера Б.?
     Я вздрогнул и обернулся через плечо, но там никого  не  было.  Тогда  я
снова перевел взгляд в зеркало и отчетливо различил в нем черты  и  гримаску
мальчишки, который бреется не для того, чтобы избавиться от  бороды,  а  для
того, чтобы обзавестись ею. Пораженный до чрезвычайности,  я  несколько  раз
обошел комнату и вернулся к трюмо,  решившись  твердою  рукой  докончить  ту
самую процедуру, что прервалась столь  странным  образом.  Зажмурившись  для
пущей храбрости, я глубоко вздохнул и открыл глаза - но встретился  взглядом
с молодым человеком лет  двадцати  четырех-двадцати  пяти.  Испуганный  этим
новым призраком, я снова зажмурился и попытался прийти в себя, но при  новой
попытке обнаружил в зеркале своего бреющегося отца, к слову  сказать,  давно
покойного. Больше того, потом мне явился даже мой  дед,  хотя  уж  его-то  я
никогда в жизни не видел.
     Несмотря на то, что эти нежданные посещения, разумеется,  произвели  на
меня неизгладимое впечатление, я решился до назначенного срока хранить их  в
тайне. Вечером того же самого дня  Я  вернулся  к  себе  в  комнату,  весьма
возбужденный множеством любопытнейших мыслей и приготовясь приобрести  некий
новый опыт по части общения с духами. Не сказать,  чтобы  приготовления  мои
оказались безрезультатными, ибо, проснувшись от беспокойного сна около  двух
часов ночи, я обнаружил, что делю ложе со скелетом мастера Б. Вообразите  же
себе мои чувства!
     Я вскочил с постели, и скелет вскочил вслед  за  мной.  Тут  послышался
вдруг жалобный голосок: "Где я? Что  со  мной  случилось?"  -  и  пристально
вглядевшись в ту сторону, я обнаружил там призрак мастера Б.
     Юный дух был одет несколько старомодно, а скорее, не столько даже одет,
сколько упрятан в жесткий костюм цвета перца с солью, особенный  ужас  коему
придавали начищенные до блеска пуговицы. Я заметил,  что  эти  пуговицы  шли
двойным рядом по плечам маленького привидения и, кажется, спускались вниз по
спине. На шее у него болтался  гофрированный  накладной  воротничок.  Правой
рукой (на которой я подметил явственные чернильные пятна),  он  держался  за
живот - из чего, да еще из прыщей у него на лице, я сделал вывод, что  предо
мной стоял мальчик,  который  постоянно  принимал  неумеренно  большие  дозы
микстур.
     - Где я? - патетически вопросил он. -  И  зачем  я  рожден  был  в  дни
Каломели и зачем всю эту каломель дали именно мне?
     Я сердечно ответил ему, что, увы, никак не могу пролить  свет  на  этот
естественный вопрос.
     - Где моя маленькая сестренка? - продолжил призрак, - и моя  ангельская
женушка и где тот мальчик, с которым мы вместе ходили в школу?
     Я призвал духа успокоиться и меньше всего печалиться о потере мальчика,
с которым он ходил в школу. Я заверил его, что за весь человеческий опыт  из
таких мальчиков никогда ничего путного не выходило. Я поведал ему, что и сам
во взрослой жизни несколько раз обращался к  мальчикам,  с  которыми  вместе
ходил в школу, но ни один из них не откликнулся  на  мой  дружеский  зов.  Я
выразил скромное свое убеждение, что и этот мальчик  не  откликнулся  бы.  Я
сказал, что он был мифическим персонажем, обманом и  западней.  Я  вспомнил,
как, разыскивая его в последний раз, нашел его за обеденным столом  в  белом
галстуке, с расхожим мнением по любому существующему  поводу  наготове  и  с
поистине титанической способностью навевать  молчаливую  скуку.  Я  поведал,
как, в силу нашего с ним совместного  пребывания  в  "Старом  Дойлансе",  он
напросился  завтракать  со  мной  (социальный  вызов,   отвергнуть   который
решительно невозможно), и как, раздув в себе слабые  огоньки  былой  веры  в
мальчиков из старого Дойланса,  я  согласился,  но  он  оказался  тем  самым
наводящим ужас врагом рода человеческого, что преследует сынов Адама  своими
неопределенными замечаниями о политике  и  предложениями,  чтобы  Английский
Банк под страхом закрытия обязан был бы напечатать и пустить  в  оборот  Бог
знает сколько тысяч миллионов банкнот достоинством в один  шиллинг  и  шесть
пенсов.
     Призрак выслушал меня молча, с остановившимся взором.
     - Брадобрей! - выпалил он, когда я умолк.
     - Брадобрей? - переспросил  я,  ибо  не  принадлежу  к  этой  почтенной
профессии.
     - Осужденный, - продолжил призрак, - брить вечно сменяющихся клиентов -
то меня, то  юношу,  то  себя  самого,  то  твоего  отца,  то  твоего  деда;
осужденный также ложиться каждую ночь  в  постель  со  скелетом  и  вставать
вместе с ним каждое утро...
     (Услышав этот мрачный приговор, я содрогнулся).
     - Эй, брадобрей! А ну-ка, догони!
     Еще до того, как слова эти слетели с его уст, я ощутил  вдруг,  что  на
меня наложены чары, заставляющие гнаться  за  призраком.  Я  в  тот  же  миг
повиновался им - и покинул комнату мастера Б.
     Многие знают, какие долгие и  утомительные  ночные  странствия  были  в
обычае у тех  ведьм,  которые  сознались  в  этом  и  которые,  без  всякого
сомнения, говорили чистую правду - ведь им помогали наводящими вопросами,  а
палач всегда стоял наготове. Я же торжественно заявляю, что во  время  моего
пребывания в комнате мастера Б. призрак, который в ней являлся, взял меня  в
странствие почти столь же длинное и безумное,  как  странствия  этих  ведьм.
Несомненно, в ходе этого странствия я  был  представлен  какому-то  крепкому
старикану с козлиными рогами и хвостом (нечто среднее между Паном и  пожилым
старьевщиком) устраивавшему обычные светские приемы, столь же бессмысленные,
как в реальной жизни, но не такие чинные.  Но  видел  я  и  иные  вещи,  что
кажутся мне куда более важными и интересными.
     Со  всей  твердостью  заявляю,  что  говорю  одну  лишь  правду,  и  не
сомневаюсь, что всякий поверит мне. Знайте же,  что  я  преследовал  призрак
сперва на помеле, а  потом  на  игрушечной  лошадке-качалке.  Я  готов  даже
клятвенно заверить, что от этого  благородного  животного  пахло  краской  -
особенно, когда оно нагрелось от скачки подо мной. После того  я  гнался  за
привидением в шестиместном двуконном экипаже  -  сооружении  с  своеобразным
запахом, с которым современное поколение не знакомо, но который (и  я  снова
готов поклясться в этом)  представляет  собой  сочетание  конюшни,  паршивой
собаки и очень старых кузнечных мехов. (Я аппелирую к предыдущему поколению,
призывая его подтвердить или опровергнуть мои слова.) Я преследовал  призрак
и  на  безголовом  ослике  -  по  крайней  мере,  на  ослике,  которого  так
интересовало состояние его желудка, что он всю дорогу бежал, опустив  голову
под пузо;  на  пони,  специально  рожденном  на  свет,  чтобы  лягаться;  на
ярмарочной карусели; в первом кэбе - еще одном давно  позабытом  сооружении,
где пассажир регулярно ложился спать, а возница подтыкал ему одеялко.
     Чтобы не утомлять вас подробным описанием всех скитаний, пережитых мною
в погоне за  мастером  Б.  -  скитаний,  кои  были  длиннее  и  удивительнее
приключений Синдбада Морехода, ограничусь одним только эпизодом, по которому
вы можете судить и обо всех прочих.
     Надо сказать, что я чудесным образом переменился. Я был собой, и  в  то
же время не собой. Я сознавал в себе нечто, что  оставалось  неизменным  всю
мою жизнь,  в  любых  ее  стадиях  и  превратностях  судьбы,  и  никогда  не
изменялось, и все же я был не тем, кто лег спать в комнате мастера  Б.  Лицо
мое стало гораздо глаже, а ножки - совсем коротенькими, и со мной  было  еще
одно такое же существо вроде меня с гладким личиком и коротенькими  ножками.
Мы сидели за дверью и я посвятил его в некий замысел  весьма  поразительного
свойства.
     Замысел состоял в том, чтобы завести сераль.
     Собеседник мой горячо согласился. У него не  было  никаких  сомнений  в
благопристойности этого плана, не было их и у меня. Ведь  таков  был  обычай
Востока, такова была  традиция  благородного  калифа  Гаруна  аль-Рашида  (о
позвольте мне еще раз произнести это запятнавшее себя имя - столько  связано
с ним блаженных воспоминаний!), это был обычай весьма достойный и  в  высшей
степени заслуживающий подражания.
     - Да-да! - запрыгал от радости мой собеседник, - давай заведем сераль!
     Мы порешили сохранить наш замысел  в  тайне  от  мисс  Гриффин.  Но  не
оттого,  что  у  нас  оставались  хоть  малейшие  сомнения  в   похвальности
восточного уклада, который Мы намеревались ввести - нет,  просто  мы  хорошо
знали мисс Гриффин и знали, что она лишена обычных человеческих  симпатий  и
не способна оценить величие несравненного Гаруна. Итак, облачив наш  план  в
непроницаемую завесу тайны от мисс Гриффин, мы доверили его мисс Буль.
     В заведении мисс Гриффин на Хампстед-Пондс нас было десять: восемь леди
и два джентльмена. Мисс Буль, достигшая (насколько  я  могу  судить  теперь)
зрелого возраста восьми или девяти лет, занимала в  обществе  главенствующее
положение. В тот же день я посвятил ее в суть  дела  и  предложил  ей  стать
Любимой Старшей Женой.
     После недолгой борьбы с робостью, столь естественной и очаровательной у
слабого, но прекрасного пола, мисс Буль заявила, что просто  восхищена  этой
идеей, но хочет знать, что в таком случае уготовлено для мисс  Пипсон?  Мисс
Буль - которую связывала с помянутой леди  нежная  дружба  и  безоговорочное
доверие до самой гробовой доски, скрепленное клятвой на Сборнике  Псалмов  и
Уроков в двух томах в ящичке с замочком - мисс  Буль  сказала,  что,  будучи
подругой Пипсон, не может скрыть ни от себя,  ни  от  меня,  что  Пипсон  не
пристало быть одной из многих.
     Ну а поскольку у мисс Пипсон были премилые золотые локончики и  голубые
глазки (что в моем представлении олицетворяло тот женский образ, что зовется
Красотой), я мгновенно ответил, что отвел для мисс  Пипсон  роль  Прекрасной
Черкешенки.
     - Что это значит? - печально вопросила мисс Буль.
     Я объяснил, что ей надлежит быть похищенной Купцом, приведенной ко  мне
под вуалью и быть проданной в качестве рабыни.
     (Недавний мой собеседник уже был низведен на вторую  мужскую  роль  при
дворе и занял  пост  Великого  Визиря.  Впоследствии  он  отвергал  подобное
развитие событий, но после хорошей трепки за волосы сдался и заревел).
     - Ужель мне придется ревновать?  -  осведомилась  мисс  Буль,  потупляя
взор.
     - О, нет, Зобеида, - заверил я,  -  ты  всегда  будешь  любимой  женой.
Первое место в моем сердце и на моем троне навечно принадлежит тебе.
     Выслушав эти заверения, мисс Буль согласилась передать наше предложение
семи своим прекрасным подругам. Мы знали, что всегда можем довериться  одной
доброй и благородной душе по имени Табби, которая была  в  доме  всего  лишь
прислугой за все, чья фигура напоминала палку от метлы, а лицо всегда было в
большей или меньшей степени измазано углем. В тот  же  день  после  ужина  я
сунул в руку мисс Буль записочку, где говорилось, что сама  рука  Провидения
пометила щеки Табби углем, уготовив для  нее  роль  Месрура,  прославленного
предводителя Чернокожих Стражей Гарема.
     Не так-то легко оказалось создать чаемое нами общество,  ибо  трудности
бывают в любом деле. Недавний мой товарищ оказался низким негодяем  и  после
того, как потерпел поражение в  попытках  узурпировать  трон,  проявил  себя
человеком без стыда и совести, отказавшись простираться ниц  перед  Калифом,
называя его не Повелителем Правоверных, а просто "дружище" и заявив, что он,
бывший товарищ, "так не играет" - играет! - и  всячески  иначе  был  груб  и
дерзок.  Это  злонамеренное  поведение  было  подавлено  общим  негодованием
Объединенного Сераля, а мне в награду достались улыбки