ной  кляксой,  залив
весь важный документ. Закончил же я свои преступления тем, что вылил остаток
чернил на священный жилет дяди Бонсора и всадил перо прямо под третье  ребро
капитана Стэндфаста.
     - Довольно! - вскричал мой тесть, хватая меня за воротник.  -  Покиньте
этот дом, злодей!
     Но я вырвался из его хватки и вбежал в гостиную,  зная,  что  там  ждет
меня моя Тилли с подружками невесты.
     - Тилли... Обожаемая моя Матильда! - вскричал я.
     - Мне не требуется дальнейших объяснений, сэр, - неумолимо отрезала моя
возлюбленная. - Я  видела  и  слышала  уже  более  чем  достаточно.  Альфред
Старлинг, знайте же, что я скорее выйду  замуж  за  последнего  нищего,  чем
стану  невестой  пьяницы  и  распутника!  Убирайтесь,  сэр:  скорбите,  если
посмеете, стыдитесь, если способны  еще  стыдиться.  Отныне  мы  чужие  друг
другу. О раб своих пороков, прощайте навсегда!
     И она выбежала из комнаты, и я услышал, как  горько  плачет  ее  нежное
сердечко в будуаре по соседству.
     Итак, я был с позором изгнан навсегда  со  Снаргатестоунской  виллы;  а
дядя Бонсор каждой ниточкой своего жилета  отрекся  от  меня  и  лишил  меня
наследства. Я добрался до станции, забился на сиденье в первом же  поезде  и
отчаянно трясся всю дорогу до города. Сумерки того страшного "дня  подарков"
застали меня слоняющимся без дела близ трущоб Сохо.
     От Сохо-сквер  -  кажется,  от  западной  его  стороны  -  ответвляется
грязный, закопченный и  пыльный  переулок,  называемый  Бейтманз-билдинг.  Я
стоял  (по-прежнему  дрожа)  на  углу  этого  сомнительного   места,   когда
столкнулся вдруг с неким джентльменом,  который  на  семь  восьмых  выглядел
военным, а на одну восьмую - штатским.
     Это был маленький, вертлявый, стройный и моложавый старикашка с  желтым
лицом и седыми волосами, усами и бакенбардами. Надо сказать,  в  те  времена
усы были неотъемлемым признаком кавалерии.  Одет  он  был  в  синий  мундир,
выцветший по  швам  добела,  а  на  груди  на  обтрепанной  ленте  болталась
серебряная медаль. Военную шляпу старикашки венчал пучок разноцветных  лент,
под мышкой он сжимал бамбуковую трость, а на каждом рукаве у  него  было  по
золотой,  впрочем,  изрядно  потускневшей  нашивке;  алый  воротник  щеголял
вышивкой с изображением золотого льва;  на  плечах  же  странный  незнакомец
носил крошечные золоченые эполеты, более  всего  напоминавшие  две  вставные
позолоченные челюсти в витрине дантиста.
     - Как  поживаете,  милейший?  -  сердечно  осведомился  военизированный
джентльмен.
     Я ответил ему, что несчастней меня не сыщешь на всем  белом  свете,  на
что военизированный джентльмен,  похлопав  меня  по  плечу  и  назвав  своим
храбрым товарищем, предложил мне в  честь  Рождества  распить  с  ним  пинту
подогретого пива с пряностями и горячего джина.
     - А вы, смотрю я, перекати-поле, - отметил мой новый знакомец.  -  Я  и
сам такой. Вам не случалось иметь брата-близнеца по имени Сиф, а?
     - Нет, - уныло возразил я.
     - Вы с ним как две капли воды, - продолжал  военизированный  джентльмен
тем временем, взяв меня  под  руку  и  увлекая  меня,  всего  трясущегося  и
дрожащего, к грязной таверне, над дверью которой  висели  две  размалеванные
картонки в рамках, под стеклом, изрядно засиженные  мухами  и  изображавшие:
первая - офицера в небесно-голубом мундире, излишне, пожалуй,  разукрашенном
серебром, и вторая - бомбадира с непомерно гигантским шомполом,  который  он
собирался засунуть в пушку;  все  в  целом  же  сопровождалось  объявлением,
извещающим, что молодые смекалистые парни куда как требуются в рядах пехоты,
кавалерии,  а  также  артиллерии  при  Славной   Ост-Индской   Компании,   и
призывающим всех помянутых смекалистых молодых парней обращаться прямиком  к
старшине Чатни, которого всегда можно сыскать в баре "Бравого Горца" или  же
в конторе на Бейтманз-билдинг.
     - Последний раз я видел его, - без умолку  трещал  желтолицый  седоусый
джентльмен, буквально заталкивая меня в "Бравого  Горца",  пригвождая  меня,
дрожащего и беспомощного, к стойке и  заказывая  пинту  наилучшего  пива,  -
когда он оставил службу у нас и заделался фельдмаршалом короля Ода.  Сколько
раз я сам  видел,  как  он,  бывало,  едет,на  белом  слоне  в  треуголке  и
бриллиантовых эполетах, а вокруг бегут двадцать пять черномазых, отгоняя  от
него мух и поднося ему содовую. А уж  какое  бренди  пил  он  с  этой  самой
содовой! А все благодаря чему?  Тому,  что  мы  с  ним  совершенно  случайно
встретились вот на этом самом месте.
     Бесполезно  было  бы  затягивать   долее   описание   беседы   с   этим
военизированным джентльменом; довольно будет сказать, что не прошло и  часа,
как я принял роковой шиллинг и завербовался на службу в Славную  Ост-Индскую
Компанию. А ведь я не был нищим - у меня имелась  собственность,  к  которой
мой дядя Бонсор не имел ровным счетом никакого касательства. И уж тем  более
не совершал я никакого преступления - но так страдал от тоски и одиночества,
что взял и завербовался. Удивительно другое - когда я предстал сперва  перед
магистратом, чтобы меня  аттестовали,  а  потом  перед  хирургом,  чтобы  он
доказал мою пригодность к  строевой  службе,  малярия,  казалось,  полностью
покинула меня. Я твердо стоял  как  на  свидетельском  месте,  так  и  перед
врачом, лишь жестоко страдая при мысли о том,  в  каком  ложном  свете  было
истолковано мое поведение купцами в Дувре.
     Но едва я достиг военного лагеря в Брентвуде, как малярия вернулась  ко
мне  с  удвоенной  силою.  Сперва,  удостоверившись,  что  у  меня  неплохой
музыкальный слух, меня начали учить на горниста, но я не мог удержать в руке
инструмент и, более того, повыбивал все горны из рук моих  соседей.  За  эту
провинность меня перевели в роту самых отстающих новобранцев,  где  сержанты
постоянно били меня тростью, но я так и не сумел продвинуться  дальше  самых
начальных упражнений в гусином шаге, и даже тогда двигался совершенно  не  в
ногу со всей ротой. Лагерный хирург не удостоил мою  лихорадку  ни  малейшим
вниманием, и ротный старшина перед строем обозвал меня  хитрым  и  нерадивым
симулянтом. Среди  сотоварищей,  безжалостно  презиравших  меня,  я  получил
прозвище "Юный Дрожун-Трясун". Но что самое странное, в мою бедную,  больную
и вконец расшатанную головушку ни разу не закралась даже тень мысли  о  том,
чтобы откупиться от службы.
     Ума не приложу, как начальство все же решилось послать  в  Индию  такое
жалкое, трясущееся и никчемное существо, но оно  все  же  отправило  меня  в
длительное морское плавание на военном судне в обществе еще семи или  восьми
сотен рекрутов. Однако на Востоке моя военная карьера пришла  к  быстрому  и
бесславному завершению. Немедля по прибытии в Бомбей  батальон  европейского
полка, к коему я был приписан,  был  послан  в  верховья  реки  Сатлех,  где
разгорелось восстание сикхов. Это были кампания Аливала и Сабраона, но вот и
все, что увидел я своими глазами из славной эпохи, воспетой в наших  военных
анналах. Из презрительного снисхождения к моему нервному  расстройству  меня
зачислили в караул при обозах, и вот как-то ночью, примерно на десятые сутки
марша, на протяжении которых я непрестанно трясся, как осиновый  листок,  на
наш арьергард было совершено нападение с целью грабежа. Нападала-то,  стыдно
сказать, лишь жалкая кучка гнусных проходимцев и воров,  и  не  было  ничего
легче, чем загнать этих жалких злодеев к черту на куличики. Я же всегда, и в
детстве, и в юности, отличался храбростью и объявляю  во  всеуслышание,  что
при подобных обстоятельствах ни в коем случае не обратился бы в бегство - но
злосчастный недуг решил иначе. Я выронил из рук мушкет,  стряхнул  с  головы
кивер,  а  со  спины  заплечный  мешок,  и  непослушные  ноги,   ковыляя   и
подкашиваясь, потащили меня куда глаза глядят  -  как  казалось  мне  тогда,
через много миль  пустыни.  Потом  много  велось  разговоров  о  том,  чтобы
расстрелять меня, или подвергнуть публичной порке, но такого рода  наказания
не были приняты в тех войсках. Меня послали в  гнусное  место  заключения  -
военную тюрьму, где держали на рисе и воде, а после отконвоировали в Бомбей,
судили военно-полевым судом,  вынесли  самый  суровый  приговор  и  публично
исключили из полка за трусость. Да,  с  меня,  сына  благородных  родителей,
владетеля немалой собственности, прилюдно сорвали мундир и под звуки  "Марша
негодяев" {"Марш негодяев" - какофония, которой  сопровождается  изгнание  с
позором из полка.} с превеликим позором уволили  со  службы  в  рядах  войск
Славной Ост-Индской Компании.
     Уж и не припомню, как именно я вновь добрался до Англии  -  то  ли  мне
предоставили место на корабле бесплатно, то ли я заплатил за  билет,  то  ли
отработал проезд. Помню только, что корабль, на  котором  я  плыл,  потерпел
кораблекрушение близ Кейп-Кода и скоро пошел ко дну. Опасности  не  было  ни
малейшей - кругом так и кишели всякие корабли, большие и  малые,  и  все  до
единой души были спасены, но я так  страшно  и  беспрестанно  трясся,  когда
шлюпки покидали судно, что вся команда хором заорала и  закричала  на  меня,
стоило мне лишь сунуться на борт, и мне не позволили войти в лодку вместе со
всеми, а отвезли на берег, волоча за кормой.
     Я сел на следующий корабль, на котором не делал ровным  счетом  ничего,
кроме как трясся всю дорогу от Кейп-Кода до Плимута, и  так  наконец  достиг
Англии. Там я написал несметное количество писем все моим друзьям и родичам,
и милой Тилли, и дяде Бонсору. Однако единственным ответом, что  я  получил,
стало несколько сухих  строчек  от  адвоката  моего  дядюшки,  в  коих  меня
уведомляли, что неразборчивые мои каракули достигли  персоны,  которой  были
адресованы, но что более никакого общения между нами  не  будет  и  быть  не
может. Тут наконец я вошел во владение своей  собственностью  до  последнего
пенни, но, сдается мне, в самом скором времени умудрился всю ее растрясти  в
кости или в багатель {Багатель - одна из разновидностей бильярда.}, в  кегли
или в бильярд. Помню также, что не сумел нанести ни единого удара по шару  в
последней из перечисленных игр без того, чтобы не стукнуть  моего  соперника
кием в грудь, опрокинув  при  этом  метку,  расколотив  шаром  окно,  разбив
выстроенные в порядке шары и разодрав зеленую ткань стола - за что и уплатил
владельцу заведения совершенно немыслимое количество гиней.
     Помнится, как-то днем я отправился в ювелирную  лавку  на  Регент-стрит
покупать ключ для часов - серебряных, поскольку золотые  часы  с  репетицией
успел уже где-то протрясти все тем же необъяснимым образом. Стбяла  зима,  я
одел теплое пальто с широкими рукавами. Пока продавец подбирал ключ  к  моим
часам, меня вдруг охватил необычайно свирепый приступ  малярии  и,  к  ужасу
моему и смущению, в попытке ухватиться  за  прилавок,  чтобы  не  упасть,  я
опрокинул поднос с бриллиантовыми кольцами.  Часть  из  них  упала  на  пол,
остальные же - о горе мне! о мой позор! - завалились  прямехонько  в  рукава
моего пальто. Я так трясся, что словно  бы  нарочно  затрясал  бриллиантовые
кольца к себе  в  рукава,  карманы  и  даже  ботинки.  Поддавшись  какому-то
безотчетному порыву, я бросился бежать, но  у  самой  двери  был  схвачен  и
доставлен, весь трясущийся, в полицейский участок, который,  замечу  кстати,
тоже ходил ходуном. Надо сказать, в этот момент как раз случилось  небольшое
землетрясение, так что вместе со мной тряслась добрая половина Лондона.
     Я предстал перед магистратом и, не прекращая трястись, был приговорен к
предварительному заключению. После того, как я продрожал некоторое  время  в
побеленной камере, меня, трясущегося, отвели в Центральный уголовный  суд  и
поместили, все так же трясущегося,  на  скамью  подсудимых  по  обвинению  в
попытке воровства частной собственности на сумму в пятнадцать сотен  фунтов.
Все улики говорили против меня. Адвокат  мой  пытался  сослаться  на  что-то
вроде "клептомании", но тщетно. Дядя Бонсор, срочно вызванный из Дувра,  дал
серьезные показания против меня, обрисовав  меня  самыми  черными  красками.
Меня признали виновным - да, меня, невиннейшего  и  несчастнейшего  молодого
человека, какого только видала эта земля - признали виновным и приговорили к
семи годам ссылки! Ужасная  сцена  эта  и  сейчас  ярко  стоит  перед  моими
глазами. Решительно все в суде яростно трясли на меня головами -  тряс  дядя
Бонсор, тряс  судья,  трясли  все  до  единого  зрители  на  галерке,  а  я,
вцепившись одной рукой в  прутья,  ограждавшие  скамью  подсудимых,  дрожал,
точно десять тысяч миллионов самых натуральных осиновых листов.  Голова  моя
раскалывалась, мозг так и кипел, и тут
     _я проснулся._
     Я лежал  в  самой  неудобной  позе  в  вагоне  первого  класса  поезда,
следующего  к  Дувру;  весь  вагон  ходил  ходуном;  масло  в   светильниках
плескалось так, что едва не выплескивалось  за  край,  а  трости  и  зонтики
дружно подпрыгивали в сетках над головами пассажиров. Поезд  летел  на  всех
парах, и мой кошмарный сон объяснялся всего-то  навсего  свирепой  качкой  и
подпрыгиванием вагона. Тогда, сев и с невероятным облегчением протирая глаза
(но в то же время судорожно хватаясь за что попало рядом - так сильно трясло
поезд), я принялся вспоминать все, что снилось мне раньше или что  я  вообще
слышал  о  подобных  снах,  привидевшихся,  когда  вокруг  плещет  море  или
что-нибудь  сильно  стучит  в  дверь.  Размышлял  я  и  о  давно   известной
взаимосвязи между необычными звуками  и  загадочном  ходом  наших  мыслей  в
глубинах подсознания. И тут до меня дошло, что  в  один  из  отрезков  моего
болезненного бреда, а именно, когда меня аттестовали в рекруты, я нисколечки
не дрожал и не трясся.  Нетрудно  было  увязать  эту  временную  свободу  от
малярии  с  двумя-тремя  минутами,  что  поезд  простоял   в   Танбридж-Уэлс
{Танбридж-Уэлс - фешенебельный курорт с минеральными источниками в  графстве
Кент.}. Но благодарение Небесам - все это было лишь сном!
     - Этак недолго и сотрясение мозга заработать!  -  воскликнула  сидевшая
напротив меня дородная пожилая леди, намекая  на  толчки  поезда,  когда  за
окном появился кондуктор с криком "Ду-уувр!"
     - Да, мэм, трясло куда как больше обычного, - согласился он.  -  Должно
быть, мы не раз едва не сходили с рельс. Ну да  ладно,  завтра  к  утру  все
крепления как следует проверят. Добрый вечер, сэр, - это уже  относилось  ко
мне, я хорошо знал этого кондуктора. - Веселого Рождества вам и  счастливого
Нового Года! Должно быть, вам  надобен  кэб  к  Снаргестоунской  вилле?  Эй,
извозчик!
     Да, мне и впрямь нужен был кэб, и в нем я и  поехал.  Я  расплатился  с
кэбменом совершенно свободно, не уронив ни монетки. Когда я приехал,  мистер
Джейкс туг же настоял на том, чтобы  принести  мне  в  столовую  чего-нибудь
горячительного.  На  улице  ведь,  сказал   он,   "смертельный   холод".   Я
присоединился к веселому обществу и был  встречен  распростертыми  объятиями
моей Тилли и распахнутым жилетом дядюшки Бонсора. Я принял участие в веселых
играх и  забавах,  какие  водятся  на  Святки.  Мы  все  обедали  вместе  на
Рождество, причем я преловко управлялся с супом и умело разрезал индейку,  а
назавтра, в "день подарков", удостоился от дядюшкиного  адвоката  похвал  за
дивный почерк, который продемонстрировал подписью на необходимом  документе.
И двадцать седьмого декабря тысяча восемьсот сорок шестого года я женился на
моей обожаемой Тилли и собирался счастливо прожить всю оставшуюся жизнь, как
вдруг
     _я снова проснулся_
     - на сей раз,  по  настоящему  проснулся  в  своей  кровати  в  Доме  с
Привидениями - и обнаружил, что меня просто-напросто слишком  порастрясло  в
поезде по дороге сюда, и что не было ни свадьбы, ни Тилли, ни Мэри Ситон, ни
миссис Ван Планк - никого, кроме меня и Призрака Малярии, да двух внутренних
окон в Двойной Комнате, которые дребезжали,  точно  призраки  двух  часовых,
желавших таким призрачным образом способствовать моей безвременной кончине и
нести надо мной призрачный караул.

        "ПРИЗРАК КАРТИННОЙ ГАЛЕРЕИ"

     Белинда,  со  свойственным  ей   скромным   спокойствием,   тотчас   же
откликнулась за новый призванный дух и тихим, отчетливым голосом начала:

                    Погасли свечи; я вошла в покой,
                    Томима непонятною тоской.
                    Там тени трепетали на стене,
                    Все ближе, ближе крадучись ко мне;
                    Сгущалась тьма, и лишь камина свет
                    Один старинный озарял портрет,
                    Монахини. Не знаю, что виной,
                    Мой детский страх иль полумрак ночной,
                    Но был портрет тот полон тайных сил -
                    Такие Рембрандт рисовать любил.
                    Скорбь мировая тенью пролегла
                    Вокруг ее склоненного чела,
                    Прозрачны были кисти тонких рук,
                    Сливался с темнотой ее клобук.
                    Мерцали угли, и в ночной тиши
                    Вдруг поднялась из недр моей души
                    Навеянная сменою теней
                    Старинная легенда прошлых дней.

                    О Юг! О неземная колыбель,
                    Откуда вышел первый менестрель!
                    О, виноградный край, что в мир принес
                    Романтику - дитя волшебных грез.
                    Я там была. Чудесным летним днем
                    Сияло солнце золотым огнем,
                    Был сонный воздух зноем напоен,
                    Безоблачен и ясен небосклон.
                    И лишь негромко шелестел прибой,
                    Играла рябь на глади голубой,
                    И волны в упоенье тихих нег
                    Ласкали средиземный жаркий брег.
                    Все было тихо; вдруг церковный звон
                    Рассеял полуденный мирный сон.
                    Дробясь в холмах, затих протяжный звук
                    В спокойствии, объявшем все вокруг.
                    Невдалеке, отчетливо видна,
                    Белела монастырская стена,
                    И спутник мой, что жизнь провел свою
                    В том полном песен и легенд краю,
                    Знал все долины и леса окрест,
                    Знал каждое преданье этих мест,
                    Поведал мне в тот безмятежный час
                    Старинный и причудливый рассказ:

                    Сей монастырь стоит здесь с давних пор
                    В лощине тихой меж холмов и гор.
                    Боярышник, как верный часовой,
                    Благочестивых дев хранит покой.
                    И с давних пор сей колокольный глас
                    Селянам возвещал молитвы час.
                    Здесь рыцарь, прежде чем уйти в поход,
                    Ночь у церковных проводил ворот.
                    Сюда сходился в праздник местный люд,
                    Свои дела отдать на Божий суд,
                    И каждый знал, что здесь всегда найдет
                    Он утешенье от земных невзгод.
                    Усталый путник, бредший средь холмов,
                    Там обретал приют, и стол, и кров.
                    Монахинь осеняла благодать -
                    Чудесное искусство исцелять,
                    Всегда хранить им завешал устав
                    Запас целебных снадобий и трав.

                    Но кто своей красой пленяла взор
                    Превыше всех послушниц и сестер?
                    Чей шаг был легок, песня так звонка,
                    А веки, точно крылья мотылька?
                    Кто та, чья жизнь недолгая была
                    Доселе лишена невзгод и зла
                    (Хотя всегда, сочувствия полна,
                    Чужой вн