ся на новую дичь, но не слишком ли  высоко
метишь на сей раз? Что ж, тебе опять повезло -  если  с  Мартином  Фрейзером
вдруг ничего не выйдет, то у тебя всегда в запасе есть Джордж Йорк.  Он  как
раз вернулся из Австралии с  недурным  состояньицем  и  сгорает  от  желания
напомнить тебе кое-какие из тех нежностей, которыми вы обменивались  до  его
отъезда. Вчера после обеда в "Короне" он показывал нам твой локон.
     Я выслушала эту  речь  с  внешним  спокойствием,  однако  меня  глодало
сознание собственного падения, и, поспешив укрыться  в  своем  святилище,  я
отыскала мою маленькую Люси Фрейзер.
     - Сегодня я поступила дурно, - сообщила она мне. - Я солгала. Наверное,
мне следует сказать это вам, чтобы вы не считали  меня  совсем  хорошей,  но
только мне все равно хочется, чтобы вы любили меня, как прежде. Я солгала не
на словах, а делом.
     Опершись  головкой  о  тоненькие  руки,  Люси  прикрыла  глаза,   молча
погрузившись в себя.
     - Дядя говорит, -  продолжила  она,  на  мгновение  поднимая  взгляд  и
краснея,  точно  взрослая  девушка,  -  что  женщины,  наверное,  не   такие
правдивые, как мужчины. Они не могут ничего сделать силой, вот и  добиваются
своего изворотливостью. Они живут нечестно.  Они  обманывают  сами  себя.  А
иногда обманывают просто ради забавы. Он научил меня  одному  стихотворению.
Пока я его не очень-то понимаю, но пойму когда-нибудь потом:

                      ... С собою будь честна,
                      И неизбежно, как за ночью день,
                      Мужчинам лгать уже не сможешь ты.

     Я стояла перед девочкой, смущенная и безгласная, слушая ее с  пылающими
щеками.
     - Дедушка показал мне стих из Библии, который мне неясен. Слушайте:  "И
нашел я, что горче смерти женщина, потому что она -  сеть,  и  сердце  ее  -
силки, руки ее - оковы; добрый  перед  Богом  спасется  от  нее,  а  грешник
уловлен будет ею".
     Я спрятала лицо в ладонях, хотя никто на меня не глядел - Люси  Фрейзер
прикрыла глаза трепещущими веками. И так я стояла, презирая и  осуждая  сама
себя, пока на плечо мне не легла чья-то рука и  голос  Мартина  Фрейзера  не
произнес:
     - Затмение, Стелла!
     Я вздрогнула - впервые он назвал меня по  имени.  Но  в  следующий  миг
оказалось, что Люси Фрейзер не сопровождает  нас  на  террасу,  и  душа  моя
окончательно пришла в смятение. И когда  Мартин  Фрейзер  склонился  ко  мне
проверить, правильно ли наведен телескоп, я отшатнулась от него.
     - Что это значит, Стелла? - воскликнул он, увидев,  что  я  разразилась
слезами. - Можно мне поговорить с вами, Стелла, пока есть еще время, пока вы
не покинули нас? Привязалось ли ваше сердце к нам столь же сильно, как  наши
сердца привязались к вам - столь сильно, что мы не  смеем  и  думать,  каким
пустым станет наш дом, когда вы уйдете из него? До  встречи  с  вами  мы  не
жили, не ведали, что такое жизнь. Вы  -  наша  жизнь  и  наше  исцеление.  Я
наблюдал за вами так, как прежде не изучал ни одну женщину - и  не  нашел  в
вас ни единого изъяна, о, моя жемчужина,  бесценное  мое  сокровище,  звезда
моя. Доселе женщина и обман  были  связаны  для  меня  неразрывно,  но  ваше
невинное сердце - обитель самой истины.  Я  знаю,  что  в  вашей  прелестной
головке до сих пор не мелькало подобной мысли и потому  горячность  моя  вас
пугает, но скажите откровенно - могли бы вы полюбить меня?
     Он заключил меня в объятья, голова моя покоилась на его бешено бьющемся
сердце. Исчезли, растаяли былая суровость и отстраненность, Мартин предлагал
мне немеркнущее богатство любви, не растраченной  на  мимолетные  увлечения.
Успех мой был полным. С какой радостью я осталась бы в его объятиях  до  тех
пор, пока мое молчание не стало бы красноречивее любых  слов!  Но  в  памяти
моей возникло лицо Барбары, а в ушах еще звенели слова Люси Фрейзер.  Черная
тень, вгрызавшаяся в самое  сердце  луны,  казалось,  остановила  свой  ход.
Бездонное небо глядело на нас  глазами  торжественных  звезд.  Шорох  листвы
затих  и  душистый  осенний  ветерок  на  миг  улегся;  облако   неподкупных
свидетельств эхом вторило крику  моей  пробудившейся  совести.  Опечаленная,
раздавленная стыдом, я отстранилась от Мартина.
     - Мартин Фрейзер, - сказала я, - ваши слова заставляют меня открыть вам
правду. Я - самая лживая из всех женщин, что вы только встречали.  Я  пришла
сюда с одной-единственной твердой целью - очаровать вас, и доведись вам хоть
однажды попасть в круг моих знакомых, вы услышали бы  обо  мне  лишь  как  о
бессердечной и легкомысленной кокетке. Я не смею принести свою ложь к вашему
очагу и отравить ваше сердце смертельной горечью. Не  говорите  же  со  мной
сейчас, наберитесь терпения - я сама напишу вам!
     Он хотел удержать меня, но я отшатнулась  и,  стремглав  помчавшись  по
аллее, покинула свой Эдем, унося в сердце вечный  позор.  Затмение  вошло  в
полную силу, и, объятая страхом перед темнотой  и  душевным  смятением,  вся
дрожа и всхлипывая, я остановилась под шелестящими тополями.
     Мне хотелось лишь одного - поскорей укрыться в  своей  комнате,  но  по
пути я повстречала Барбару.
     -  Что  с  тобой  стряслось?  -  спросила   она,   устремив   на   меня
вопросительный взгляд холодных глаз:
     - Ничего, - ответила я. - Просто надоела астрономия. Я больше не  пойду
в "Остролисты". Все равно никакого толка.
     - А я что говорила, - отозвалась она. - И все же, чтобы довести дело до
развязки, пошлю-ка я, пожалуй, мистеру Фрейзеру записку, что мы уезжаем  под
Рождество. Так значит, ты поняла наконец, что это все пустая трата времени?
     - Еще как поняла, - пробормотала я и пошла в  свою  комнату,  чтобы  на
протяжении долгих мучительных часов этой ночи на собственном  горьком  опыте
познать, что значат отчаяние и безнадежность.
     Назавтра я послала Мартину Фрейзеру письмо, где в каждом слове  звучала
святая истина, кроме того лишь, что, обманывая саму себя и даже  в  глубинах
полнейшего самоуничижения цепляясь за остатки ложной  гордости,  я  сообщила
ему, что не люблю и никогда не любила его.
     Первым, на чем останавливался мой взгляд каждое безрадостное утро, были
высокие тополя, качающиеся вокруг его дома и без устали машущие мне ветвями,
словно приглашая зайти. А последним, что видела я вечером, был ровный свет в
окошке его библиотеки, сияющий сквозь деревья, точно звезда, одетая лавровым
венцом. Но я знала, что самого его я более никогда не увижу, ибо письмо  мое
было слишком недвусмысленным, чтобы питать еще какую бы то ни было  надежду,
а попытаться словно бы невзначай встретить его на прогулке  мне  помешал  бы
стыд. Все, что мне оставалось - это вернуться к прежней жизни,  если  только
моя измученная и алчущая душа могла обрести утешение среди той  шелухи,  что
прежде составляла смысл моей жизни.
     Джордж Йорк снова принялся ухаживать за мной, предлагая  мне  богатство
превыше самых честолюбивых наших ожиданий. Это было тяжкое  искушение,  ведь
предо мной простиралась монотонная и постылая  жизнь  вдвоем  с  Барбарой  и
одинокая старость. Так почему я не могла жить, как тысячи женщин,  вовсе  не
таких уж несчастных в браке? Но на память мне пришли строки из одной из книг
Мартина: "Отнюдь не всегда долг наш состоит в том, чтобы вступить в брак, но
он всегда в том, чтобы жить согласно  истине  и  не  гнаться  за  призрачным
счастьем ценою чести, не спасаться от безбрачия ложью", - засим я укрепилась
духом, приготовившись не дрогнув встретить унылый  и  безрадостный  удел,  и
отвергла предложение.
     Барбара пришла в совершенную ярость, и жизнь  наша  сделалась  воистину
невыносимой, пока она не приняла приглашение провести Рождество у  одной  из
ее сестер,  а  я  тем  временем  осталась  дома  со  своей  старой  нянюшкой
приглядеть за вывозом мебели. Мне не хотелось покидать наше старое жилище до
последней минуты, и я рада была встретить день Рождества  одна  в  опустелом
доме, чтобы здесь, в одиночестве, мысленно собрать воедино все  связанные  с
ним воспоминания пред тем, как уехать в неведомые края. И вот рождественским
вечером я рассеянно бродила  по  пустым  комнатам  -  пустым,  но  не  более
заброшенным, чем мое сердце, из которого были с корнем  вырваны  все  старые
воспоминания и новая, но самая глубокая привязанность - пока  машинально  не
остановилась перед окном, откуда часто глядела на "Остролисты".
     День был облачен и  пасмурен,  густо  падал  снег,  но  к  вечеру  буря
миновала и на безлунных небесах  ярко  засияли  звезды.  Свежевыпавший  снег
искрился отблесками небесных огней, на фоне неба отчетливо выделялась черная
громада - дом Мартина Фрейзера.  Спальня  его  вот  уже  много  ночей  кряду
оставалась темна, но окно старого мистера Фрейзера,  расположенное  ближе  к
нашему дому, струило на заснеженную  лужайку  потоки  ослепительного  света.
Устав от непосильных дневных  трудов  и  изматывающих  душу  переживаний,  я
склонилась к  окну,  припав  разгоряченными  щеками  к  морозным  стеклам  и
повторяя про себя все подробности моего знакомства с Фрейзерами. Перед  моим
мысленным взором проносились картина за  картиной,  видение  за  видением  -
мечты о счастье, которое могло бы стать моим.
     Я стояла перед окном, крепко прижимая к глазам руки, по котрым катились
слезы, когда в комнату, чтобы закрыть ставни, вошла няня. Заметив меня,  она
нервно вздрогнула.
     - Мне померещилось, будто я увидела твою мать!  -  воскликнула  она.  -
Сотни раз видела, как она вот так же стоит у этого самого окошка.
     - Сьюзен, а как вышло, что моя мать не вышла замуж за мистера Фрейзера?
     - Да как со всеми бывает - они друг друга не поняли, даром  что  любили
друг друга до безумия, - ответила она. - Мистер Фрейзер первый  раз  женился
ради денег, и брак был не из счастливых, так что он сделался изрядно угрюм и
нелюдим. Они поссорились, и твоя мать назло ему  объявила,  что  выходит  за
мистера  Греттона,  твоего  отца!  Ну  вот!  Мистер  Фрейзер  в  одну   ночь
превратился в глубокого старика и с тех пор, пожалуй, ни разу  покидал  дом,
так что она больше никогда так его и не видела, хотя он жил совсем  рядом  -
но я-то частенько подмечала, когда твой отец был где-нибудь на балу, или  на
скачках, или на вечеринке с друзьями, как она стоит тут, точь-в-точь, как ты
сейчас. Только последний раз на руках у нее была ты - я  принесла  тебя  для
поцелуя на сон грядущий, а она склонилась  к  окну  и  прошептала  тихонько,
глядя на Небеса: "Бог свидетель, я честно пыталась исполнить свой долг перед
мужем и моей крошкой!"
     - Нянюшка, - попросила я, - оставь меня одну, не закрывай еще ставни.
     Никакому самолюбию и жалости к себе не оставалось более  места  в  моем
сердце. Как часто твердила я себе, что нет на земле скорби,  подобной  моей,
но ошибка моей матери была куда страшнее, и испытание ее - суровее, чем мое.
Тяжкий крест, который она сама на себя взвалила, обрек ее на раннюю  могилу,
но не ушел в землю вслед за ней - этот крест, ставший  после  ее  смерти  во
много раз тяжелее, покоился теперь на сердце старика, который, без сомнения,
долгие часы размышлял о событиях своей ушедшей жизни  и  более  всего  -  об
этом, ибо оно было печальнее прочих. Как же хотелось мне еще раз увидеться с
ним - увидеть того, кто оплакивал гибель моей матери сильнее и дольше  всех!
И вот я решила тайком прокрасться через поля, по аллее и, если окно  мистера
Фрейзера не занавешено (как можно было предположить по струящемуся  из  него
яркому свету), еще раз взглянуть на него в память о моей матери.
     На крыльце я помедлила, словно мы обе - и моя мать, и  я  -  стояли  на
пороге какой-то сомнительной авантюры, но, с присущим мне упрямством, отмела
все колебания и устремилась в морозную ночь.
     Да, окно было не занавешено - я разглядела это еще у ворот аллеи. Скоро
я увижу  его,  того,  кого  любила  моя  мать,  увижу,  как  в  безрадостном
одиночестве лежит он на кушетке, где провел все эти утомительные годы,  пока
Люси Фрейзер не подросла настолько, что смогла заменить ему дочь.  И  тут  я
вспомнила слухи, что с грустью поведала мне Сьюзен пару часов  назад:  будто
внучка старика умирает; и с растущей тревогой я мчалась все  дальше,  покуда
не очутилась под окном.
     Однако эта комната не была  более  комнатой  тяжелобольного  -  кушетка
исчезла из нее, равно как и экран перед камином,  зато  появилось  маленькое
креслице Люси Фрейзер. Не осталось там и приз* каков  современного  удобства
или же роскоши - ни уюта, ни ярких красок,  ни  пышности:  теперь  это  была
просто библиотека и рабочий кабинет погруженного  в  занятия  студента,  что
забывает о комфорте и пренебрегает им. Однако какой бы она ни  была,  сердце
мое мгновенно узнало в ней родной дом - ибо  там  сидел  Мартин,  по  своему
обыкновению, с головой  уйдя  в  какие-то  вычисления  и  время  от  времени
заглядывая в разложенные повсюду кругом книги.
     Возможно ли, что этот самоуглубленный человек совсем недавно еще  столь
пылко твердил мне о своей любви, а теперь, равнодушный и безучастный,  сидит
перед огнем в тепле и уюте, так близко, что я могла бы коснуться его рукой -
а я, точно бездомная бродяжка, стою в темноте, на морозе, в полном отчаянии?
Неужели эхо моих шагов уже не трепещет на его пороге, а призрак  моего  лица
не встает между ним и его вычислениями? Я утратила право сидеть возле  него,
читая заметки, сделанные его рукой, и разгоняя угрюмость, грозившую овладеть
его натурой - и у меня даже не оставалось надежды (а для меня  это  было  бы
поистине надеждой и утешением), что какая-нибудь другая женщина, правдивее и
достойнее меня, сможет обрести утраченные мною права.
     Тут раздалось  слабое  позвякиванье  колокольчика.  Мартин  поднялся  и
покинул комнату. Я гадала, успею ли прокрасться внутрь  и  взять  на  память
всего лишь один-единственный клочок бумаги, который он  небрежно  откинул  в
сторону; но едва я трепещущей рукой взялась за ручку  стеклянной  двери,  он
вернулся, неся на руках  худенькую  фигурку  крошки  Люси  Фрейзер.  Бережно
укутав девочку в широкий плащ, он усадил ее в кресло и  подкатил  поближе  к
огню. Суровые черты его лица смягчились  в  нежной  улыбке.  Страстно  желая
вновь оказаться рядом с этим благородным сердцем и заставить  холод  и  мрак
отступить, я протянула к нему руки, а потом повернулась и побрела  прочь,  в
мой разоренный дом, унося в памяти это последнее нежное воспоминание.
     Внезапно в плюще у меня над  головой  что-то  зашелестело  И  крохотная
птичка, вылетев из гнезда в морозную ночь, ударилась  об  освещенные  стекла
окна. В то же мгновение пес Мартина, и без того уже  взбудораженный,  потому
что он-то давным-давно учуял меня, с лаем вскочил  на  окошко,  и  я  только
успела спрятаться в кустах, как Мартин отворил дверь и вышел на террасу. Пес
с радостным тявканьем помчался по моим следам, Мартин озирался по  сторонам,
а я пыталась забиться в самую глубокую  тень.  Я  знала,  что  он  неизбежно
найдет меня - на свежевыпавшем снегу так ясно виднелись отпечатки моих шагов
- и меня захлестнула отчаянная  волна  стыда  и  вместе  с  тем  неудержимой
радости. Я видела, как Мартин раз или два сбивался со следа, но потом все же
вышел на верный путь и, приподняв ветви, под  которыми  я  пряталась,  нашел
меня среди лавра. Я сжалась в комочек, и он недоуменно нагнулся ко мне.
     - Это Стелла, - еле пролепетала я.
     - Стелла? - эхом отозвался он.
     Он подхватил меня на руки, точно заблудившегося ребенка, которому давно
следовало вернуться домой, отнес меня через террасу в библиотеку и усадил  в
кресло перед пылающим камином. Один легкий поцелуй девочке, чьи устремленные
на нас глаза зажглись странным светом - и вот он уже схватил обе мои руки  в
свои, жадно вглядываясь мне в лицо. Я встретила этот  взгляд  не  дрогнув  -
глаза в глаза. Долгим, неустанным взором  мы  изучали  глубины  сердец  друг
друга. Меж нами более не  было  места  сомнениям  или  недоверию,  обману  и
недомолвкам.
     Звезда наша поднялась и засияла высоко  в  небесах,  струя  немеркнущий
свет на грядущие годы. Где-то вдали зазвучал колокольный звон,  отдаваясь  в
наших душах, точно пенье свадебных колоколов. Звук этот вывел нас из  нашего
блаженного забытья.
     - Я уже думал, что потерял тебя, - сказал Мартин. -  Я  все  ждал,  все
верил, что ты придешь, но сегодня вечером мне сообщили, что ты уехала,  и  я
даже сказал об этом Люси. Она умирала от желания видеть тебя.
     С этими словами он передал мне девочку,  и  она  прижалась  ко  мне,  с
усталым вздохом склонив головку мне на грудь. Минуту спустя мы услышали, как
к дому подходят певчие, и Мартин поспешил опустить занавеску, прежде чем они
успели выстроиться перед домом и начать гимн о чудесной звезде на Востоке.
     Когда они окончили песнь и прокричали неизменное: "Веселого Рождества и
счастливого Нового Года вашему дому", Мартин вышел на крыльцо  поговорить  с
ними, а я спрятала лицо в кудряшках девочки, вознося хвалы Господу,  который
так изменил меня.
     - Но что с ней, Мартин? - в ужасе вскричала я, поднимая  голову,  когда
он вошел обратно.
     Печальные веки девочки сомкнулись, маленькие ручки безжизненно повисли.
Бесчувственная и бездыханная, лежала она  в  моих  объятиях,  точно  увядший
цветок.
     - Это всего лишь обморок, - пояснил Мартин. - Она так  ослабела  с  тех
пор, как  ты  покинула  нас,  Стелла,  и  единственная  моя  надежда  на  ее
выздоровление кроется в твоих неусыпных попечениях.
     Всю ночь я просидела, баюкая дитя на груди - малютка очнулась от своего
обморока, более похожего на смерть, и теперь спокойно спала у меня на руках,
ибо начала уже черпать жизнь, радость и  счастье  из  моего  сердца.  Стояла
глубокая  тишина,  и  спокойствие  окутало   нас   благословенным   оазисом,
прерванное лишь появлением моей нянюшки, которую Мартин  нашел  в  состоянии
полнейшей тревоги и паники.
     Занялось утро счастливого Рождества. Я  попросила  няню  причесать  мне
волосы так, как причесывала их моя мать. И когда мистер  Фрейзер,  несколько
часов проговорив с  Сьюзен,  принял  меня  как  родную  дочь,  с  величайшей
нежностью и радостью, но  чаше  называл  меня  Марией,  а  не  Стеллой  -  я
радовалась, что смогла напомнить ему ее. А вечером, когда я сидела  в  кругу
близких мне людей, на меня напала вдруг такая  дрожь  и  так  начали  душить
слезы, что унять их могли только самые нежные заботы  моей  новой  семьи.  А
потом я пела им старинные песни, вся прелесть  которых  заключается  лишь  в
незатейливых мелодиях, а мистер Фрейзер легко и свободно говорил о  минувших
временах и о том времени, которому лишь суждено еще  прийти,  а  глаза  Люси
почти смеялись.
     Потом Мартин отвел меня домой по тропе, где столько раз я ходила  одна,
не испытывая ни малейшего страха; но теперь полнота  моего  счастья  сделала
меня робкой, и при каждом необычном шорохе я все ближе прижималась к нему  с
блаженным чувством, что меня есть кому защитить.
     И вот,  солнечным  весенним  днем,  с  ликующей  Люси  и  торжествующей
победоносной Барбарой в роли подружек невесты, я робко  и  радостно  приняла
счастливый жребий стать женой Мартина Фрейзера. И с тех пор, всегда  памятуя
о пустоголовой глупости моего девичества, я неизменно старалась стать  лучше
и  исполнять  свой  долг  с   еще   большими   любовью,   благодарностью   и
самозабвением. Но Мартин еще долго притворялся,  будто  не  верит,  что  той
ночью я прокралась в их усадьбу, чтобы бросить последний взгляд не на  него,
а на его отца - я ведь не знала, что спальня мистера Фрейзера  стала  теперь
библиотекой его сына".

        "ПРИЗРАК ДВОЙНОЙ КОМНАТЫ"

     Настала очередь новому Призраку из моего списка. Я  записал  комнаты  в
том порядке, в каком их вытягивали при жеребьевке,  и  этого-то  порядка  мы
теперь и  придерживались.  Засим  я  воззвал  к  призраку  Двойной