имала горести она),
                    Чье сердце билось, верою горя?
                    Сестра Анжела, дочь монастыря.
                    Не ведая родителей своих,
                    Она росла среди сестер святых
                    И, из ребенка в деву обратясь,
                    Невестою Христовой нареклась.
                    Она следила, чтоб пред алтарем
                    Лампада пламенела день за днем,
                    И вышивкой проворная рука
                    Расцвечивала тонкие шелка.
                    Но среди всех занятий было ей
                    Одно других отрадней и милей -
                    Сбирать цветы, чтоб возлагать у ног
                    Пречистой Девы красочный венок.
                    В краю том благодатном круглый год
                    Земля цветами дивными цветет -
                    Анжеле нравилось, чтоб всяк цветок
                    Украсил церковь в отведенный срок.
                    Там летом сотни роз, за рядом ряд
                    Своим цветеньем радовали взгляд,
                    Пред алтарем без счета было их -
                    Пурпурных, алых, белых, золотых,
                    Но таял роз померкший ореол,
                    И лилия вступала на престол.
                    (Анжеле, правда, мнилось, что святой
                    Марии люб боярышник простой.)
                    Окончив труд свой, устремляла ввысь
                    Она глаза, и к небесам неслись
                    Ее молитвы - дивны и чисты,
                    Как эти непорочные цветы.
                    Она молилась. Тихо таял день,
                    Неслышно сестры, как за тенью тень,
                    Сходились в церковь, чтобы перед сном
                    Пропеть во славу Господа псалом.
                    Анжелин голос выше всех звенел -
                    "Ave, Maria" хор церковный пел.

                    Увы, недолог мирных дней рассказ.
                    Сменяется грозой затишья час.
                    Огонь войны тот дивный край обжег
                    И потянулся поселян поток
                    К монастырю, чтобы в его стенах
                    Излить слезами пережитый страх.
                    И как-то ночью у церковных врат
                    Предстал из сечи вышедший отряд
                    И командир, смиренен, но суров,
                    Вручил своих израненных бойцов
                    Заботам перепуганных сестер,
                    Что выбежали в панике во двор.
                    Но жалость все ж превозмогла испуг,
                    Нашлась работа для умелых рук
                    Любой из них. Кто старше и мудрей -
                    Тем поручалось дело посложней,
                    С которым прочим справиться невмочь.
                    Анжела, все душой стремясь помочь,
                    Покамест так неопытна была,
                    Что тяжких ран лечить и не могла,
                    Засим и был ей под опеку дан
                    Младой боец с легчайшею из ран.
                    И день за днем без отдыха она
                    Сидела с ним. Стояла тишина,
                    Лишь слышался страдальца тихий стон
                    Иль голос девушки. Но вот очнулся он,
                    Открыл глаза, вздохнул - и с неких пор
                    Пошел меж ними тихий разговор.
                    Чтоб от страданий юношу отвлечь,
                    Сестра Анжела заводила речь
                    О тех святых, кто смертию снискать
                    Сумел на небе Божью благодать.
                    Казалось, хитрость возымела толк,
                    И вскоре ропот жалобный умолк.
                    Тогда, успехом воодушевясь,
                    Она ему расписывать взялась
                    Убранство церкви в Пасху и хорал,
                    Что под немыми сводами звучал.
                    Как в Рождество украшен был алтарь:
                    Сошлись к пещере и пастух, и царь,
                    Все в белых ризах, старцев череда,
                    И в вышине сияет им Звезда.
                    И как Мадонну славили, и как
                    В тот день природа всем явила знак,
                    Что Божью Деву благодарно чтит:
                    Когда, покинув с пеньем скромный скит
                    И ввысь хоругви к небесам воздев,
                    Процессия вошла под свод дерев,
                    Цветы и лепестки со всех ветвей,
                    Ковром дорогу вдруг устлали ей.
                    А рыцарь слушал девушку, но вот
                    Он описал Анжеле в свой черед
                    Турниры, поединки и балы,
                    И дамам расточал он похвалы.
                    Сперва она не верила. Ужель
                    Мог мир, что был неведом ей досель,
                    Быть так прекрасен? И ужель таят
                    Погибель сны, прельщающие взгляд?
                    Она перекрестилась, но опять
                    Была готова трепетно внимать
                    Словам, что воспевали вновь и вновь
                    Чудесный мир, где властвует любовь.
                    Расправь крыла, о ангел, поспеши
                    Спасти покой доверчивой души!
                    Увы! Шли дни. В молитвах и трудах
                    Монахини не знали о силках,
                    Что их голубку жаждут уловить
                    И с истинной дороги совратить,
                    Ведь, скромного достоинства полна,
                    Казалась той же, что всегда, она.
                    Все той же? Нет! Увы, с недавних пор
                    Она не к Богу обращала взор.
                    И как-то ночью монастырь уснул,
                    Ворота отворились... Кто скользнул
                    Все дальше, прочь по ласковой траве,
                    В сиянье лунном? Быстрых тени две
                    Мелькнули и пропали без следа,
                    Лишь тихо билась о песок вода,
                    О чем-то ветер средь холмов вздыхал
                    И ветками боярышник качал.

                    Ах, надо ль говорить, как краток сон?
                    Хоть сладок, но недолговечен он.
                    Ах, надо ль говорить, что годы слез
                    Собой сменяют час блаженных грез?
                    Богатство, роскошь, коим равных нет -
                    Но все мрачнее тень, что застит свет...
                    Средь суеты и шума праздных дней
                    Раскаяния голос все слышней!
                    Анжела вдруг очнулась ото сна,
                    С глаз ослепленных спала пелена,
                    Ей довелось познать в чужом краю,
                    На что она сгубила жизнь свою,
                    Тот призрак, что манил и вмиг исчез,
                    Земную тьму, на кою свет небес
                    Она сменяла! Но увы, теперь
                    Кто бы открыл перед беглянкой дверь?

                    Так годы шли; ту, чья стезя - порок,
                    И в селах не пускали на порог,
                    Адамы, вздрогнув, отвращали взгляд,
                    Страшась запачкать душу и наряд.
                    Но вот однажды, сердце подчинив,
                    Проснулась в ней тоска, святой порыв
                    Еще хоть раз увидеть те места,
                    Где красоту венчала чистота,
                    Пройти знакомой тропкой наяву,
                    Под мирным кровом преклонить главу,
                    Обитель детства только раз узреть,
                    Взглянуть на милый дом - и умереть!
                    Измучена, раскаянья полна,
                    Неведомою силою она
                    Влеклась вперед; все дальше, все скорей,
                    Просила подаянье у дверей,
                    Изнемогая, в холод и в жару,
                    Брела; но вот однажды, поутру,
                    Едва поля позолотил восход,
                    Блеснула синева безбрежных вод;
                    Средь пенного боярышника скрыт,
                    Белел, как прежде, безмятежный скит.
                    Но вспомнят ли беглянку? Нет, о нет!
                    В лице погас неизъяснимый свет
                    Младой души, познавшей благодать;
                    Послушницу Анжелу не узнать!
                    Она - к порогу. Колокольный гул
                    Пронзил ей сердце и к земле пригнул.
                    И та, в ком слез давно иссяк родник,
                    Рыданий не сдержала в этот миг.
                    Ужели смерть? Волной нахлынул страх,
                    Дыхание застыло на устах...
                    Припав к решетке кованых ворот,
                    Она молиться принялась. Но вот
                    Донесся звук шагов издалека,
                    Заслонку отодвинула рука;
                    Сочувствия и жалости полна,
                    Привратница взглянула из окна
                    И обратилась к нищенке. "Открой, -
                    Взмолилась та, - о, сжалься, успокой
                    Отчаянье измученной души!
                    Впусти меня, дай умереть в тиши!"
                    Утешив гостью, за ключом сестра
                    Ушла и скрылась в глубине двора.
                    Та, глядя вслед, приподнялась с земли;
                    Неясный звук шагов затих вдали...
                    Но что за глас нарушил тишину,
                    Затронув в сердце тайную струну?
                    Она всмотрелась: перед ней возник
                    Из мглы небытия знакомый лик -
                    Она сама! Отроковица? Нет,
                    Не дева, преступившая обет,
                    Но схимница - мудра, кротка, нежна:
                    Такой с годами стала бы она!
                    Анжела не сводила взгляда: вдруг
                    Оделись в золото и лес, и луг:
                    Фигура, ослепительно-светла,
                    Сменила схимницу: вокруг чела
                    Лучился нимб, а милосердный лик
                    Сиял приветно. Не сдержавши крик,
                    Анжела руки к ней простерла: "Дочь
                    К тебе взывает и молит помочь, -
                    Заступница скорбящих, светоч дня,
                    О Богородица - спаси меня!"
                    И слышит: "Горечь прошлого забудь.
                    Вернись домой, дитя: окончен путь!
                    Про твой побег не ведают друзья:
                    Сестру Анжелу заменила я -
                    Молилась, пела, шла сбирать цветы, -
                    Чтобы теперь смогла вернуться ты!
                    Хоть все добры здесь, милости людской
                    Пределы есть: но выше - Всеблагой!
                    Прощение людей - благая весть,
                    Но в ней оттенок снисхожденья есть,
                    Так сколь же сладостней прощает Тот,
                    Кто этот дар к твоим ногам кладет,
                    Моля принять. Не люди - только Бог
                    В прощенье дарит славу - не упрек!
                    Пришла привратница - но без следа
                    Исчезла нищенка - зачем, куда?
                    Напрасно проискали там и тут
                    Бродяжку, вымолившую приют:
                    Одна Анжела вышла из лесов
                    В убранстве белоснежных лепестков.

                    С тех самых пор не проходило дня,
                    Чтобы, свою медлительность кляня,
                    Привратница молитвы не прочла
                    За душу нищенки, прося от зла
                    Заблудшую сестру хранить в пути,
                    И завершала: "Бог ее прости!"
                    "Аминь!" - Анжела откликалась в лад
                    Со скорбным сердцем. Видел всякий взгляд,
                    Что с неких пор вокруг ее чела
                    Печаль, едва заметная, легла.

                    Минули годы. Пробил скорбный час:
                    Монахини, не осушая глаз,
                    Сошлись молиться к смертному одру
                    Где рок настиг Анжелу, их сестру.
                    Но вот румянец щеки озарил,
                    И приподнявшись, из последних сил
                    Она заговорила. Все вокруг
                    Вдруг замерло. Ни вздох, ни слабый звук
                    Не слышался, и даже пламя свеч
                    Застыло. В тишине священной речь
                    Лилась про годы суетных обид,
                    Рассказ про грех и бегство, скорбь и стыд.
                    "Воздайте Богу за меня хвалу!" -
                    Она вздохнула, и, пронзая мглу,
                    Печальный и торжественный псалом
                    Вознесся ввысь - и замер. И потом
                    Узрели все, что Божья благодать
                    На ней свою оставила печать.
                    И сестры тело предали земле,
                    С венком боярышника на челе.

                    Таков конец легенды. В ней - урок
                    Господней милости: и кто бы смог
                    Постичь всю глубину того, что днесь
                    На миг открылось перед нами здесь?
                    Не каждый ли, в житейской суете,
                    Чтит память о возвышенной мечте,
                    Что встарь казалась явью? Идеал
                    Нам шумом белых крыл себя являл,
                    Он близок был - лишь руку протяни!
                    На пустяки растрачивая дни,
                    Мы в грезах разуверились давно.
                    Но наше место нам сохранено.
                    В ночи не гаснет ни одна звезда,
                    Преобразиться нам дано всегда.
                    Добро, пусть в помыслах, есть жизнь и свет,
                    Жизнь в Господе, а значит - смерти нет.
                    Зло, по своей природе, прах и тлен -
                    Мы всякий миг вольны расторгнуть плен;
                    А грезы, канувшие в мглу времен,
                    Есть истинная жизнь, а эта - сон. {*}

     {* Перевод с английского М. Виноградовой и С. Лихачевой.}


        "ПРИЗРАК БУФЕТНОЙ"

     Мистер Бивер, будучи "выкликнут" (как выразился  его  друг  и  союзник,
Джек Гувернер), с величайшей готовностью выбрался  из  своего  воображаемого
гамака и приступил прямо к делу.
     - Кто-кто, а Нат Бивер, - заявил он, - никогда не отлынивал от вахты.
     Джек  многозначительно  поглядел  на  меня  и  скосил  взгляд,   полный
восхищенного одобрения и похвалы, на  мистера  Бивера.  Я  за:  метил,  что,
пребывая в рассеянном состоянии духа, что вообще  время  от  времени  с  ним
случалось, Джек обвил рукой талию моей сестры. Вероятно, сей душевный  недуг
происходил от старинной потребности иметь под рукой  что-то,  за  что  можно
ухватиться.
     Вот какие откровения поведал нам мистер Бивер:
     Рассказ мой не займет много времени, и  я  прошу  позволения  начать  с
прошлой  ночи,  с  того  самого  момента,  как  мы  все  расстались,   чтобы
расходиться по спальням.
     Все члены нашей славной компании вчера вечером поступили крайне разумно
и традиционно - каждый прихватил с собой по свече и  зажег  ее  прежде,  чем
подниматься по лестнице. Хотелось бы мне знать - заметил ли кто-нибудь,  что
я даже не прикоснулся к своему подсвечнику и не зажег огня  и  отправился  в
постель в Доме с Привидениями так же, как отправляюсь везде, где бы  мне  ни
довелось проводить ночь, то бишь, в темноте? Впрочем, не думаю,  чтобы  хоть
кто-то обратил на это внимание.
     Ну что, любопытное начало? Но  еще  любопытней  (а  вдобавок  и  чистая
правда) что один только вид свечей в руках у остальных членов нашей  славной
компании поверг меня в дрожь и  превратил  для  меня  прошлую  ночь  в  ночь
кошмаров, а отнюдь не обычных сладких снов. Дело, собственно говоря, в том -
смейтесь, леди и джентльмены, смейтесь, коли хотите! - что призрак,  который
преследовал меня прошлой ночью, как  преследовал  вот  уже  много  ночей  на
протяжении долгих лет и будет преследовать меня до тех пор, покуда сам я  не
стану всего лишь бесплотным духом - это не больше, не  меньше,  чем  обычный
подсвечник.
     Да, обычный подсвечник с  обычной  свечой,  любой  подсвечник  с  любой
свечой -  вообразите  себе  что  угодно  по  своему  усмотрению  -  вот  что
преследует меня. Мне  бы,  конечно,  хотелось,  чтобы  это  было  чем-нибудь
поприятней или хотя бы поизящнее, более принятым в обществе  -  ну,  скажем,
прекрасная дама, или золотой прииск, ну, на худой  конец,  хоть  серебряный,
или там винный погреб и карета шестерней или еще что-нибудь в том  же  роде.
Но уж что есть, то есть, а значит, мне остается лишь смириться и постараться
преподнести вам рассказ в лучшем виде - и буду премного благодарен,  если  и
вы отнесетесь к этому так же.
     Сам я человек неученый, однако ж имею смелость полагать, будто в  любом
случае, когда человека что-то навязчиво преследует, то причиною тому то, что
этот  человек  перенес  когда-то  сильный  испуг.  Во  всяком  случае,   моя
одержимость подсвечником и свечой началась именно с того,  что  я  испугался
подсвечника и свечи - причем, леди  и  джентльмены,  испуг  этот  стоил  мне
доброй половины жизни, а на какое-то время, и рассудка. Не очень-то  приятно
признаваться вам в этом, особенно до того,  как  вы  ознакомились  со  всеми
подробностями, но, вероятно, вы с охотой поверите мне на слово, что я отнюдь
не отпетый трус,  хотя  бы  потому,  что  сейчас-то  мне  хватает  храбрости
поведать вам об этой истории, которая выставляет  меня  отнюдь  не  в  самом
выгодном свете.
     Ну вот вам и подробности, насколько я могу связно изложить их.
     С самого детства, еще когда ростом я был не выше вот этой моей  трости,
я определился в юнги и даром времени не терял, так что к двадцати пяти годам
дослужился уже до помощника капитана.
     Дело было году этак  в  тысяча  восемьсот  восемнадцатом,  а  может,  и
девятнадцатом, точно уж и не припомню, но, словом, мне как раз стукнуло  эти
пресловутые двадцать пять лет. Вы уж извините, но память  моя  слабовата  по
части  всяких  дат,  имен,  чисел,  мест  и  такого-прочего.   Впрочем,   за
достоверность тех событий, кои я сейчас вам изложу, можете не бояться -  они
врезались ко мне в память так прочно,  что  и  сейчас  стоят  у  меня  перед
глазами. Однако то, что было перед тем словно бы подернуто туманом, и,  коли
уж на то пошло, то еще большим туманом подернуто то,  что  было  после  -  и
боюсь, туману этому уже не суждено развеяться, покуда я жив.
     Итак, в восемнадцатом году (а может, и в девятнадцатом), когда в  нашей
части света царил мир - и, скажете вы, воцарился он отнюдь не слишком рано -
происходили однако войны, разрозненные и скоропалительные, на том  старинном
месте сражений, что нам, морякам, известно под названием Испанские  Колонии.
Власть  испанцев  в  Южной  Америке  была  свергнута  вооруженным  бунтом  и
восставшие провозгласили себя новым правительством.  Между  новым  и  старым
правительствами имело место немало  кровопролитных  стычек,  но  по  большей
части  верх  брало  новое  под   предводительством   генерала   Боливара   -
знаменитейшего  человека  того  времени,  хотя  ныне,  это   имя,   кажется,
совершенно стерлось из людской памяти.
     Те англичане и ирландцы,  которым  нечем  было  заняться  на  родине  и
которые имели склонность подраться, присоединялись  к  генералу  в  качестве
волонтеров, а иные из наших купцов  сочли  достойным  предприятием  поставку
через океан припасов популярной стороне.
     Конечно, в этом заключался немалый риск, но одна удачная  спекуляция  с
лихвой покрывала убытки по двум  провалившимся.  А  именно  таковы  истинные
принципы то