Комнаты,
заклиная его явиться как можно быстрей, потому  что  все  мы  заметили,  как
взволнована жена Джона Хершела, и  оттого,  точно  по  молчаливому  уговору,
избегали глядеть друг на друга. Альфред Старлинг с никогда не изменяющим ему
чувством такта поспешил откликнуться на  мой  зов  и  объявил,  что  Двойную
Комнату посещал Дух Лихорадки.
     - Что еще за Дух Лихорадки? - спросили все  со  смехом.  -  На  что  он
похож?
     - На что похож? - переспросил Альфред. - Да на Лихорадку.
     - А на что похожа Лихорадка? - поинтересовался кто-то.
     - А вы не знаете? - удивился Альфред. - Что ж, попытаюсь вам объяснить.
     Мы оба  -  Тилли  (этим  нежным  уменьшительным  именем  я  назову  мою
обожаемую Матильду) и ваш покорный слуга - единодушно  считали,  что  дольше
ждать было бы не только нецелесообразно, но даже и полностью противно нашему
долгу перед обществом. Лично я  мог  бы  привести  сотню  аргументов  против
гибельных последствий затяжных помолвок, а Тилли начала уже цитировать стихи
самого что ни на есть зловещего  склада.  Однако  наши  родители  и  опекуны
придерживались совершенно иного мнения. Мой  дядя  Бонсор  хотел,  чтобы  мы
дождались, пока акции Карлион-у-Черта-На-Куличках  или  Еще  Чего-То-Там,  в
которых я был кровным образом заинтересован, начнут подниматься  -  вот  уже
много лет, как они только и делали, что падали и падали. Папа и  мама  Тилли
считали ее совсем еще девочкой, а меня совсем еще мальчишкой, хотя  мы  были
не какими-то там юнцами, а самой пылкой и верной парой юных влюбленных,  что
только существовала на земле  со  времен  Абеляра  и  Элоизы  или  Флорио  и
Бьянкафиоре {Образцы верных влюбленных  из  средневековой  литературы.}.  Но
поскольку, на наше счастье, наши родители  и  опекуны  были  сделаны  не  из
кремня или романцемента, нам не пришлось внести еще одну пару в исторический
перечень несчастных влюбленных. Дядя Бонсор  и  мистер  и  миссис  Стэндфаст
(папа и мама моей Тилли) наконец  сжалились.  Достижению  желаемого  эффекта
немало способствовало написанное мной  сочинение  на  восьми  листах  самого
большого формата, направленное против безбрачия, с коего я снял три копии  в
подарок нашим жестокосердым родичам.  Еще  больше  успеха  возымели  Тиллины
угрозы  отравиться.  Однако  решающую  роль  сыграло  то,  что  мы  с  Тилли
объединили усилия  и  сообщили  родителям  и  опекунам,  что  ежели  они  не
согласятся с нашими видами на будущее, мы все равно убежим и  поженимся  при
первой же возможности. Помимо родительской  воли,  ничто  не  препятствовало
нашему браку. Мы были молоды, здоровы и оба имели кучу  денег.  Просто  уйму
денег - так мы тогда считали. Что же до нашей  внешности  -  то  Тилли  была
воплощенная Прелесть, а о моих усиках в высших слоях дуврского общества  еще
никто не отзывался дурно. Итак, дело уладилось, и было решено, что  двадцать
седьмого декабря, тысяча восемьсот  пятьдесят  какого-то  года,  утром  "дня
подарков", Альфред Стерлинг, джентльмен, соединится священными узами брака с
Матильдой, единственной дщерью капитана Роклейна Стэндфаста, Снаргестоунская
вилла, Дувр.
     Я остался сиротой в самом нежном возрасте, и опекуном  моего  скромного
имущества (включая акции Карлиона-у-Черта-На-Куличках или  Еще  Чего-То-Там)
равно как и личным моим опекуном стал мой дядя  Бонсор.  Он  послал  меня  в
"Мерчант-Тэйлорз"  {Мерчант-Тейлорз-[Скул]  -  одна  из   девяти   старейших
престижных  мужских  привилегированных  средних  школ  Англии.  Находится  в
Нортвуде, пригороде Лондона, основана в 1561 г.}, а еще  через  пару  лет  в
колледж в Бонне, на Рейне. Впоследствии -  полагаю,  дабы  уберечь  меня  от
греха - он заплатил кругленькую
     сумму за мое зачисление в бухгалтерию  фирмы  господ  Баума,  Бромма  и
Бумписса, немецких купцов, под чьим крылышком  я  всласть  побездельничал  в
соответствующем департаменте к немалой зависти моих  собратьев,  клерков  на
жалованье. Дядя Бонсор же обитал, по большей части,  в  Дувре,  где  наживал
огромные капиталы по правительственным контрактам,  суть  которых,  по  всей
видимости, состояла в том, чтобы сперва делать дыры в  известняке,  а  потом
засыпать их сызнова. Дядя был, пожалуй, одним из  самых  уважаемых  людей  в
Европе и его хорошо знали в лондонском  Сити  под  прозвищем  "Ответственный
Бонсор". Он принадлежал к  разряду  достойных  доверия  людей,  про  которых
обычно говорят, что у них денег куры не клюют. Зимой и летом он носил  жилет
-  жилет,  оттенок  которого  колебался  где-то  между   солнечно-желтым   и
тускло-коричневым, и который выглядел столь неоспоримо респектабельным,  что
я уверен, предъяви он его в любом банке  на  Ломбард-стрит,  клерки  немедля
обменяли бы его на любое запрошенное количество ассигнаций  или  же  чистого
золота. Окопавшись за этим сногсшибательным одеянием, точно в крепости, дядя
Бонсор  палил  в  вас  из  пушек  своей  добропорядочности.  Жилет   выносил
резолюции, смягчал гнев возмущенных вкладчиков, придавал стабильности шатким
предприятиям и вносил немалые пожертвования на нужды пострадавших от  засухи
кафров и неимущих туземцев с острова Фиджи. Словом, это был солидный  жилет,
а дядя Бонсор был солидным дельцом. Он числился во  множестве  компаний,  но
всякий раз, как учредитель  или  патрон  приходили  к  нему  с  планом,  мой
ответственный дядюшка немедля проводил краткое совещание со своим жилетом  и
через пять  минут  либо  выпроваживал  клиента  из  своей  бухгалтерии  либо
подписывался на тысячу фунтов.
     Было условлено,  что  я  приеду  в  Дувр  вечером  в  канун  Рождества,
остановлюсь  у  дяди,  и  мы  вместе  пообедаем  у  капитана  Стэндфаста  на
Рождество. "День подарков" решено было посвятить примерке шляпок (со стороны
моей  возлюбленной)  и  подписыванию  и  подтверждению  актов,   соглашений,
договоров и прочих документов, связанных с законностью и финансами  (с  моей
стороны, а также стороны моего дяди и будущего тестя), а  двадцать  седьмого
мы должны были _пожениться_.
     Конечно же, по такому случаю мои отношения с господами Баумом,  Броммом
и Бумписсом были приведены к приятному для обеих сторон завершению. Я  задал
клеркам  грандиозное  пиршество  в  гостинице  на  Ньюгейт-стрит,   и   имел
удовольствие в довольно поздний час и по крайней мере  двадцать  восемь  раз
кряду выслушать единодушное заявление (пожалуй, слегка  неразборчивое  из-за
сопровождавшей его икоты), что я "веселый  славный  парень,  об  этом  знают
все". Кроме того мне пришлось отложить отбытие в Дувр  аж  на  восьмичасовой
почтовый экспресс в вечер перед Рождеством ради прощального обеда  в  четыре
часа в чертогах мистера Макса Бумписа, младшего  партнера  в  фирме,  в  чьи
обязанности входило давать  званые  обеды.  Обед,  правда,  оказался  весьма
основательным и очень же веселым. Оставив джентльменов за вином,  я  еле-еле
успел плюхнуться в кеб и нагнать  поезд  на  Лондон-Бридж.  {Лондон-Бридж  -
вокзал в Лондоне.}
     Сами знаете, как быстро летит время в поездке, если перед  отправлением
вы плотно пообедали. Меня словно  бы  передали  в  Дувр  телеграммой  -  так
мгновенно промелькнули эти  странноватые  восемьдесят  миль.  Однако  теперь
повествование подошло к тому месту, где долг обязывает меня уведомить вас  о
моем   Ужасном   Злосчастье.   Еще   в   юности,   маленьким   мальчиком   в
приготовительной  школе  близ  Ашфорда,  я  испытал  на  себе  прикосновение
зловещей заразы Кентских Болот. Не могу  судить,  как  долго  эта  лихорадка
таилась в моем организме и благодаря какому случаю проснулась  вновь,  но  к
тому времени, как поезд добрался до Дувра, я находился уже в когтях  злобной
малярии.
     Это была отвратительная, неуемная, постоянная дрожь, лихоманка,  адская
трясучка, жестокая свистопляска, сопровождаемая - скажу без обмана - жаром и
лихорадкой, ибо в висках у меня стучало, а голова  словно  раскалывалась  от
резкого и оглушительного шума. Кровь так и кипела в  венах,  бросаясь  то  в
голову, то  в  ноги,  а  несчастное,  истомленное  недугом  тело  беспомощно
покачивалось из стороны в сторону. Я вышел на платформу,  но  пошатнулся,  и
мне показалось, будто первый же носильщик, за чью руку я ухватился  в  жажде
обрести равновесие, служил лишь передатчиком той свирепой дрожи, что владела
мной.  Я  всегда  был  весьма  умеренным  молодым  человеком  и  отнюдь   не
переусердствовал  в   поглощении   редкостного   старого   рейнвейна,   коим
гостеприимно потчевал нас младший партнер, и посему, несмотря на  чертовский
шум в голове, не утратил способности связно думать и говорить  -  хотя  зубы
мои стучали, а язык заплетался в мучительных  судорогах.  Никогда  раньше  я
почему-то  не  замечал,  какое,  оказывается,   жестокосердное   племя   эти
железнодорожные носильщики, но  один  из  них,  рослый  парень  в  бархатной
куртке,  помогая  мне  забраться  в  коляску,  ухмыльнулся  самым  нахальным
образом, а напарник его, низенький толстячок с  косыми  глазками,  оттопырил
щеку языком и, к великой моей отраде, навалив на меня груду одеял и  пледов,
велел кучеру ехать к Морской Площади, где обитал мой дядя. (До этого я успел
уже поведать всему вокзалу о моей малярии).
     - Ну и нагрузился же он, - воскликнул нам вслед рослый парень. От  души
надеюсь, он имел в виду лишь то, что в коляску загрузили весь мой багаж.
     Дорога до  дяди  заняла  пять  кошмарных  минут.  Скрученный  очередным
припадком, я не в силах был двинуть ни  единым  мускулом  и  лишь  безвольно
болтался из стороны в сторону, стукаясь головой о стенки кеба с такой силой,
что просто диву даюсь, как это ухитрился не вышибить оконное стекло.  Шум  в
ушах не унимался. Наконец коляска остановилась  и,  кое-как  вывалившись  на
мостовую, я неверною рукою нашарил дверной молоток и выбил  на  двери  такую
раскатистую и замысловатую дробь  -  предварительно  разбросав  по  мостовой
причитающуюся извозчику мелочь в тщетной попытке вложить ее ему в руку - что
Джейкс, дядин камердинер, отворивший мне дверь, уставился на  меня  в  немом
изумлении.
     - Мне очень плохо, Джейкс, - пролепетал я,  вваливаясь  в  прихожую.  -
Опять эта чертова малярия.
     -  Да,  сэр,  -  ответил  Джейкс,  в  свою  очередь  сдерживая  что-то,
подозрительно похожее на ухмылку. - Такое уж время  года.  Быть  может,  вам
лучше отправиться в постель, сэр?
     Но стояли святки, дом был залит светом, и я  прекрасно  знал,  что  моя
Тилли и все семейство Стэндфастов находятся сейчас наверху в обществе  моего
дядюшки и его неподражаемого жилета. И как бы сильно болен я ни был, но  все
ж сгорал от нетерпения увидеть мою драгоценную.
     - Нет, Джейкс, - возразил я. - Я соберусь с силами и поднимусь  наверх.
Лучше принеси-ка мне в столовую капельку коньяку и кипятка. Это  пойдет  мне
на пользу и, быть может, приступ наконец прекратится.
     И как вы думаете, каков был ответ этого вышколенного домочадца?
     - Не стоит, сэр, - имел он наглость сказать. - Все  ж  таки  Рождество,
сэр. Сейчас многие этим страдают. Идите-ка спать, сэр. Подумайте, что  будет
с вашей бедной головой завтра утром.
     - Милейший, - начал было я,  все  еще  трясясь  от  озноба,  как  вдруг
увидел, что на лестнице показался дядя Бонсор во главе небольшой группки дам
и джентльменов. Дрожь мешала мне разглядеть  их  хорошенько,  но  я  все  же
заметил, что среди них виднелись и золотые кудряшки  моей  обожаемой  Тилли.
Однако сейчас на личике ее читались испуг и смятение.
     - Альфред, - сурово провозгласил дядя из глубин  жилета,  -  стыдитесь.
Немедленно отправляйтесь в постель, сэр!
     - Дядя! - возопил я в отчаянной попытке  стоять  ровно,  -  неужели  вы
думаете, что я...
     Тут я попытался было подняться по ступеням, но ноги мои  зацепились  то
ли за складку ковра, то ли за удерживавшие ковер медные полосы, и, не  успев
договорить, я кубарем скатился вниз. Но даже лежа на полу безгласною грудой,
я дрожал от лихорадки стократ сильнее, чем прежде. Я  услышал  повелительный
голос дяди, распоряжавшийся, чтобы меня унесли - и меня  унесли.  Джейкс  на
пару с долговязым лакеем оттащили мое трепещущее тело в спальню.
     Ночь была короткой и мучительной, точно в бреду, и я лежал,  трясясь  и
дрожа в пылающей постели. Утром же дядя передал мне, что вся моя  болезнь  -
сплошная ерунда и что меня ждут к завтраку.
     Я спустился вниз, настроенный самым решительным образом, но с дрожью во
всем теле и держась за перила. О, унижения  этого  гнусного  рождественского
дня! Меня встретили шутками  и  советами  выпить  крепкого  чая  с  чуточкой
коньяка, но после завтрака дядя пожал мне руку, сказав, что, в конце концов,
такое случается только раз в год, а "мальчишки всегда мальчишки". Все кругом
желали мне счастливого Рождества, а я только и мог, что, заикаясь, бормотать
ответные пожелания. Сразу же после  завтрака  я  отправился  прогуляться  по
пирсу, но едва не свалился в море и натыкался на  столбы  столь  часто,  что
какой-то моряк в желтой зюйдвестке отвел меня домой и выманил  у  меня  пять
шиллингов под предлогом,  что  хочет  выпить  за  мое  здоровье.  Затем  мне
предстояло еще более тяжкое испытание - визит  на  Снаргатестоунскую  виллу,
дабы сопровождать мою Тилли и все ее семейство в церковь. К  великому  моему
облегчению, хотя я и дрожал от макушки до пят, но никто не  обращал  на  мое
печальное состояние никакого внимания. Я начал уже  надеяться,  что  приступ
пройдет, и все обойдется, но надежды мои не оправдались - приступ не  только
не улегся, но  скорее  возрос  и  стал  еще  ужаснее.  Моя  дорогая  девочка
погладила меня по голове и выразила надежду, что  "теперь  я  стану  хорошим
мальчиком", но  когда  я  срывающимся  голосом  сослался  на  малярию,  лишь
засмеялась в ответ. Мы направились в церковь,  и  там  моя  лихорадка  очень
скоро вновь ввергла меня в немилость. Сперва я  вызвал  чудовищный  скандал,
налетев на старуху-нищенку и едва не сбив с  ног  сторожа.  Потом  скинул  с
кафедры расписание церковных служб  и  несколько  сборников  псалмов.  Затем
выбил подушечку для коленопреклонения из-под самых ног  моей  будущей  тещи.
Следом отдавил - ей-ей, нечаянно - пальцы Мэри Ситон, прехорошенькой  кузины
моей Тилли, отчего она вскрикнула, а  моя  возлюбленная  поглядела  на  меня
отнюдь не ласково; и наконец,  в  виде  достойного  завершения,  в  припадке
необычайно свирепой дрожи  я  распахнул  церковную  дверь  настежь  и  вновь
налетел на скамью, с которой мне весьма суровым тоном и ссылаясь при том  на
церковного старосту велели либо угомониться, либо покинуть  церковь.  Поняв,
что бороться с недугом мне не под силу, я и в самом деле покинул ее, но даже
стремглав  выбегая  из-под  величественных  сводов,  явственно  видел,   как
священник  мерно  колышется  пред  алтарем,  а  за  ним  качается  туда-сюда
причетник, а мемориальные доски так и ерзают на стенах  и  орган  в  галерее
подпрыгивает то позади приютских мальчиков, то позади приютских девочек.
     Виной тому не было  головокружение,  хотя  при  таких  обстоятельствах,
пожалуй, впору бы пойти кругом и самой крепкой голове. Нет, это была малярия
в чистом виде, причем самого худшего сорта - меня сотрясала жестокая  дрожь,
а от жара в ушах бешено стучала кровь.
     За обедом - страдания мои так и не прекратились, хотя никто не  замечал
их - я, образно выражаясь, снова сплоховал. Сперва, провожая к столу  миссис
Ван Планк из Сандвича - дядя Бонсор эскортировал мою  Тилли  -  я  умудрился
запутаться в гроздьях стекляруса, коими эта богатая,  но  тучная  дама  была
обвешана с головы до ног  -  и  мы  вместе  рухнули  ниц,  причем  с  самыми
плачевными последствиями. Громоздкая туша миссис Ван Планк тяжко придавила к
полу беспрестанно трясущегося меня, а когда нам наконец  помогли  подняться,
она была весьма недовольна и умаслить ее было совершенно невозможно. Она  не
присоединилась к нам за обедом. Она приказала подать свой экипаж и вернулась
в Сандвич. Едва карета с громыханием откатила от дома, капитан Стэндфаст,  в
прошлом подвизавшийся в военном флоте, поглядел на  меня  с  таким  свирепым
видом, точно желал, чтобы меня немедля отвели на нижнюю палубу и всыпали мне
шесть дюжин плетей, и сказал:
     - Глядите, вон уезжает бриллиантовый  браслет  бедняжки  Тилли.  Старая
карга теперь ни за что не подарит его ей. Я сам  видел  коробку  на  сиденье
кареты.
     И я был тому виной! Ужели я не мог справиться с злосчастной малярией?
     За столом же я выступил еще хуже. А именно:  пролил  две  полных  ложки
жирного черепахового супа на новую скатерть из камчатного полотна. А именно:
опрокинул на голубое муаровое платье Мэри Ситон бокал мадеры.  А  именно:  в
судорожном припадке трясучки едва не проткнул серебряной  вилкой  лейтенанта
Ламба из пятьдесят четвертого полка, расквартированного в Хайте; и  наконец,
в  маниакальной  попытке  разрезать  индейку,  запустил  всей  тушкой   этой
рождественской   птицы,   обвешанной   гирляндами   сосисок,   прямиком    в
ответственный жилет дяди Бонсора.
     Мир каким-то образом был восстановлен - не знаю  уж,  как,  но  полчаса
спустя все мы были в самом приятном расположении духа  и  за  непринужденной
беседой перешли к десерту. Употребляя слово "все", я,  разумеется,  исключаю
из этого числа себя, несчастного. Что же до меня, то я  по-прежнему  не  мог
совладать с дрожью. Должно быть, кто-то провозгласил тост за  мое  здоровье.
Встав для ответной речи, я трепещущим локтем  заехал  моему  поздравителю  в
левый глаз, при этом потерял равновесие  и,  жаждя  его  обрести,  выплеснул
полный  бокал  кларета   в   расшитую   батистовую   грудь   все   того   же
многострадального лейтенанта Ламба  и  в  полном  отчаянии  вцепился  обеими
руками в край стола и скатерти. Теперь-то  я  понимаю,  как  все  произошло:
предательское полированное дерево выскользнуло у меня из  рук,  я  невзначай
зацепился ногой за ножку стола - и тут сам стол, хрустальные графины и  весь
десерт со страшным треском взлетели в воздух. Нос лейтенанта  Ламба  изрядно
пострадал от пары массивных серебряных щипцов для  орехов,  а  чело  дядюшки
Бонсора на классический манер  увенчалось  живописными  гроздьями  орехов  и
винограда.
     Унылое декабрьское солнце  следующим  утром  поднялось,  дабы  осветить
арену  окончательной  катастрофы.   Насколько   я   могу   собрать   воедино
разрозненные воспоминания о той ужасной поре, мои вчерашние  выходки  против
светских приличий были в очередной раз прощены и преданы забвению  -  не  из
снисхождения к моей болезни (в которую друзья мои и родственники все так  же
упорно не верили), а из того рассуждения, что такое, мол, "бывает только раз
в году". Все утро по Снаргатестоунской вилле шныряли  адвокаты,  вдело  было
пущено несметное  количество  чернильниц,  красной  тесьмы,  синих  печатей,
гербовой бумаги и пергамента, а дядя Бонсор выглядел еще ответственней,  чем
обычно.  Наконец  доверенные  лица,  усиленно  перешептываясь  между  собой,
принесли  и  мне  на  подпись  какую-то  бумагу.  Я  пытался   протестовать,
утверждая, что вижу пред собой лишь большое белое пятно,  приплясывающее  на
фоне зеленой скатерти, и бумага, точно непоседливый краб, так  и  ерзает  по
столу, как ненормальная. Но  делать  было  нечего.  Собравшись  с  духом,  я
сосредоточился на невыполнимой  задаче  подписать  документ,  закусил  губу,
стиснул левую руку в кулак, попытался  твердо  водрузить  шаткую  голову  на
вялой шее, поджал пальцы в ботинках и задержал дыхание - но моя  ли  была  в
том вина, что когда я  сжал-таки  ручку  и  попытался  начертать  свое  имя,
злосчастное перо само собой принялось  плясать,  и  скакать,  и  прыгать,  и
дергаться,  и  зарываться  носом  в  бумагу?  В  отчаянии  я  схватился   за
чернильницу, чтобы поднести ее поближе к перу, но тут же расплескал  все  ее
черное содержимое одной ужасной, отвратительной  и  гнус