женился на другой и увез ее с собой в Южную Америку,  где
бедняжка умерла. Случилось это уже более десяти лет тому назад. Он привез  с
собой в дом с привидениями небольшой мешок солонины, потому что пребывает  в
неколебимом убеждении, будто солонина, которую он  не  сам  выбирал,  просто
тухлятина. Каждый раз, как он навещает Лондон, он не забывает прихватить  ее
с собой. Также он вызвался привезти с собой некого "Ната Бивера", старинного
своего приятеля, капитана торгового судна. Мистер Бивер,  с  его  деревянным
выражением лица и деревянной же фигурой, с виду совершенный чурбан, оказался
весьма неглупым человеком  с  необъятным  опытом  мореплавании  и  обширными
практическими  знаниями.  Временами  на   него   нападала   вдруг   странная
нервозность - по-видимому, результат какой-то старой болезни, но  она  редко
длилась подолгу. Ему досталась Буфетная Комната, а в  следующей  разместился
мистер Андери, мой друг и поверенный, который приехал  в  качестве  любителя
"посмотреть,  в  чем  тут  дело"  и  который  играет  в  вист  лучше   всего
Адвокатского Списка в красном сафьяновом переплете.
     Это были счастливейшие дни моей  жизни,  и  я  надеюсь,  что  они  были
счастливейшими  и  для  моих  друзей.  Джек  Гувернер,  человек   недюжинных
талантов, стал шеф-поваром и готовил нам блюда, лучше которых мне  пробовать
еще не доводилось, включая и бесподобные карри. Сестра моя была  кондитером.
Мы со Стерлингом исполняли роль Кухонных  Мальчиков  на  побегушках,  а  при
особых случаях шеф-повар "привлекал" мистера Бивера. У нас хватало работы  и
помимо домашнего хозяйства, но в доме ничто не находилось  в  небрежении,  а
между нами не было  никаких  ссор  и  размолвок  и  наши  совместные  вечера
протекали столь приятно, что у нас имелась по крайней мере одна  причина  не
торопиться расходиться по постелям.
     Первое время у нас было несколько ночных тревог. В первую  же  ночь  ко
мне постучался Джек  Гувернер  с  диковинной  корабельной  лампой  в  руках,
похожей на жабры какого-то  глубоководного  морского  чудовища,  и  уведомил
меня, что "собирается подняться на главный  клотик"  и  снять  флюгер.  Ночь
выдалась ненастная, и я воспротивился, но Джек обратил мое внимание  на  то,
что скрип флюгера напоминает жалобный плач и,  если  его  не  убрать,  может
показаться кому-нибудь воем призраков. Так что мы  в  сопровождении  мистера
Бивера залезли на крышу, где ветер едва не сбивал меня с ног, а потом  Джек,
лампа и замыкающий мистер Бивер вскарабкались на самый конек крыши, примерно
в двух дюжинах футов над каминными трубами, и там стояли без  всякой  опоры,
преспокойно отдирая флюгер, пока наконец от ветра и высоты оба они не пришли
в такое прекрасное расположение духа, что я боялся, они  так  никогда  и  не
слезут. На следующую ночь они вернулись туда снять колпаки над  трубами,  на
следующую - убрали хлюпающий и  булькающий  водосток.  Еще  на  следующую  -
выдумали чтото еще. И еще несколько раз оба они без малейших раздумий выска-
кивали прямо из окон своих респектабельных спален, чтобы "исследовать что-то
подозрительное в саду".
     Все  мы  свято  придерживались  соглашения  и  ничего  друг  другу   не
рассказывали. Единственное, что мы знали, - это то,  что  если  какая-нибудь
спальня и была посещаема духами, то никто от этого хуже не выглядел.  Пришло
Рождество, и мы устроили замечательный рождественский пир  (все  до  единого
помогали готовить пудинг), и  настала  Двенадцатая  Ночь,  и  нашего  запаса
миндаля и изюма хватило бы до скончания наших дней, а наш пирог являл  собой
поистине великолепное зрелище. А потом, когда все мы расселись вкруг стола у
огня, я огласил условия нашего договора и вызвал, в первую очередь

        "ПРИЗРАК КОМНАТЫ С ЧАСАМИ"

     Мой кузен, Джон Гершелл, сперва покраснел, потом  побледнел  и  наконец
признался, что не может отрицать: комната его и  в  самом  деле  удостоилась
посещения некого Духа - Духа Женщины. В ответ на наши дружные расспросы, был
ли тот Дух ужасен или безобразен  собой,  кузен  мой,  взяв  жену  за  руку,
решительно отвечал: "Нет". На вопрос же, видела ли этот  Дух  его  жена,  он
ответил утвердительно.
     - А говорил ли он с вами?
     - О да!
     Касательно же вопроса, что именно сказал Дух, Джон виновато проговорил,
что  предпочел  бы  предоставить  право  ответа  своей  жене,  поскольку  та
справится с этим делом не в пример лучше него. Тем не  менее,  сказал  Джон,
она заставила глаголить от имени Духа именно его, а  посему  ему  ничего  не
остается, кроме как приложить к тому все усилия, уповая, что в  случае  чего
она его поправит.
     - Считайте, - добавил он, наконец приготовившись начать рассказ, -  что
Дух - это и есть моя жена, сидящая рядом с вами.
     "Я осталась  сиротой  еще  в  младенчестве  и  воспитывалась  с  шестью
старшими сводными сестрами. Долгое и упорное воспитание надело на меня  ярмо
второй, совершенно несхожей с природной, натуры, и я выросла в той  же  мере
дитем своей старшей сестры Барбары, как и дочерью покойных родителей.
     Барбара со свойственной ей непреклонной решимостью,  с  коей  улаживала
как домашние дела, так и личные свои планы, постановила, что сестры ее,  все
как одна, должны выйти замуж. И столь могущественна оказалась  ее  одинокая,
но непреклонная воля, что все как одна были удачно пристроены -  все,  кроме
меня, на которую она возлагала самые большие надежды.
     Какой я выросла, можно описать в двух словах, ибо всякий живо узнает во
мне широко распространенный характер. Немало сыщется на белом свете  девушек
вроде меня,  какой  я  была  раньше  -  взбалмошная  кокетливая  девчонка  с
единственной целью в жизни - найти и очаровать подходящего  жениха.  Я  была
вполне хорошенькой, бойкой и в меру сентиментальной  -  как  раз  настолько,
чтобы в моем обществе было весьма приятно провести часок-другой, да и  самой
мне льстило любое, пусть даже самое пустячное проявление внимания со стороны
любого  свободного  мужчины,  так  что  я  активно  добивалась  этих  знаков
внимания. Во всей округе не нашлось бы молодого человека, с которым бы я  не
флиртовала. В подобных занятиях я провела семь лет и встретила свой двадцать
пятый день рождения, так  и  не  достигнув  заветной  цели,  когда  терпение
Барбары истощилось и она обратилась ко мне с прямотой и  недвусмысленностью,
которых мы всегда старались избегать, ибо есть предметы, по  поводу  которых
лучше хранить молчаливое взаимопонимание, чем высказываться вслух.
     - Стелла, - торжественно сказала она, - тебе уже двадцать пять,  а  все
твои сестры обзавелись своим домом задолго до этих лет, хотя ни одна из  них
не была  столь  хороша  собой  и  одарена,  как  ты.  Но  я  должна  открыто
предупредить тебя, что время твое на исходе, и если ты не  постараешься  как
следует, то все наши  планы  рухнут.  Я  сумела  найти  ошибку,  которую  ты
допускаешь и которую я не замечала прежде. Наряду  со  слишком  уж  явным  и
неприкрытым кокетством - на которое молодые люди взирают всего лишь  как  на
приятное времяпрепровождение - есть у тебя привычка вышучивать и  высмеивать
всякого, кто начнет глядеть на тебя хоть сколько-нибудь серьезно. Тогда  как
благоприятная возможность, напротив, таится именно в том моменте, когда  они
начинают выказывать задумчивость. Тогда и ты  должна  казаться  смущенной  и
притихшей, терять былую живость и чуть ли не сторониться их, словно  бы  эта
перемена  поразила  и  даже  напугала  тебя.  Легкая  меланхолия   действует
несравненно лучше неуемной веселости, ибо если мужчина  заподозрит,  что  ты
можешь прожить без него хотя бы день, он о тебе больше и не подумает. Я могу
назвать тебе с полдюжины самых выгодных партий,  которые  ты  потеряла  лишь
оттого, что засмеялась в неподходящий момент. Помни, Стелла -  хотя  бы  раз
рань мужское самолюбие, и ты никогда уже не исцелишь эту рану.
     Прежде чем ответить, я минуту-другую  молчала  -  истинная  моя,  давно
подавляемая натура, унаследованная от матери, узнать которую  я  не  успела,
пробудила в душе моей какое-то непривычное чувство.
     - Барбара, - застенчиво произнесла я, - среди всех, кого я знаю, мне не
встречался еще человек, которого я могла бы уважать и на которого я  глядела
бы снизу вверх. И которого ... я почти стыжусь  произнести  это  слово...  я
могла бы полюбить.
     - Еще бы тебе не стыдиться, - ответила Барбара сурово. - Где уж тебе, в
твоем-то возрасте,  влюбиться  с  первого  взгляда,  точно  семнадцатилетней
девочке. Но скажу тебе коротко и ясно - ты должна выйти замуж, и отныне  нам
лучше добиваться этого вместе. Так что, как только ты остановишь на ком-либо
свой выбор, я приложу все усилия, чтобы помочь тебе, и если ты тоже  пустишь
в ход все свои способности, мы непременно преуспеем. Все, что  тебе  надо  -
чтобы избранник твой жил неподалеку.
     - Но мне никто не нравится, - капризно ответила я,  -  а  с  теми,  кто
хорошо меня знает, и  пробовать  нечего,  все  равно  не  выйдет.  Так  что,
пожалуй, я атакую Мартина Фрейзера.
     Барабара  встретила   это   заявление   полунасмешливым,   полусердитым
фырканьем.
     Наш край, изобилующий рудниками и  месторождениями  железа,  был  густо
заселен, и хотя в соседях у нас насчитывалось несколько  древних  или  очень
высокопоставленных семейств, но большую часть населения  составляли  все  же
семьи одного с нами положения, образующие приятное, гостеприимное и  дружное
общество. Резиденциями нам служили удобные современные дома,  выстроенные  в
разумном удалении друг от друга. Многие из этих домов, включая и  наш,  были
собственностью некого слабого здоровьем престарелого джентльмена, обитающего
в фамильном особняке  -  последнем  из  сонма  деревянно-кирпичных  домов  с
остроконечными крышами, выстроенных в правление королевы Елизаветы, что  еще
высился над пока не обнаруженными залежами руды и каменного угля.  Последние
представители вымирающей сельской аристократии, мистер  Фрейзер  и  его  сын
вели жизнь сугубо замкнутую, избегая всяких контактов  с  соседями,  на  чью
веселость и гостеприимство не могли ответить от  чистого  сердца.  Никто  не
нарушал их уединения, за исключением разве  что  самых  необходимых  деловых
посетителей. Старик был почти прикован к постели,  а  сын  его,  по  слухам,
всецело отдался занятиям  наукой.  Неудивительно,  что  Барбара  засмеялась;
однако ж насмешки ее лишь  поддержали  и  укрепили  мою  решимость,  и  сама
трудность достижения цели придавала ей  интерес,  которого  так  недоставало
всем предыдущим моим попыткам. Я упрямо продолжала спорить с Барбарой,  пока
не вынудила ее согласиться.
     - Напиши старому мистеру Фрейзеру, - наставляла  я  ее,  -  и  даже  не
упоминая  младшего,  уведоми  его,  что  твоя  младшая   сестричка   изучает
астрономию и, поскольку он владеет единственным телескопом во  всей  округе,
ты будешь ему крайне признательна, если он позволит ей в него посмотреть.
     - Хотя бы одно будет тебе на пользу, - отметила Барбара, принимаясь  за
письмо, - старый джентльмен некогда был увлечен твоей матерью.
     О! Стыжусь даже вспоминать,  как  ловко  мы  провернули  это  дельце  и
вырвали у  мистера  Фрейзера  любезное  приглашение  "дочери  его  старинной
приятельницы, Марии Хорли".
     Стоял февральский вечер, когда, в сопровождении одной лишь  служанки  -
ибо на Барбару приглашение не распространялось - я впервые переступила порог
жилища Мартина Фрейзера.
     В доме царила атмосфера глубочайшего покоя. Я вошла туда со  смутным  и
беспокойным  ощущением,  будто  совершаю   что-то   дурное,   едва   ли   не
предательство. Спутница моя осталась в вестибюле, а я прошла в библиотеку, и
тут меня вдруг одолела застенчивость, побуждающая отступиться от этой затеи,
но я, вспомнив, как к лицу мне сегодня наряд, собралась с духом и с  улыбкой
вступила в комнату.  Она  оказалась  низкой  и  мрачной,  стены  были  обиты
дубовыми панелями, тяжелая антикварная мебель отбрасывала причудливые тени в
свете мерцающего огня, возле  которого  вместо  самого  затворника,  Мартина
Фрейзера, которого я ожидала увидеть,  стояла  странная  маленькая  девочка,
одетая по-взрослому и с манерами и самообладанием взрослой женщины.
     - Рада вас видеть. Добро пожаловать, - поздоровалась  она,  шагнув  мне
навстречу и протягивая руку, чтобы отвести меня к креслу.  Пожатие  ее  руки
оказалось решительным и твердым, дружеским и  слегка  покровительственным  -
совсем не похожим на обычное робкое и вялое пожатие детской ручонки.  Указав
мне кресло перед камином, она уселась напротив меня.
     Отпустив несколько смущенных  замечаний,  на  которые  моя  собеседница
учтиво ответила, я  принялась  украдкой  разглядывать  ее.  Огромный  черный
ретривер, прикрытый складками свободного длинного платья девочки, неподвижно
растянулся у нее под ногами. На хрупких чертах  лежала  печать  спокойствия,
даже легкой печали; впечатление это усиливалось из-за ее привычки прикрывать
глаза - привычки, которая редко встречается у детей и придает  им  некоторую
величественность. Казалось, будто она погружена в глубокую внутреннюю беседу
сама с собой - беседу, внешне не выражавшуюся ни словом,  ни  взглядом.  Это
безмолвное, похожее на маленькую колдунью существо начало даже пугать  меня,
и я обрадовалась, когда дверь отворилась и вошел сам объект моей охоты. Я  с
любопытством взглянула на него, ибо успела уже опомниться от ощущения, будто
совершаю предательство, и меня забавляла мысль, что он ни сном, ни духом  не
ведает о наших видах на него. А поскольку  молодой  человек  этот  не  менее
боялся быть пойманным, чем я желала его  поймать,  то  борьба  наша  обещала
стать борьбой на равных - вот только Мартин  Фрейзер  ничего  не  смыслил  в
женских уловках. Я вспомнила,  что  каштановые  локоны  обрамляют  мое  лицо
прелестными прядями, а темно-голубые глаза считаются на диво  выразительными
- и смело встретила его взгляд. Однако  он  обратился  ко  мне  с  серьезной
рассеянностью и вежливым безразличием, не позволявшим ему обратить  внимание
на мои чары,  и  я  с  дрожью  вспомнила,  что  мои  познания  в  астрономии
ограничиваются обрывочными сведениями, почерпнутыми в  школе  в  "Вопроснике
Мэнгналла".
     Суровый отшельник сей произнес:
     - Мой отец, мистер Фрейзер, почти  не  выходит  из  своей  комнаты,  но
жаждет удостоиться вашего посещения. На меня же возложена честь показать вам
в телескоп все, что вы захотите увидеть. Сейчас  я  настрою  его,  а  вы  не
будете ли столь любезны тем временем побеседовать немного с моим отцом? Люси
Фрейзер проводит вас.
     Девочка поднялась и, снова крепко взяв меня за руку, отвела  в  кабинет
старого джентльмена.
     - Вы так похожи  на  вашу  мать,  дитя  мое,  -  вздохнул  он,  вдоволь
наглядевшись на меня, - и лицо, и глаза - ну ничего общего с  вашей  сестрой
Барбарой. А почему вы получили столь необычное имя: Стелла?
     - Отец назвал меня так в честь любимой беговой лошади, - ответила я,  в
первый раз честно объясняя происхождение своего имени.
     - Вполне в его духе! - засмеялся старый джентльмен. - Я  отлично  помню
эту лошадку. Я ведь знал вашего отца не хуже, чем знаю своего сына, Мартина.
А вы уже видели моего сына, барышня? Ну да, разумеется. А  это  моя  внучка,
Люси Фрейзер, последний обломок древнего здания, ведь сын мой не женат,  вот
мы и удочерили ее и признали нашей наследницей. Она навсегда  сохранит  свое
девичье имя и станет родоначальницей новой ветви Фрейзеров.
     Дитя стояло, меланхолически потупив взор,  точно  поникнув  под  гнетом
возложенных на нее забот  и  ответственности.  Старый  джентльмен  продолжал
занимать меня непринужденной беседой, пока по дому не разнесся звучный голос
органа.
     - Дядя готов принять нас, - пояснила мне девочка.
     У двери библиотеки я легонько придержала Люси Фрейзер  за  плечо  и  мы
чуть помедлили, слушая дивную и вольную песнь органа. Никогда прежде мне  не
доводилось слышать ничего подобного: средь  бурного,  вздымающегося  рокота,
подобного  непрестанному  гулу  могучих  морских  валов,  время  от  времени
раздавались какие-то жалобные, высокие  ноты,  пронзавшие  меня  невыразимой
тоской.
     И когда музыка смолкла, я предстала перед Мартином Фрейзером молчаливая
и подавленная.
     Телескоп был установлен на дальнем конце террасы,  так,  чтобы  дом  не
загораживал нам вид на небо, туда-то  и  провел  нас  с  Люси  астроном.  Мы
оказались на самой высокой точке незаметно повышающегося плоскогорья, откуда
было видно окрестности на двадцать-сорок миль окрест.  Над  нами  раскинулся
бескрайний купол небес, безбрежный океан, о котором живущие  средь  домов  и
гор имеют лишь  смутное  представление.  Гроздья  мерцающих  звезд,  темная,
непроглядная ночь и незнакомые голоса моих спутников  усугубляли  охвативший
меня благоговейный трепет, и, стоя между ними, я  посерьезнела  и  столь  же
углубилась в себя, как и они. Я напрочь позабыла обо всем, кроме необъятного
величия открывшейся мне вселенной  и  божественного  парада  планет  в  поле
зрения телескопа. Какой благодатный восторг и восхищение снизошли  на  меня!
Какие  потоки  мыслей  волна  за  волной  омывали  мой  разум!  И  какой  же
незначительной казалась я себе пред этой бескрайностью миров!
     Потом я спросила - спросила с детской  робостью,  ибо  все  притворство
покинуло меня - нельзя ли мне будет прийти еще разок?
     Мистер Фрейзер зорко и проницательно поглядел в мои вскинутые с мольбою
глаза. Я думала лишь о звездах и потому не дрогнула под его  взором.  И  вот
его твердо сжатые губы расплылись в радостной и чистосердечной улыбке.
     - Мы всегда будем рады видеть вас, - ответил он.
     Барбара сидела дома, поджидая меня, и уже собралась обратиться ко мне с
каким-то мирским, суетным замечанием, но я поспешно перебила ее.
     - Ни слова, Барбара, ни единого вопроса, а не то я  больше  никогда  не
приближусь к "Остролистам".
     "Остролисты" - так называлась усадьба Фрейзеров.
     Не стану вдаваться в подробности. Я сделалась частой гостьей в усадьбе.
     Мне думается,  что  я  ворвалась  в  тусклую  размеренную  жизнь  обоих
Фрейзеров и маленькой Люси, точно луч света, пробившийся сквозь нависшие над
ними тучи. Я принесла им радость и веселье и потому очень скоро стала дорога
и необходима всем  троим.  Но  что  до  меня  самой,  то  во  мне  произошли
величайшие  и  почти  невероятные  изменения.  Раньше  я  была   кокетливой,
самолюбивой и бездушной девчонкой, но  торжественные  и  серьезные  занятия,
увлекшие меня поначалу, и новые, сменившие их, пробудили  меня  от  духовной
пустоты к полнокровной духовной жизни. Я начисто забыла о былых планах,  ибо
в первое же мгновение поняла, что Мартин Фрейзер далек от  меня  и  холоден,
словно  Полярная  Звезда.  Я  стала  для  него  всего  лишь  старательной  и
ненасытной до знаний ученицей, а он мне - только  суровым  и  требовательным
учителем, вызывающим  лишь  самое  глубокое  почтение.  Каждый  раз,  как  я
пересекала порог его тихого дома,  вся  суетность  и  легкомысленность  моей
натуры слетали с моей души, точно ненужная шелуха, и я входила  в  старинный
особняк, как в храм - преисполнившись простоты и смирения.
     Так пролетело счастливое  лето,  подкралась  осень,  и  за  все  восемь
месяцев, на протяжении которых я постоянно посещала Фрейзеров, я ни  словом,
ни взглядом, ни тоном ни разу не солгала им.
     Мы с Люси Фрейзер уже давно предвкушали лунное затмение, которое должно
было произойти в  начале  октября.  Вечером  долгожданного  дня,  едва  пали
сумерки, я в одиночестве вышла из  дома,  размышляя  о  предстоящей  радости
наблюдения, как вдруг, приближаясь к "Остролистам",  повстречала  одного  из
тех молодых людей, с которыми я некогда флиртовала.
     - Добрый вечер, Стелла, - фамильярно воскликнул он. - Давненько тебя не
видел. А! Ты, должно быть, охотишь