та  святого  Лаврентия,  что  она  оказалась
роковой ошибкой и тем еще подарочком.
     Когда мы вошли во владение особняком,  год  катился  к  исходу,  падала
последняя листва, день выдался пронизывающий и холодный, и  царящий  в  доме
сумрак  казался  особенно  удручающим.  Завидев  кухню,   кухарка   (женщина
добродушная, но не блещущая интеллектом)  разразилась  слезами  и  завешала,
чтобы, если эта сырость сведет ее в безвременную могилу, ее серебряные  часы
отдали бы ее сестре (Туппинток-гарденс, Лиггсова  Аллея,  Клафамский  Бугор,
дом 2). Стрикер, горничная, с  видом  великомученицы  попыталась  изобразить
восторг. Одна лишь Чудачка, никогда раньше и  в  бывавшая  в  деревне,  была
радешенька и вознамерилась зарыть в садике под окном судомойни желудь, чтобы
из него поскорее вырос могучий дуб.
     Еще до  наступления  темноты  мы  подверглись  всем  естественным  -  в
противовес  грядущим  сверхъестественным  -  напастям,  связанным  с   нашей
прислугой. Обескураживающие сообщения во множестве поднимались  (точно  дым)
из подвалов и спускались с чердаков. На кухне не оказалось скалки, на  кухне
не оказалось формы для пудинга (что меня вовсе не удивило, поскольку я и  не
подозревал, что это за штука такая)  -  в  доме  не  оказалось  наинужнейших
вещей, а что и было в наличии, то было сломано, должно быть,  последние  его
обитатели жили хуже свиней и куда только хозяева смотрели? Все эти житейские
неприятности Чудачка перенесла жизнерадостно и беззаботно. Но  не  прошло  и
четырех   часов   после   наступления   темноты,   как   мы    вступили    в
сверхъестественное  русло  -  и  Чудачка  завопила  "Глаза!"  и  забилась  в
истерике.
     Мы с сестрой специально условились помалкивать о  ходящих  вокруг  дома
слухах, и я был уверен - да и по сей день пребываю в этой уверенности -  что
пока Айки помогал разгружать экипаж, и  ни  на  мгновение  не  оставлял  его
наедине с женщинами или хоти бы одной из них.  И  все  же,  говорю  вам,  не
пробило еще и девяти,  как  Чудачка  уже  "видела  Глаза"  (иных  объяснений
вытянуть из нее не удалось), а к десяти часам на  нее  было  вылито  столько
уксуса, что хватило бы замариновать крупного лосося.
     Предоставляю проницательным читателям самим  судить,  каковы  были  мои
чувства,  когда  при  подобных  обстоятельствах  примерно   около   половины
одиннадцатого колокол мастера  Б.  начал  звонить  как  заведенный,  а  Турк
принялся выть, пока весь дом не наполнился его причитаниями.
     Надеюсь,  что  мне  никогда  больше  не  доведется  пребывать  в  столь
нехристианском состоянии духа, как  то,  в  каком  я  жил  несколько  недель
благодаря мастеру Б. Звонил ли его колокольчик из-за  крыс,  мышей,  летучих
мышей, ветра, каких-то случайных вибраций  или  же  еще  каких-то  причин  в
отдельности или же всех в совокупности, я не знаю - знаю лишь, что он звонил
две ночи из трех, пока  мне  наконец  не  пришла  счастливая  идея  свернуть
мастеру Б. шею - иными словами, подвязать язычок его  к  колоколу  -  и  тем
самым утихомирить молодого  джентльмена,  как  подсказывает  мне  надежда  и
жизненный опыт, навсегда.
     Но к  тому  времени  Чудачка  развила  в  себе  уже  столь  потрясающие
способности  к  каталепсии,  что  стала  ярчайшим  образцом   этого   весьма
неудобного в быту заболевания. В самых неуместных обстоятельствах, чуть что,
она замирала точно Гай Фокс  в  минуту  помрачения  разума.  Я  обратился  к
служанкам с речью, пытаясь ясным языком указать им, что я  выкрасил  комнату
мастера Б. и покончил с облезающими обоями, что я подвязал  колокол  мастера
Б. и покончил с ночным трезвоном, и что коли уж они могут  представить,  что
этот незадачливый юнец жил и скончался, а после  кончины  начал  вести  себя
столь  недостойным  образом,  что  за  такое  поведение  ему  в  первом  его
существовании не миновать бы самого тесного знакомства с березовой  кашей  -
так вот, коли они готовы представить себе все это, так почему не могут тогда
согласиться и с тем, что самое обычное земное создание -  ну  вот  как  я  -
способно изыскать средства, чтобы этими презренными методами положить  конец
проделкам разбуянившихся бесплотных духов? - говорил я довольно-таки  горячо
и, как не без самодовольства считал, убедительно, как вдруг, без малейшей на
то причины, Чудачка закоченела от башмаков до макушки и вытаращилась на нас,
точно допотопная окаменелость.
     Стрикер,  горничная,  в  свою  очередь,  выказывала   признаки   весьма
удручающего  расстройства.  Затрудняюсь  сказать,  была  ли   она   чересчур
впечатлительна,  или  что  еще,  но  эта  молодая  женщина  стала  настоящим
перегонным кубом, производившим самые громадные и  самые  прозрачные  слезы,
какие мне только доводилось видеть. Наряду с этой особенностью она  обладала
способностью удерживать их на себе, не давая упасть, так что они  свисали  с
ее носа и Щек. В таком вот виде, да еще кротко и горько  покачивая  головой,
она без единого слова могла привести меня в большее потрясение, нежели  смог
бы сам неподражаемый Кричтон  словесным  диспутом  о  кошельке  с  деньгами.
Кухарка же отлично  завершала  хорошенькую  компанию  своими  беспрестанными
жалобами на сырость, которая непременно сведет ее  в  могилу,  и  смиренными
повторениями последней ее воли касательно серебряных часов.
     Что же до нашей ночной жизни, то  меж  нами  царила  зараза  страхов  и
подозрений, и нет под небесами заразы хуже этой. Женщина в  плаще?  Согласно
всем показаниям, мы находились просто-таки в женском монастыре, где плащ был
формой одежды. Шумы? Сам подвергшись воздействию  этой  заразы,  я  сидел  в
мрачноватой маленькой гостиной, напряженно прислушиваясь,  пока  не  услышал
столько шумов, да  притом  столь  подозрительных,  что  кровь  наверняка  бы
застыла у меня в жилах, когда бы я не согрел ее тем, что  ринулся  проводить
расследование. А попробуйте-ка  полежать  так  в  кровати,  глубокой  ночью.
Попробуйте в вашей собственной уютной спальне прислушаться к тому, как живет
ночь. Да вы, если пожелаете, любой дом наполните шумами, пока не подыщете по
отдельному страшному шуму на каждый отдельный нерв вашей нервной системы.
     Повторяю: зараза страхов и  подозрений  царила  меж  нами,  и  нет  под
небесами  заразы  хуже  этой.  Женщины  (с  носами,  неизменно  опухшими  от
злоупотребления нюхательной солью) всегда держались чопорно, были подвержены
обморокам и чуть что, выходили из себя. На любую вылазку, что казалась  хоть
мало-мальски рискованной, две старшие неизменно отправляли  Чудачку,  и  она
столь же  неизменно  подтверждала  репутацию  этих  авантюр,  возвращаясь  в
столбняке. Если кухарке или Стрикер требовалось подняться  на  чердак  после
наступления темноты, мы уже знали, что в самом скором  времени  услышим  над
головой жуткий грохот; и это происходило так регулярно,  словно  специальный
хорошо обученный вышибала нанят был шататься по дому,  демонстрируя  каждому
встречному домочадцу пример своего мастерства.
     Напрасно было  и  пытаться  что-то  предпринимать.  Напрасно  было,  на
мгновение самому  испугавшись  настоящей  совы,  затем  показывать  ее  всем
окружающим. Напрасно было выяснять, извлекая из пианино произвольные  звуки,
что Турк всегда воет от некоторый нот и мелодий.  Напрасно  было  изображать
Радаманта по отношению к колоколам и тут же подвязывать язычок тому из  них,
кому не посчастливится зазвонить без позволения. Напрасно было жечь огонь  В
каминах, спускать факел в колодец, внезапно врываться во все  подозрительные
комнаты и альковы. Мы меняли слуг, но лучше  не  становилось.  Наконец  наше
уютное хозяйство пришло в такое  расстройство  и  жалостное  состояние,  что
однажды вечером я подавленно сказал своей сестре:
     - Патти, я начинаю отчаиваться. Слуг жить с нами  здесь  не  заставишь.
Боюсь, нам пора сдаться.
     Моя сестра, наделенная непоколебимым духом, ответила:
     - Нет, Джон, не сдавайся. Не вешай нос, Джон. Есть другой выход.
     - И какой же? - спросил я.
     - Джон, - начала сестра, - если мы не собираемся выезжать отсюда, а  уж
нам-то с тобой яснее ясного, что никаких причин на то нет,  мы  должны  сами
все наладить и полностью взять дом в свои руки.
     - Но как же слуги? - вопросил я.
     - Обойдемся без слуг, - отважно заявила сестра.
     Подобно большинству  людей  моего  класса,  я  никогда  и  не  думал  о
возможности делать что-то без этих верных помех. Идея показалась  мне  столь
новой, что я посмотрел на сестру весьма недоверчиво.
     - Мы же знаем, что они приходят сюда, уже готовые  и  сами  бояться,  и
других запугивать, и мы знаем, что они и сами боятся, и других запугивают.
     - За исключением Боттлса, - задумчиво отозвался я.
     (Глухой конюх. Я сохранил его у себя на службе, и он служит  мне  и  по
сей день, как непревзойденный в Англии феномен нелюдимости).
     - Разумеется, Джон, - согласилась сестра, - кроме Боттлса.  И  что  это
доказывает? Боттлс ни с кем не разговаривает и никого  не  слышит,  если  не
орать ему в самое ухо, и какие от него тревоги и неприятности? Никаких!
     Истинная правда: обсуждаемый  персонаж  каждый  вечер  ровно  в  десять
укладывался спать в комнате над каретным сараем в обществе  лишь  кочерги  и
ведра с водой. И я раз и навсегда запомнил, что если бы после этого мига без
предупреждения вломился бы к нему, это самое ведро мгновенно оказалось бы  у
меня за шиворотом, а кочерга проехалась бы по моей голове.  При  всех  наших
многочисленных переполохах Боттлс обычно и ухом не вел. Частенько за ужином,
когда Стрикер валялась в  обмороке,  а  Чудачка  уподоблялась  статуе,  этот
невозмутимый  и  бессловесный  человек  преспокойно  уписывал  за  обе  щеки
картофель или, пользуясь всеобщим смятением, налегал на мясной пирог.
     - Итак, - продолжала моя сестра, -  Боттлса  я  исключаю.  И  учитывая,
Джон, что дом слишком велик и, наверное, слишком заброшен,  так  что  мы  не
можем хорошо управляться с ним с помощью одного только Боттлса, я  предлагаю
выбрать из числа наших друзей самых верных и приятных нам... и на три месяца
создать тут что-то вроде Содружества... самим  за  собой  ухаживать...  жить
весело и дружно... и посмотреть, что из этого выйдет.
     Я был так очарован моей сестрой, что тут же на месте горячо обнял ее  и
пылко одобрил ее план.
     Пошла  уже  третья  неделя  ноября,  но  мы  столь  рьяно  взялись   за
приготовления  и  друзья,  которым  мы  доверились,  столь   ревностно   нас
поддержали, что до исхода месяца оставалась еще неделя, а  вся  наша  братия
уже весело собралась в доме с привидениями.
     Тут пришло время упомянуть о двух мелких изменениях в домашнем  укладе,
что сделал я, пока мы с сестрой жили одни. Мне пришло в  голову,  что  Турк,
весьма вероятно, воет по ночам оттого, что  ему  хочется  выйти  -  засим  я
поселил его в будке во дворе, но не  на  цепи,  и  самым  серьезным  образом
предупредил в деревне, что любому, кто попадется  ему  на  дороге,  едва  ли
удастся  уйти  без  отпечатков  его  зубов  на  горле.  Затем  я   невзначай
осведомился у Айки, разбирается ли он в ружьях. А когда он ответил:  "О  да,
сэр, я уж сумею узнать хорошее ружье, если увижу его",  -  я  предложил  ему
зайти в дом и поглядеть на мое.
     - _Эта_ штука что надо, сэр, - произнес Айки, вдоволь налюбовавшись  на
двустволку, которую я купил в Нью-Йорке несколько лет назад. - Уж это точно.
     - Айки, - сказал я, - только между нами: я видел кого-то в этом доме.
     - Взаправду, сэр? - прошептал он, жадно раскрыв глаза. - Даму в плаще?
     - Не пугайся, - успокоил его я. - Эта фигура больше смахивала на твою.
     - Боже праведный, сэр?
     - Айки! - произнес я, горячо, можно даже сказать,  пылко,  пожимая  его
руку, - если во всех этих историях про призраки есть хоть крупица правды, то
величайшая услуга, какую только я могу оказать тебе - это  стрелять  по  той
фигуре. И клянусь тебе Небом и Землей, я выстрелю из того самого ружья,  что
ты видел.
     Парень  поблагодарил  меня   и   распрощался,   пожалуй,   с   излишней
поспешностью, осушив перед этим стакан  ликера.  Я  поделился  с  ним  своим
секретом отчасти потому, что так и не забыл, как преловко запустил он  шапку
в колокол, а отчасти потому,  что  как-то  ночью  после  того,  как  колокол
очередной раз неожиданно  прозвенел,  заметил  неподалеку  от  него  что-то,
весьма смахивающее меховую шапку; и потому еще, что,  по  моим  наблюдениям,
каждый раз, как он  навещал  нас  вечерком,  чтобы  успокоить  прислугу,  мы
переживали самые привиденческие времена. Не будем же слишком несправедливы к
Айки. Он боялся этого дома и верил, что там водятся привидения -  и  все  же
развлекался, подделываясь под них, при каждом  удобном  случае.  С  Чудачкой
была ровно такая же история. Она  постоянно  пребывала  в  состоянии  самого
неподдельного ужаса, и все  же  охотно  врала  самым  чудовищным  образом  и
выдумывала большую часть всех тревог, которые поднимала,  давала  многие  из
непонятных звуков, что мы слышали. Я приглядывал за этой  парочкой,  и  знаю
это наверняка. Мне вовсе ни к чему объяснять  здесь  это  нелепое  состояние
мыслей; скажу лишь, что оно хорошо знакомо любому умному  человеку,  который
имеет медицинскую, судебную или иную практику, связанную  с  наблюдением  за
человеческой природой и что оно столь же общеизвестно и распространено,  как
и любое другое, известное наблюдателям;  и  что  в  любом  случае,  подобном
нашему, именно его надлежит заподозрить  в  первую  очередь,  а  заподозрив,
искать тому подтверждения.
     Вернемся к нашему  содружеству.  Первое,  что  сделали  мы,  собравшись
вместе, это вытянули жребии, кому в какой спальне спать.  Потом,  исследовав
весь дом, мы распределили всевозможные домашние обязанности, как будто  всей
компанией съехались на вечринку, прогулку на яхте или  охоту  или  потерпели
кораблекрушение. Затем я перечислил все слухи, что ходили про даму в  плаще,
сову и мастера Б., равно как и прочие, еще более неопределенные, что  успели
расползтись за время нашего пребывания и  относили  какому-то  смехотворному
старому призраку женского пола, который бродил вверх-вниз, волоча  за  собой
призрак круглого стола, а еще про некоего неуловимого осла,  которого  никто
не мог поймать. Сдается мне, будто все эти домыслы наша прислуга  умудрялась
каким-то болезненным образом внушать друг другу, не  обмениваясь  ни  единым
словом. Затем мы торжественно призвали друг друга в свидетели, что собрались
здесь не для того, дабы обманывать или обманываться - мы  считали,  что  оба
эти состояния суть одно и то же - и что с полнейшей  ответственностью  будем
абсолютно честны друг с  другом  и  будем  неуклонно  следовать  истине.  Мы
договорились, что любой из нас, кто услышит вдруг ночью  необычные  звуки  и
захочет проследить их, постучит в мою дверь; и наконец,  что  в  Двенадцатую
Ночь, последнюю ночь Святого Рождества каждый отдельный опыт каждого из нас,
начиная с момента прибытия в дом  с  привидениями,  будет  вынесен  на  свет
всеобщего обозрения ради общего блага, а до той поры мы  будем  хранить  его
каждый про  себя,  если  только  что-либо  непредвиденное  не  заставит  нас
нарушить молчание.
     И вот кто собрался под нашей гостеприимной крышей:  Во-первых  -  чтобы
поскорее отделаться от нас с сестрой - были мы двое. По жребию  моей  сестре
досталась ее прежняя комната, а я вытянул мастера Б. Далее, с нами  был  наш
кузен Джон Гершелл, названный так в честь великого астронома, про которого я
считаю, что не рождался еще на свет  человек,  лучше  него  управлявшийся  с
телескопом. С ним приехала его жена: очаровательное создание, на котором  он
женился прошлой весной. Я подумал (учитывая обстоятельства),  что  несколько
опрометчиво было брать ее с собой, потому что кто знает, что может натворить
ложная тревога в такое время - но решил все же, что ему лучше судить о своих
делах, а от себя готов прибавить, что, будь она моей женой, я бы ни  за  что
не расстался с таким прелестным и ясным  личиком.  Им  досталась  Комната  с
Часами. Альфред Старлинг, мой  исключительно  милый  молодой  друг  двадцати
восьми лет отроду, вытянул Двойную Комнату, которую прежде занимал я.  Своим
названием она была обязана тому, что в ней находилась еще  и  гардеробная  с
двумя огромными нелепыми окнами, которые, сколько  я  не  подбивал  под  них
клинья, не переставали дребезжать ни при какой погоде,  вне  зависимости  от
ветра. Альфред - чрезвычайно приятный юноша, он изо всех сил  претендует  на
звание "гуляки" (еще один синоним "бездельника",  насколько  я  понимаю  это
слово), но слишком умен и деятелен для всей этой чепухи и,  безусловно,  мог
бы уже немало преуспеть на жизненном поприще, когда  бы  отец  его  не  имел
неосторожности оставить ему независимый капиталец в две сотни в год, в  силу
чего единственным его занятием является проживать шесть сотен. Тем не менее,
я все же еще надеюсь, что банк  его  может  лопнуть  или  же  сам  он  может
ввязаться  в  какую-нибудь  сомнительную  спекуляцию  из  тех,  что  обещают
принести двести процентов прибыли, - я  убежден,  что  если  бы  только  ему
удалось прогореть, судьба его, считай, у  него  в  кармане.  Белинда  Бейтс,
закадычная подруга моей  сестры,  в  высшей  степени  умная,  приветливая  и
славная девушка, получила Комнату с Картинами. Белинда имеет несомненный дар
к  поэзии  наряду  с  настоящими  деловыми  качествами,  а  вдобавок  еще  и
"подвинута" (пользуясь выражением Альфреда)  на  Призвании  Женщины,  Правах
Женщины,  Обидах  Женщины  и  всем  прочем,  чем  Женщина  с  большой  буквы
незаслуженно обделена или же, напротив, от чего бы хотела избавиться.
     - Конечно, дорогая моя, все это в высшей  степени  похвально  и  Небеса
вознаградят вас за это, - шепнул я ей в первый же вечер, расставаясь с ней у
двери Комнаты с Картинами, - только смотрите,  не  переусердствуйте.  И  при
всем почтении к несомненной необходимости даровать Женщине  больше  радостей
жизни, нежели покуда даровала ей наша цивилизация, не набрасывайтесь на зло-
получных мужчин - хотя, быть может, на первый взгляд все они  до  единого  и
кажутся жестокими угнетателями вашего пола, но, Белинда, поверьте  мне,  что
они иногда тратят все свои сбережения среди жен, дочерей,  сестер,  матушек,
тетушек и бабушек и что пьеса жизни на самом-то деле  называется  отнюдь  не
"Красная Шапочка и Серый Волк".
     Однако, я отклоняюсь от темы. Итак, Белинда заняла Комнату с  Картинами
и у нас осталось только три свободных спальни -  Угловая  Комната,  Буфетная
Комната и Садовая  Комната.  Мой  стат  рый  друг,  Джек  Гувернер,  как  он
выражается, "подвесил койку" в Угловой Комнате. Я всегда считал Джека  одним
из лучших моряков в мире. Он уже  сед,  но  все  же  не  менее  красив,  чем
четверть века тому назад -  нет,  даже,  пожалуй,  стал  еще  красивее.  Это
жизнерадостный крепко сбитый и широкоплечий  здоровяк  с  открытой  улыбкой,
сверкающими черными глазами и черными, как смоль,  бровями.  Я  помню  их  в
обрамлении столь же черных волос  и  должен  сказать,  что  под  серебристой
сединой  они  смотрятся  еще  лучше.  Наш  Джек,  он  побывал  повсюду,  где
развевается по ветру его знаменитый тезка, и даже в далях Средиземноморья  и
по ту сторону Атлантики мне доводилось встречать его старинных товарищей  по
кораблям, которые при случайном упоминании его имени светлели и  восклицали:
"Вы знакомы с Джеком Гувернером? Значит, вы знаете настоящего принца морей!"
Вот он какой! Вся его внешность столь  безошибочно  выдает  в  нем  военного
моряка, что доведись вам повстречать его где-нибудь  в  эскимосском  иглу  в
одеянии из тюленьих шкур, у вас все равно осталась бы  смутная  уверенность,
что он был в полной морской амуниции.
     Когда-то яркие глаза Джека были устремлены на мою сестру, но  случилось
все же так, что он