ое изваяние. Потом тело ее  встретило  конец копья,
которое  он  держал  вытянутым  перед   собой,  оно  вонзилось  в  ее  тело,
переломилось,  и Умслопогас упал замертво, придавленный тяжестью львицы. Она
тотчас  же вскочила, причем сломанное  копье  все  еще торчало  в  ее груди,
обнюхала мальчика и, как бы узнав в нем похитителя своих детей, схватила его
за пояс и перепрыгнула со своей ношей через изгородь.
     -- О, спасите его! -- закричала Нада отчаянным голосом. Мы все кинулись
с громким криком в погоню за львицей.
     На  минуту  она остановилась  над телами  мертвых своих детенышей. Тело
Умслопогаса висело  у нее в пасти, она смотрела на  своих детенышей как бы в
некотором недоумении. В нас блеснула  надежда, что она  бросит  Умслопогаса,
но,  услыхав наши крики, львица повернула и исчезла  в  кустах,  унося его с
собой.
     Мы  схватили  копья  и  кинулись за  нею,  однако  почва  вскоре  стала
каменистая,  и  мы не могли найти следов  Умслопогаса и львицы. Они  исчезли
бесследно,  как исчезает облако. Мы вернулись.  О, как  тяжело сжималось мое
сердце! Я любил мальчика так же нежно, как если бы он был моим родным сыном.
Я чувствовал, что он погиб, что ему пришел конец.
     -- Где мой брат? -- воскликнула Нада. когда мы пришли без него.
     -- Он погиб, -- ответил я, -- погиб навеки!
     Девушка бросилась на землю с громкими рыданиями.
     -- О, как бы я хотела погибнуть вместе с ним! -- воскликнула она.
     -- Идем дальше! -- сказала Макрофа, жена моя.
     -- Неужели ты не оплакиваешь своего сына? -- спросил ее  один  из наших
спутников.
     --  К чему плакать над  мертвыми? Разве слезы могут вернуть их к жизни?
ответила Макрофа. -- Пойдемте!
     Эти слова,  очевидно, показались  странными нашему спутнику, но он ведь
не знал, отец мой, что Умслопогас не был ее родным сыном.
     Однако, мы остались еще на  день в  этом  месте, в  надежде, что львица
вернется к своему логовищу, и нам удастся, по крайней мере, убить ее. Но она
больше не  возвращалась.  Прождав  напрасно целый  день, мы  на  другое утро
свернули наши покрывала и с тяжелым сердцем продолжали наш путь.
     В  душе я  недоумевал, к чему судьба допустила  меня спасти жизнь этого
мальчика  из когтей Льва зулусов, чтобы отдать  его  на  растерзание  горной
львице?
     Тем временем  мы  продолжали продвигаться  вперед,  пока  не  дошли  до
крааля, где я должен был  исполнить  приказание  царя и  где нам  предстояло
расстаться с женой.
     На следующее утро, по  приходе  в крааль, нежно поцеловавшись украдкой,
хотя на  людях мы  враждебно  глядели  друг на  друга,  мы  расстались,  как
расстаются те, кому  не суждено уже более встречаться на  земле. У нас обоих
на  душе была та  же  мысль,  что мы  никогда более  не увидимся, как  оно и
оказалось на самом деле.
     Я отвел Наду в сторону и сказал ей так:
     -- Мы расстаемся, дочь моя, и не знаю, свидимся ли когданибудь. Времена
тяжелые, и ради безопасности твоей и матери я лишаю себя радости видеть вас.
Нада,  ты скоро  станешь женщиной  и будешь прекраснее  всех  женщин  нашего
племени. Может случиться,  что многие знатные люди посватаются к тебе. Легко
может быть, что меня,  твоего отца, не  будет с  тобою,  и  я не  буду иметь
возможности выбрать тебе  мужа  по обычаю нашей  страны. Но я завещаю  тебе,
сколько  оно  будет возможно, выбери человека, которого  ты можешь любить, в
этом единственный залог счастья женщины!
     Я должен был замолчать. Нада взяла меня за руку и, глядя на меня своими
чудными глазами, сказала:
     --  Замолчи, отец, не говори  со  мной  о  замужестве, я не буду ничьей
женой  после  того,  как Умслопогас  погиб, благодаря  моему  легкомыслию. Я
проживу  и умру  одна. О,  как  бы  я желала скорее  дождаться  этой  минуты
соединиться с любимым человеком!
     -- Послушай,  Нада, --  сказал я, -- Умслопогас был тебе братом, и тебе
не подобает так говорить о нем даже теперь, когда его нет в живых!
     --  Это меня не касается, отец, -- ответила Нада, --  я  говорю то, что
сердце подсказывает мне,  а оно говорит мне, что я любила Умслопогаса живого
и, несмотря на то,  что он умер, я буду  любить его до самой смерти  вы  все
считаете меня ребенком, но сердце мое горячо и не обманывает меня!
     Я не стал более уговаривать девушку, потому что знал, что Умслопогас не
приходился ей  братом,  и она вполне  могла  быть  его  женой. Я  мог только
удивляться, как ясно говорил в  ней голос крови, подсказывая ей естественное
чувство.
     -- Утешься, Нада, -- успокаивал я  ее, --  то, что нам дорого на земле,
станет нам еще дороже  в небесах. Я твердо верю, что  человек  не создан для
того,  чтобы  разрушиться  на земле, но  возвращается  снова  к Умкулункуле.
Теперь прощай!
     Мы поцеловались и расстались.
     Мне  было очень  грустно,  только что  потеряв Умслопогаса,  известного
впоследствии под прозвищем Убийцы  и Дятла. Мне еще тяжелее казалась разлука
с женой и дочерью.


        ПЫТКА МОПО

     Четыре  дня  пробыл  я  в шалашах  того  племени, к которому был послан
исполнить царскую волю. На пятое утро я собрал всех, сопровождавших  меня, и
мы снова направили стопы свои к краалю царя. Пройдя некоторое расстояние, мы
встретили отряд воинов, приказавших нам остановиться.
     -- Что надо вам, царские слуги? -- смело спросил я их
     -- Слушай, сын Македамы! -- ответил их посредник. -- Ты должен передать
нам жену твою Макрофу и твоих детей, Умслопогаса и Наду. Таков приказ царя!
     -- Умслопогас, -- отвечал я, -- ушел за пределы царской власти, ибо его
нет в живых, жена же  моя Макрофа и дочь  Нада  находятся у племени Сваци, и
царю придется послать  армию их отыскивать! С ненавистной мне Макрофой пусть
царь делает,  что хочет, я развелся с ней. Что же касается девушки, конечно,
не велика важность, коли она  умрет,  -- девушек, ведь много,  -- но я  буду
просить о ее помиловании!
     Все  это я говорил беззаботно, ибо хорошо знал, что жена моя с ребенком
вне власти Чеки.
     -- Проси, проси  милости! --  сказал  воин,  смеясь.  -- Все остальные,
рожденные тобой, умерли по приказанию царя!
     --  Неужели?  --  спокойно ответил я, хотя колени  мои дрожали  и  язык
прилип  к  гортани.  --  На то  царская  воля!  Подрезанная ветвь дает новые
ростки, у меня будут другие дети!
     -- Так, Мопо, но раньше найди жен, ибо твои умерли!
     --  В самом  деле? --  отвечал  я. -- Что же, и тут  царская воля.  Мне
самому надоели эти крикуньи!
     --  Слушай дальше, Мопо, -- продолжал воин, -- чтобы  иметь новых  жен,
надо жить,  от мертвых  не рождается потомство, а  мне сдается, что Чека уже
точит тот ассегай, который снесет тебе голову!
     -- Пусть так, -- ответил я, -- царь лучше знает. Высоко солнце над моей
головой, и долог путь. Убаюканные ассегаем крепко спят!
     Так говорил я, отец  мой, и правда,  тогда мне  хотелось  умереть.  Мир
после всех этих утрат был пуст для меня.
     После допроса моих спутников  о правдивости  моих показаний двинулись в
путь, и дорогой я постепенно узнал все, что произошло в царском краале.
     Через день, после моего ухода,  лазутчики донесли Чеке, что вторая жена
моя Ананди  занемогла  и  в  беспамятстве повторяет загадочные  слова. Когда
зашло солнце. Чека взял с  собой трех воинов и пошел с ними в мой крааль. Он
оставил воинов у  ворот,  приказав  им  не  пропускать  никого ни  туда,  ни
обратно, а  сам  вошел в шалаш, где лежала больная Ананди, вооруженный своим
маленьким ассегаем с рукояткой из алого царского дерева.
     Случилось так,  что в  шалаше находились Унанда, мать  Чеки,  и Балека,
сестра моя,  его жена,  пришедшие поласкать  Умслопогаса. Но, войдя в шалаш,
они нашли его полным других моих жен и детей. Тогда они отослали всех, кроме
Мусы, сына  больной Ананди,  того самого мальчика,  который родился  восемью
днями раньше Умслопогаса,  сына  Чеки.  Задержав Мусу в  шалаше,  они  стали
ласкать его, так  как  боялись, что иначе равнодушие  их  ко всякому другому
ребенку, кроме Умслопогаса, возбудит подозрение остальных жен.
     Когда они так сидели, в дверях вдруг мелькнула  чья-то тень, и сам царь
подкрался к ним. Он увидел, как они нянчились с ребенком  Мусой, а когда они
узнали царя, то бросились к его ногам, славя его. Но  он угрюмо  улыбнулся и
велел им сесть. Потом обратился к ним со словами:
     -- Вас поражает, Унанда,  мать моя, Балека,  моя жена, почему  я пришел
сюда в шалаш Мопо, сына  Македамы? Хотите, скажу вам: его я отослал по делу,
а  мне сказали,  что  его жена  Ананди  занемогла. Не она ли там  лежит? Как
первый  врач  в стране, я  пришел излечить ее, знайте это, Унанда, мать моя,
Балека, жена моя!
     Так  говорил  он,  оглядывая  их  и  понюхивая  табак с  лезвия  своего
маленького ассегая; но они дрожали от  страха, так как знали, что когда Чека
говорит кротко, замышляет смерть. Унанда, Мать  Небес, ответила ему, что они
рады его приходу, ибо его лекарство наверное успокоит больную.
     -- Конечно, -- сказал он, -- меня забавляет, мать моя и сестра, видеть,
как вы ласкаете вот этого ребенка. Будь он  вашей крови, вы не могли бы  его
любить больше!
     Опять  они  задрожали и  молились в  душе,  чтобы  только что заснувшая
Ананди не проснулась и не стала бормотать  в бреду безумных слов. Молитва их
была услышана не небом, а  землею, так как Ананди проснулась, услыхала голос
царя,  и ее  больное воображение остановилось  на том, кого она принимала за
царского сына.
     --  Ага,  вот  он!   --   сказала  она,  приподнимаясь  и  указывая  на
собственного сына  Мусу, испуганно прижавшегося  в  углу  шалаша. -- Поцелуй
его, Мать Небес, приласкай. Как  звать  его, щенка, накликавшего беду на наш
дом? Он сын Мопо от Макрофы!
     Она дико захохотала и опрокинулась на свою постель из звериных шкур.
     -- Сын Мопо от Макрофы? -- проговорил царь. -- Женщина, чей это сын?
     --  Не спрашивай  ее,  царь! -- закричали  обезумевшие от страха мать и
жена Чеки, бросаясь ему в ноги.  -- Не  слушай ее,  царь! Больную преследуют
дикие мысли,  не  годится  тебе  слушать  ее  безумные  речи.  Должно  быть,
околдовали ее, ей снятся сны!
     --  Молчать! --  крикнул  царь. --  Я хочу слушать  ее бред. Авось  луч
правды осветит мрак, я хочу знать правду. Женщина, кто отрок сей?
     --  Кто  он?  Безумный,  ты еще опрашиваешь?  Тише, наклони ухо ко мне,
шепотом говори,  не подслушал бы тростник  этих стен, не донес  бы царю. Так
слушай же: этот отрок, сын Чеки и Балеки,  сестры Мопо, ребенок  подмененный
Матерью Небес,  Унандой, подкинутый нашему дому на  проклятие,  тот  будущий
правитель, которого  Унанда представит народу  вместо царя,  ее сына,  когда
народ наконец возмутится его жестокостью!
     --  Она лжет, царь, --  закричали обе женщины, -- не слушай ее. Мальчик
-- ее собственный сын, она в беспамятстве не узнает его!
     Но Чека, стоя среди шалаша, зловеще засмеялся.
     -- Нобела верно предрекла, я напрасно убил ее.  Так вот как  ты провела
меня, мать! Ты приготовила  мне в сыне убийцу. Славно, Мать Небес,  покорись
теперь небесному суду. Ты надеялась, что мой сын меня  убьет, но пусть будет
иначе.  Пусть твой  сын  лишит  меня  матери.  Умри же, Унанда, умри от руки
рожденного тобой! -- И, подняв ассегай, он заколол ее.
     С  минуту Унанда, Мать Небес, жена Сенцангаконы, стояла  неподвижно, не
проронив ни звука, потом, выхватив из проколотого бока ассегай, закричала:
     -- Злодей, Чека, ты умрешь, как я! -- И тут же упала мертвая.
     Так умертвил Чека мать свою Унанду.
     Балека,  видя  случившееся,  повернулась  и  побежала вон  из шалаша  в
Эмпозени с такой быстротой, что стража у ворот не могла остановить ее. Когда
она добралась до своего дома, то силы оставили ее, и она без чувств упала на
землю. Но мальчик Муса,  мое дитя,  пораженный ужасом, остался  на месте,  и
Чека, считая его своим сыном, тоже умертвил его.
     Потом  он  гордо выступил из шалаша, оставив стражу у ворот, и приказал
отряду  воинов, окружив весь  крааль,  поджечь  его.  Они поступили  по  его
приказанию: выбегавших  людей убивали, а оставшиеся там погибали в огне. Так
погибли мои  жены,  дети, слуги и все случайно находившиеся у них люди. Улей
сожгли, не пожалев пчел,  в живых оставался один я, да где-то далеко Макрофа
с Надой.
     Говорят,  Чека не насытился пролитой кровью, так как послал людей убить
Макрофу, жену мою, Наду, мою дочь, и того, кто назывался моим сыном. Меня же
он приказал посланным не убивать, а привести к нему живым.
     Мне пришла в  голову мысль, не лучше ли самому покончить с собой? Зачем
ждать смертного  приговора?  Покончить  с жизнью так легко, я знал,  как это
сделать. В  своем  кушаке я тайно хранил одно снадобье. Тому,  кто  отведает
этого снадобья, отец мой, не видать больше ни света солнца, ни блеска звезд.
     Погибнуть от  ассегая, медленно  мучиться под  ножами  истязателей, или
быть  уморенным голодом, или  бродить до конца дней с выколотыми глазами, --
вот что ждало меня, и вот почему я днем и ночью носил с собой свое снадобье.
Настал час им воспользоваться.
     Так думал я среди мрака ночи и, достав горькое снадобье, попробовал его
языком. Но  делая  это,  я вдруг вспомнил  про свою дочь  Наду, единственное
дорогое  существо, находящееся  только временно  в  другой  далекой  стране,
вспомнил  про жену  Макрофу, про  сестру  Балеку,  жившую  еще по  какому-то
странному капризу царя. Еще одно желание  таилось в моем сердце -- это жажда
мести. Мертвые бессильны карать своих мучителей, если души их еще  страдают,
то руки уже не платят за удар ударом.
     Итак, я  решил жить. Умереть я  всегда успею.  Успею, когда  голос Чеки
произнесет мой  смертный  приговор.  Смерть сама  намечает своих  жертв,  не
отвечает ни на какие вопросы. Смерть --  это гость, которого не надо ждать у
порога шалаша,  так как при  желании он  воздухом  проберется  через  солому
кровли. Я решил пока не вкушать снадобья.
     Итак, отец мой,  я  остался жить, и воины повели меня обратно  в крааль
Чеки.
     Мы  добрались до  него к  ночи,  так  как  солнце уже  село,  когда  мы
проходили ворота.  Тем  не  менее,  исполняя  приказание, воин  вошел к царю
сообщить о нашем прибытии. Царь немедленно  приказал  привести пойманного, и
меня  втолкнули в дверь большого шалаша. Посредине горел огонь, так как ночь
была холодна, а Чека сидел в глубине, против двери.
     Некоторые из приближенных схватили меня за руки и потащили к огню, но я
вырвался от них, так как руки мои не были связаны. Падая ниц, я славил царя,
называя его царскими  именами. Приближенные опять хотели  меня  схватить, но
Чека сказал:
     -- Оставьте его, я сам допрошу своего слугу!
     Тогда они поклонились  до  земли  и, сложив  руки на  палках, коснулись
лбами пола. А  я сел тут  же на  полу против царя, и мы разговаривали  через
огонь. По приказанию Чеки я дал самый точный ответ о своем путешествии.
     -- Хорошо, -- сказал тогда царь, -- я доволен! Как видно, в стране моей
еще  остались  честные  люди!  А  известно  ли тебе,  Мопо,  какое несчастие
постигло твой дом в то время, как ты ведал мои дела?
     -- Как  же, слыхал! --  ответил я так просто, как  будто вопрос касался
пустяков.
     --  Да, Мопо, горе  обрушилось на  дом  твой, проклятие небес на крааль
твой! Мне говорили, Мопо, что небесный огонь живо охватил твои шалаши!
     -- Слыхал, царь, слыхал!
     --  Мне докладывали,  Мопо, что  люди, запертые внутри, теряли рассудок
при  виде пламени и, понимая, что нет спасения, закалывали себя ассегаями  и
бросались в огонь!
     -- Знаю все, царь! Велика важность!
     -- Много ты знаешь, Мопо,  но  не  все еще. Ну,  известно ли тебе,  что
среди  умерших  в твоем краале находилась  родившая меня, прозванная Матерью
Небес?
     При  этих словах,  отец мой, я поступил  разумно,  добрый дух вдохновил
меня, и я упал на землю, и громко завопив, как бы в полном отчаянии.
     --  Пощади  слух  мой! -- вопил я.  --  Не  повторяй, что родившая тебя
мертва, о,  Лев зулусский!  Что мне  все  остальные жизни,  они исчезли, как
дуновение  вихря; как  капля  воды,  но  это  горе могуче,  как ураган,  оно
безбрежно, как море!
     -- Перестань,  слуга  мой, успокойся! --  говорил насмешливо Чека. -- Я
сочувствую  твоему  горю  по  Матери  Небес. Если  бы  ты сожалел только  об
остальных жертвах  огня, то плохо  бы тебе было. Ты выдал бы  свою злобу  на
меня, а так тебе же лучше: хорошо ты сделал, что отгадал мою загадку!
     Теперь только  я понял, какую яму Чека  рыл мне, и  благословил в  душе
Элозия, внушившего мне ответ царю.
     Я надеялся, что  теперь Чека отпустит меня, но  этого не случилось, так
как пытка моя только начиналась.
     -- Знаешь ли  ты, Мопо, -- сказал  царь,  -- что когда мать моя умирала
среди охваченного пламенем  крааля, она  кричала загадочные  страшные слова.
Слух мои различил  их  сквозь песню  огня.  Вот эти слова:  будто  ты, Мопо,
сестра  твоя,  Балека,  и твои жены  сговорились подкинуть  ребенка мне,  не
желавшему иметь детей.
     -- Скажи теперь, Мопо,  где дети, уведенные тобой из крааля, мальчик со
львиными глазами, прозванный Умслопогасом, и девочка, по имени Нада?
     -- Умслопогаса растерзал лев, о  царь, -- отвечал я -- а Нада находится
в скалах Сваци!
     И я рассказал  ему  про смерть Умслопогаса и про то,  как и разошелся с
женой Макрофой.
     -- Отрок с  львиными  глазами в львиной  пасти! -- сказал Чека. -- Туда
ему и дорога. Наду можно  еще добыть ассегаями. Но довольно о ней, поговорим
лучше  о песне,  петой моей покойной матерью в треске огня. Скажи-ка теперь,
Мопо, лжива ли она?
     -- Помилуй, царь. Мать Небес обезумела, кода пела эту песню! -- ответил
я. Слова ее непонятны!
     -- И ты ничего об этом не знаешь? -- сказал царь, странно глядя на меня
сквозь дым костра.  -- Странно, Мопо,  очень странно!  Но что это, тебе  как
будто  холодно,  руки   твои  положительно  дрожат!  Не  бойся,  погрей  их,
хорошенько погрей, всю руку положи в огонь!
     И смеясь, он указал мне своим  маленьким,  оправленным в царское дерево
ассегаем, на самое яркое место костра.
     Тут, отец мой, я действительно похолодел, так как понял намерение Чеки.
Он готовил мне пытку огнем.
     С минуту я молчал, задумавшись. Тогда царь опять громко сказал:
     -- Что  же ты  робеешь,  Мопо? Неужели мне  сидеть  и греться, пока  ты
дрожишь от холода? Встаньте,  приближенные мои, возьмите руку Мопо и держите
ее в пламени,  чтобы он согрелся и чтобы  душа его  ликовала,  пока мы будем
говорить с ним  о том ребенке, упомянутом моей матерью, рожденном от Балеки,
жены моей, от сестры Мопо, моего слуги!
     --  Прочь,  слуги,  оставьте  меня! --  смело сказал  я,  решившись сам
подвергнуться пытке.
     --  Благодарю тебя, о  царь, за милость!  Я  погреюсь  у  твоего  огня.
Спрашивай меня, о чем хочешь, услышишь правдивые ответы!
     Тогда, отец мой, я протянул  руку в огонь, но не в самое яркое пламя, а
туда, где дымило.  Кожа  моя  от страха покрылась потом, и несколько  секунд
пламя обвивалось вокруг руки, не сжигая ее. Но я знал, что мука близка.
     Некоторое  время  Чека  следил  за  мной, улыбаясь.  Потом он  медленно
заговорил, как бы давая огню разгореться.
     -- Так скажи мне,  Мопо, ты, правда, ничего не знаешь о рождении сына у
твоей сестры Балеки?
     -- Я одно знаю, о царь, -- отвечал я, -- что несколько лет тому назад я
убил  младенца, рожденного твоей женой Балекой,  и принес тебе  его тело! --
Между тем,  отец  мой,  рука  моя уже дымилась, пламя  въедалось в  тело,  и
страдания  били ужасны. Но я старался не показывать виду,  так как знал, что
если я крикну, не выдержав пытки, то смерть будет моим уделом.
     Царь опять заговорил:
     --  Клянешься  ли  ты моей  головой,  Мопо,  что  в  твоих  краалях  не
вскармливали никакого младенца, мной рожденного?
     -- Клянусь, царь, клян