тому назад царь разгневался на
тебя, когда заболел, и наверное умертвил бы тебя, если бы я не заступилась и
не напомнила ему клятвы? И  вот  как ты отплачиваешь мне! Ты приходишь убить
мое дитя, моего первенца!
     -- Я  исполняю  приказание царя!  --  отвечал я угрюмо, но  сердце  мое
разрывалось на части.
     Балека больше ничего не сказала, но, отвернувшись лицом к стене, горько
плакала и стонала.  Тем временем я услыхал шорох у входа в шалаш,  и свет  в
дверях заслонила входящая  фигура. Вошла женщина.  Я обернулся посмотреть на
нее и сразу упал, кланяясь до земли. Передо мной стояла  Унанда, мать  царя,
по прозванию  Мать Небес, -- та  самая женщина,  которой моя мать отказалась
дать молока.
     -- Здравствуй, Мать Небес! -- приветствовал я ее.
     -- Здравствуй, Мопо, -- отвечала она. -- Скажи,  почему  плачет Балека?
Оттого ли, что она мучается родами?
     -- Спроси ее сама, великая Мать Вождя! -- сказал я.
     Тогда Балека заговорила прерывающимся голосом:
     -- Я плачу,  царица Мать, потому, что этот человек, брат мой, пришел от
того,  кто мой господин,  от  твоего  сына,  чтобы  умертвить моего будущего
ребенка.  О, Мать Небес, ты  сама кормила  грудью, заступись за меня! Твоего
сына не убили при рождении!
     -- Кто знает, Балека? Может быть, было бы и лучше, если бы и его убили!
грустно  сказала Унанда. -- Тогда бы  многие  из  тех, кто теперь уже мертв,
были бы живы!
     --  Но,  по крайней мере,  ребенком он был  добр и  ласков, и ты  могла
любить его. Мать зулусов!
     -- Никогда,  Балека! Ребенком  он кусал мне  грудь и  рвал  мои волосы.
Каков человек -- таков был и ребенок!
     -- Да! Но ребенок его мог  быть не таким. Мать Небес!  Подумай, у  тебя
нет внука, который будет беречь тебя  на старости лет.  Неужели ты допустишь
иссякнуть  твоему   роду?  Царь,  наш   властелин,  постоянно   подвергается
опасностям войны. Он может умереть, и что тогда?
     -- Что тогда? Корень Сенцангаконы не иссяк. Разве у царя нет братьев?
     -- Но они не твоей плоти  и крови. Мать! Как? Ты не хочешь даже слушать
меня?  Тогда  я обращаюсь к тебе,  как женщина к женщине. Спаси мое дитя или
убей меня вместе с ним!
     Сердце Унанды дрогнуло. Слезы показались на ее глазах.
     -- Как бы это сделать, Мопо?  -- обратилась она ко мне.  -- Царь должен
видеть ребенка мертвым, если же он заподозрит обман, а ты знаешь, и тростник
имеет уши, то... Тебе  известно сердце  Чеки, и ты сам понимаешь, где  будут
лежать наши кости завтра!
     --  Неужели нет других новорожденных в  стране зулусов? сказала Балека,
приподнявшись на постели и говоря шепотом, похожим на шипение змеи.
     -- Слушай, Мопо! Твоя жена тоже должна была родить?
     -- Послушайте же меня -- ты.  Мать  Небес, и ты, брат, слушай  тоже. Не
думайте шутить  со мной.  Я или спасу моего  ребенка, или  вы оба  погибнете
вместе с ним. Я скажу царю, что вы приходили ко  мне оба  и нашептывали  мне
заговор -- спасти ребенка, а царя убить. Теперь выбирайте и скорее!
     Она  откинулась  навзничь,  мы молча переглядывались.  Наконец,  Унанда
первая заговорила.
     --  Дай мне руку, Мопо, и поклянись,  что ты будешь верен в  сохранении
этой тайны, так  же, как и  я  клянусь тебе.  Быть может, придет день, когда
этот  ребенок, еще  не видевший света, будет царем  страны зулусов, тогда  в
награду  за  сегодняшнюю услугу  ты  будешь первым  человеком среди  народа,
голосом  царя, его  наперсником! Если  же ты не сдержишь клятвы, берегись! Я
умру не одна!
     -- Клянусь, Мать Небес! -- ответил я.
     -- Хорошо, сын Макетами!
     -- Хорошо, брат мой! -- сказала  Балека.  -- Теперь  иди и скорее делай
все, что нужно.  Я чувствую  приближение родов.  Иди и знай, что,  в  случае
неудачи, я  буду безжалостна и  добьюсь  твоей смерти,  хотя  бы  ценою моей
собственной жизни!
     Я вышел из шалаша.
     -- Куда идешь? -- спросила меня стража.
     -- Иду за лекарствами, слуги царские! -- ответил я.
     Так я сказал, но на душе моей было тяжело, и я задумал бежать из страны
зулусов.
     Я не мог и не  смел сделать  того, что от меня требовали. Неужели же  я
могу убить своего собственного ребенка, отдать его жизнь ради спасения жизни
ребенка  Балеки?  Могу  ли  я  пойти  против  воли  царя  и спасти  ребенка,
осужденного им  на смерть? Нет, это невозможно! Я убегу, оставлю все, и буду
искать племя, жилища где-нибудь в стороне, там  я начну жизнь сначала. Здесь
я жить больше не могу. Здесь, около Чеки, ничего не найти, кроме смерти.
     Размышляя таким  образом,  я дошел до  своего шалаша и  узнал, что жена
моя, Макрофа, только что разрешилась двойней. Я выслал из шалаша всех, кроме
Ананди, неделю тому  назад  давшей  мне  сына. Второй ребенок  из двойни был
мальчик и родился  мертвым. Первой родилась девочка,  известная впоследствии
под именем Нады Прекрасной  -- Нады Лилии.  Внезапная мысль озарила  меня --
вот где выход из моего положения.
     -- Дай-ка мне мальчика, -- сказал я Ананди. -- Он не умер. Дай его мне,
я вынесу его за ворота крааля и верну к жизни моими лекарствами!
     -- Это бесполезно, ребенок мертвый! -- воскликнула Ананди.
     -- Давай мне его, когда я приказываю! -- закричал я свирепо. Она подала
мне труп ребенка.
     Я  взял  его,  завернул  в  узел с  лекарствами  и  все  вместе обернул
циновкой.
     -- Не впускайте  никого до  моего возвращения,  --  сказал я,  -- и  не
говорите  никому ни  слова о  ребенке, которого вы  считаете  мертвым!  Если
впустите кого-нибудь или скажете  слово, мое лекарство  не поможет и ребенок
действительно умрет!
     С  этими  словами я вышел. Жены мои недоумевали. У нас не было в обычае
оставлять  в  живых  обоих  детей, когда  рождались двойни.  Тем  временем я
поспешно бежал к воротам Эмпозени.
     -- Я несу лекарства, слуги царские! -- объяснил я страже.
     -- Проходи, --  ответили  они. Я  прошел  ворота  и направился к шалашу
Балеки. Около нее сидела Унанда.
     -- Ребенок родился! -- сказала мне мать царя. -- Взгляни на него, Мопо,
сын Македамы!
     Я  взглянул.  Ребенок был  крупный,  с большими черными глазами,  как у
Чеки, мать царя, Унанда, вопросительно смотрела на меня.
     -- Где  же он?  -- шепотом  спросила она.  Я развернул циновку  и вынул
мертвого ребенка, со страхом оглядываясь кругом.
     -- Дайте мне живого! -- в свою очередь шепнул я.
     Она передала мне ребенка. Я выбрал в своих лекарствах снадобье и  натер
им язык  ребенка.  Это  снадобье имело  свойство  заставить онеметь язык  на
некоторое время. Затем я  завернул  ребенка в  узел  с  лекарствами и  снова
обмотал его циновкой.
     Вокруг шеи мертвого ребенка я завязал шнурок, которым будто  бы задушил
его, и слегка завернул его другой циновкой.
     Теперь я в первый раз обратился к Балеке:
     --  Послушай, женщина, и  ты, Мать Небес,  я исполнил ваше  желание, но
знайте,  что еще раньше, чем  я доведу  до  конца это дело, оно будет стоить
жизни многих людей. Будьте  безмолвны,  как могила, она широко  разверзается
перед вами обеими! -- Я ушел, унося в правой руке циновку с завернутым в нее
мертвым  ребенком.  Узел  с  лекарствами,  где  лежал живой, был привязан  к
плечам.
     Я вышел из спальни и, проходя  мимо стражи, молча  развернул перед ними
циновку.
     -- Ладно! -- сказали они, пропуская меня.
     Но с этой  минуты  начались мои неудачи. Как только  я вышел за ворота,
меня встретили три посланных от царя.
     -- Царь  зовет  тебя в Интункуму!  -- Так называется  жилище царя, отец
мой.
     --  Хорошо,  -- ответил я, -- сейчас  приду, но сперва  я забегу к себе
взглянуть на мою жену Макрофу. Вот у меня в руках то, что нужно царю! -- При
этом я показал им мертвого ребенка. -- Отнесите его к царю!
     -- Царь не  давал нам такого приказания,  Мопо! -- отвечали они. --  Он
приказал, чтобы ты сию же минуту явился сам к нему!
     Кровь застыла в моих жилах. У царя много ушей. Неужели он уже  знает? И
как я осмелюсь явиться перед царем  с живым ребенком за спиной? Я чувствовал
в то  же  время,  что всякое  колебание  послужит моей погибели, так же  как
изъявление страха или смущение.
     --  Хорошо! Идем!  -- ответил  я, и  мы вместе  направились  к  воротам
Интункуму.
     Надвигались  сумерки.  Чека  сидел  на  маленьком  дворике  перед своим
шалашом. Я на коленях подполз к нему, произнося обычное царское  приветствие
"Баете!" и, оставаясь в таком положении, ждал.
     -- Встань, сын Македамы! -- сказал царь.
     -- Не могу встать. Лев зулусов! -- отвечал я, -- Я не могу встать, имея
в руках царскую кровь, пока царь не дарует мне прощения!
     -- Где он? -- спросил Чека.
     Я указал на циновку в моих руках.
     -- Покажи!
     Я развернул. Чека взглянул на ребенка и громко рассмеялся.
     -- Он  мог  бы  быть  царем! --  сказал  он,  приказав  одному из своих
приближенных унести труп.
     -- Мопо, ты умертвил того, кто  мог  бы  царствовать. Тебе не  страшно,
Мопо?
     -- Нет, царь!  -- ответил я. --  Ребенок  умерщвлен по приказанию того,
кто сам царь!
     -- Сядь-ка,  потолкуем.  Завтра  ты получишь в  награду  пять быков, ты
можешь сам выбрать их из царского стада!
     -- Царь добр, он видит,  что пояс мой туго стянут, он хочет утолить мой
голод. Позволишь ли мне, царь, удалиться? Моя жена  Макрофа родит, и я хотел
бы навестить ее!
     -- Нет, посиди немного, скажи, что делает Балека, моя сестра и твоя?
     -- Все благополучно! -- ответил я.
     -- Не плакала ли она, когда ты взял у нее ребенка?
     -- Нет, не плакала. Она сказала: воля моего властелина пусть будет моей
волей!
     -- Хорошо. Если бы она плакала, то тоже  была бы убита. Кто  же был при
ней?
     -- При ней была Мать Небес!
     Чека нахмурил брови.
     -- Унанда, моя мать? Зачем она там была? Клянусь, хотя она  и моя мать,
если  бы  я думал... --  и  Чека остановился. На  минуту он  замолк и  затем
продолжал. -- Скажи-ка,  что у тебя  в  этой  циновке? -- Он  указал  концом
своего ассегая на узел за моими плечами.
     -- Лекарства, царь!
     -- Ты  носишь  с собой  такое количество лекарств?  Да их хватило бы на
целое войско. Разверни циновку и покажи, что в ней!
     Скажу  вам откровенно, отец мой, что от ужаса  у меня  кровь  застыла в
жилах. Если  бы  я  открыл  циновку и  он увидел  ребенка, тогда...  --  Это
"шагаши" оно заколдовано, мой повелитель. Не следует смотреть лекарства!
     -- Открой, говорю тебе! -- возразил он гневно. -- Что? Я не могу видеть
этого, что должен глотать? Я, величайший из царей?
     --  Смерть есть лекарство царей! --  ответил  я,  взяв  в руки  узел, и
положил  его как можно дальше  от  него,  в  тени изгороди. Затем  нагнулся,
медленно развязывая веревки. Капли пота текли  по моему лицу, подобно каплям
слез. Что делать,  если он увидит ребенка? А что,  если ребенок проснется  и
закричит? Я должен буду вырвать копье из рук царя и ударить его. Да, решено!
Я  убью царя  и затем  себя самого. Наконец циновка  была  развязана. Сверху
лежали коричневые корни целебных трав,  а  под ними бесчувственный  ребенок,
завернутый в мох.
     --  Скверная  штука! -- сказал  царь, нюхая  щепотку табаку. Смотри-ка,
Мопо,  какой у меня верный  глаз!  Вот  тебе и твоим лекарствам! --  С этими
словами он поднял ассегай и  намеревался  пронзить им узел, но в эту минуту,
когда он прицелился, мой добрый змей внушил царю чихнуть, и вследствие этого
копье пронзило только листья моих целебных трав, не задев ребенка.
     -- Да благословит небо царя! -- сказал я, как того требовал обычай.
     -- Спасибо, Мопо, это хорошее  пожелание,  -- сказал  царь, -- а теперь
убирайся! Следуй моему совету. Убивай своих, как я убиваю своих. Я делаю это
для того, чтобы они не  надоедали мне.  Поверь мне, лучше потопить детенышей
льва!
     Я  поспешно  завернул узел, руки мои дрожали. О,  если бы в эту  минуту
ребенок проснулся и закричал! Наконец я завязал узел, встал, поклонился царю
и,  согнувшись  вдвое,  прошел мимо  него.  Не  успел я  переступить  ворота
Интункуму,  как  ребенок  начал пищать. О, если  бы  это  случилось  минутой
раньше!
     --  Что  это, -- спросил  меня один из  воинов, -- спрятано у  тебя под
поясом, Мопо?
     Я не отвечал  и бежал, не останавливаясь,  до  своего  шалаша. Когда  я
вошел, обе мои жены были одни.
     -- Я вернул ребенка к жизни! -- сказал я, развязывая узел. Ананди взяла
ребенка и стала его разглядывать.
     -- Мальчик кажется мне больше, чем был!
     -- Дыхание жизни вошло в него и раздуло его! -- объяснил я.
     --  И глаза его совсем  другие,  --  продолжала Ананди.  -- Теперь  они
большие и черные, похожие на глаза царя!
     -- Дух мой глянул в них и сделал их красивыми! -- ответил я.
     -- У этого ребенка  родимое  пятно на бедре. У  моего, что я дала тебе,
такого знака не было!
     -- Я прикладывал лекарства к этому месту! -- ответил я.
     -- Нет, это  другой ребенок, -- сказала она угрюмо. -- Это  подмененное
дитя, оно принесет несчастье нашему дону!
     Тогда я вскочил в ярости и проклял ее, я понял, что если я не остановлю
ее, язык этой женщины погубит нас.
     -- Замолчи, колдунья!  -- крикнул я. -- Как  ты смеешь так говорить? Ты
хочешь навлечь проклятие на  наш дом!  Ты  хочешь  сделать нас всех жертвами
царского  гнева! Повтори еще твои слова  --  и  ты сядешь в  круг, Ингомбоко
сочтет тебя за колдунью!
     Я  продолжал браниться, угрожая ей смертью, пока она  не испугалась  и,
бросившись к моим ногам, молила о прошении.
     Признаюсь,  однако,  я  очень  боялся  языка  этой женщины, увы  --  не
напрасно!


        УМСЛОПОГАС ОТВЕЧАЕТ ЦАРЮ

     Прошло несколько лет и об этом происшествии,  казалось,  все забыли, но
это только казалось.  О нем не говорили, но и  не забыли, и скажу тебе, отец
мой, я очень боялся того часа, когда о нем вспомнят.
     Тайна  была  известна  двум  женщинам: Унанде, Матери  Небес, и Балеке,
сестре  моей,  жене  царя.  Другие  две  --  мои  жены,  Макроса  и  Ананди,
подозревали ее. При таких условиях тайна не могла быть сохранена навсегда. К
тому же, Унанда и Балека не умели скрывать своей нежности к ребенку, который
назывался моим  сыном, но, в сущности,  был сыном царя  Чеки и  сестры  моей
Балеки и, таким образом, приходился внуком Унанде.
     Частенько то та, то другая заходили в мой шалаш под предлогом посещения
моих  жен,  брали  ребенка  на  руки  и ласкали  его. Напрасно  просил я  их
воздерживаться от этих знаков особенного  внимания к нему,  любовь к ребенку
брала верх, и они все-таки приходили. Кончилось тем, что Чека однажды увидел
мальчика, сидящим на коленях своей матери Унанды.
     -- Какое  дело моей матери до твоего мальчишки, Мопо?  спросил ой  меня
угрюмо. -- Разве она не может целовать  меня, если  ей так  хочется  ласкать
ребенка? -- И Чека дико расхохотался.
     Я ответил  незнанием, и  вопрос  на время замолк.  Но с этого дня  Чека
приказал следить за своей матерью.
     Тем временем  Умслопогас из  мальчика превратился  в здорового крепкого
отрока, подобного  ему  не было далеко  кругом.  С самого  детства  характер
мальчика был немного угрюм, он говорил мало и, подобно отцу своему, Чеке, не
знал  чувства страха. Он любил только двух существ на свете  --  меня, Мопо,
которого называл отцом, и Наду, считавшуюся его сестройблизнецом.
     Надо  сказать, что  если среди  мальчиков Умслопогас выделялся  силою и
храбростью, то,  в  свою  очередь,  Нада  была  прелестная,  самая  красивая
девочка.
     Скажу тебе откровенно, отец мой, мне кажется, она не была  чистокровной
зулуской, хотя поручиться в этом  не  могу. Во всяком случае, глаза  ее были
нежнее  и  больше,  чем  у  женщин нашего  племени,  волосы  длиннее и менее
курчавы, и цвет  лица ближе подходящий к цвету чистой меди. В этом отношении
она вся  была  в мать  свою, Макрофу, хотя  красивее матери -- красивее, чем
кто-либо из виденных мною женщин. Мать ее Макрофа, жена моя, принадлежала  к
племени Сваци  и попала в  крааль царя  Чеки вместе с другими пленными после
одного  из его  набегов.  Она считалась дочерью вождя из племени Галакаци, и
что она  родилась от его жены -- это было верно, но был ли вождь отцом ее, я
не  знаю;  от самой Макрофы  я слыхал, что до ее рождения  в  краале ее отца
проживал  европеец.  Он был  родом  португалец,  очень  красив  и  мастерски
выделывал железные вещи. Этот европеец любил мать моей жены; говорили, будто
Макрофа была его дочерью, а не дочерью вождя племени Сваци. Я знаю тоже, что
за несколько месяцев до рождения моей жены вождь Сваци убил этого европейца.
Никто,  конечно, не мог знать сущей правды, и я  говорю об этом лишь потому,
что  красота Нады более  походила на красоту  европейцев, нежели на  красоту
наших  единоплеменниц, что  было  бы вполне естественно, если  бы ее дед был
действительно европеец.
     Умслопогас и Нада были всегда неразлучны. О, как они были милы! Дважды,
за время их детства, Умслопогас спас жизнь Нады.
     В первый раз дело было так.
     Однажды дети зашли далеко от крааля в поисках ягод. Незаметно забрались
они в страшную глушь, где их застала ночь.  Утром, подкрепившись яйцами, они
тронулись дальше, но не могли выбраться из незнакомого места, а тем временем
наступил вечер, и спустилась непроглядная мгла.
     Наступило следующее утро, и дети  изнемогали от усталости и голода, так
как ягод больше им не попадалось. Нада, обессиленная, опустилась на землю, а
Умслопогас  все  еще  не  терял  надежды. Оставив Наду, он полез на гору, на
склоне ее  мальчик  нашел  много ягод и очень  питательный  корень,  которым
утолил свой голод. Наконец мальчик добрался до самой вершины. И что же, там,
далеко, на востоке,  он увидел белую полоску, похожую на стелющийся  дым. Он
сейчас же сообразил, что видит водопад за царским жилищем.
     Бегом спустился он  с  горы с  целым запасом кореньев и  ягод в  руках,
прыгая и крича от радости.  Но  когда он добежал до  того места, где оставил
Наду, то нашел ее  в  бесчувственном состоянии. Бедняжка лежала на земле,  а
над нею стоял шакал, обратившийся в бегство при приближении Умслопогаса.
     Казалось, было только два  выхода из  такого  положения  -- или  самому
спасаться, или же лечь рядом  с  Надой и ждать смерти. Но мальчик нашел  еще
третий. Он снял свою кожаную сумку,  разорвал  ее, сделал  из  нее веревки и
привязал ими Наду к своей спине. С этой ношей мальчик направился к  царскому
краалю.
     Ему бы никогда не удалось добраться -- путь бил слишком дальний, -- но,
к  счастью,  под  вечер  несколько царских  посланных, проходя  этим  лесом,
наткнулись на голого мальчика с привязанной к его спине девушкой.  Мальчик с
палкой в руках, шатаясь, медленно продвигался вперед с блуждающими глазами и
пеной  у  рта.  От  усталости  он не мог больше  говорить.  Веревки  глубоко
врезались в тело на его плечах.
     Узнав в  нем  Умслопогаса,  сына Мопо, люди эти  помогли ему  добраться
домой.  Они  хотели было  оставить  Наду,  думая,  что она уже  мертвая,  но
Умслопогас  знаками  указал  на ее  сердце, и, убедившись в том, что оно еще
билось, захватили  и  ее  с собой. В  конце концов, оба быстро  оправились и
более, чем когда-либо, полюбили друг друга.
     После  этого я  просил  Умслопогаса сидеть  дома, не выходить за ворота
крааля и не водить сестру по диким, незнакомым местам.
     Но мальчик  любил  бродить, как дикий зверь, а куда он  шел, туда шла и
Нада. В  один прекрасный день они опять ускользнули через  открытые ворота и
забрались в глубокую долину. Эта долина имела  дурную славу из-за являющихся
в ней привидений.  Говорили, будто  эти привидения  убивают  всех,  кто туда
попадет. Не  знаю,  правда  ли это, но знаю,  что  в  этой долине жила дикая
женщина. Жилищем ей  служила пещера, а питалась она  тем,  что  ей удавалось
убить, украсть или вырыть из земли.
     Женщина эта была помешанная. Случилось это вследствие того, ч