завтра   будет
разбираться в совете присяжных. Они составят обвинительный акт и передадут
дело в суд. Тогда, если хочешь, я добьюсь, чтобы Хэмптон  перевел  тебя  в
Моттстаун или даже еще подальше до  начала  судебной  сессии  в  следующем
месяце. И тогда  ты  уже  на  суде  признаешь  себя  виновным.  Я  уговорю
районного прокурора, чтобы твое дело было передано в суд,  потому  что  ты
старый человек и до сих пор за тобой ничего такого не водилось.  Я  исхожу
из тех данных, какими будут располагать о тебе судья и районный  прокурор,
а они живут по меньшей мере за пятьдесят миль от  Йокнапатофского  округа.
Тогда тебя не повесят, а отправят в каторжную тюрьму, вряд ли ты протянешь
так долго, чтобы дождаться досрочного освобождения, но, во всяком  случае,
Гаури тебя там не достанут. Ну, хочешь ты, чтобы я остался здесь на ночь?
   - Нет, лучше не надо, - сказал Лукас. - Мне прошлую ночь совсем не дали
спать,  может,  я  немножко  посплю.  А  если  вы  здесь  останетесь,   вы
проговорите до утра.
   - Правильно, - коротко отрезал дядя и, уже сделав шаг к  двери,  бросил
ему: - Идем! - Потом тут же остановился. - Тебе ничего не надо?
   - Может, пришлете немного табаку, - сказал Лукас.  -  Если  только  эти
Гаури дадут мне время покурить.
   - Завтра, - сказал дядя. - Сегодня уж не буду мешать тебе  спать,  -  и
пошел, и за ним следом он, но дядя пропустил его вперед, а  он,  выйдя  из
двери, повернулся и, отступив, чтобы дать ему пройти, стоял  и  смотрел  в
камеру, пока дядя вышел, захлопнул за собой дверь и тяжелый стальной штырь
вонзился  в  стальной  паз  с  глухо  прокатившимся  звуком   неотвратимой
свершенности, подобным тому последнему трубному гласу, который  прокатится
в космосе, когда, как говорил дядя, машины, созданные человеком,  в  конце
концов уничтожат, сотрут его с лица земли  и,  оставшись  без  основателей
рода, ненужные самим себе, ибо им нечего будет уничтожать,  захлопнут  над
собственным  апофеозом  последнюю  выточенную  карборундом  дверь,   замок
которой отомкнется не часовым механизмом, а отзовется только на  последний
зов вечности;  дядины  шаги,  удаляясь,  разносились  по  коридору,  потом
дробный звук костяшками пальцев в дубовую дверь, а они с Лукасом  все  еще
смотрели друг на друга через прутья стальной решетки. Лукас  стоял  теперь
под самой лампочкой посреди камеры и смотрел на него, и по его лицу трудно
было сказать, что оно выражало;  на  секунду  ему  показалось,  что  Лукас
что-то сказал. Но Лукас ничего не говорил, стоял не шелохнувшись и  только
смотрел на него с безмолвной терпеливой настойчивостью до  тех  пор,  пока
шаги тюремщика не застучали на лестнице, все  ближе  и  ближе,  и  кованый
засов на двери не грохнул, откинувшись.
   Тюремщик запер за ним засов, и они прошли мимо Лигейта, который все так
же, с листком юмора в руках, сидел на складном стуле рядом со своим ружьем
напротив открытой настежь входной двери, вышли на крыльцо, потом пошли  по
двору к воротам на улицу, и он шагал сзади, а когда они уже вышли из ворот
и дядя повернул к  дому,  он  остановился,  думая:  "негр-убийца,  который
стреляет белому в спину и даже ничуть не раскаивается в этом".
   Потом сказал:
   - Я думаю, Скитс Макгоэн, наверно, где-нибудь здесь, на Площади. У него
ключ от мелочной лавки, я уж отнесу Лукасу табаку сегодня.
   Дядя остановился.
   - С этим можно подождать до утра, - сказал дядя.
   - Да, - сказал он, чувствуя на себе пристальный взгляд дяди и  даже  не
задаваясь вопросом, как ему поступить, если дядя скажет "нет", в  сущности
даже и не дожидаясь ничего, а просто стоя рядом.
   - Хорошо, - сказал дядя. - Только не задерживайся долго. - И теперь  он
мог бы уже уйти. Но он все еще стоял не двигаясь.
   - Мне кажется, вы говорили, что сегодня ничего не случится.
   - Я и сейчас так думаю, - сказал дядя. - Но разве можно быть уверенным?
Такие люди, как Гаури, не придают большого значения смерти или  тому,  что
человек  умирает.  Но  вот  покойник  и  то,  какой  смертью  он  умер,  в
особенности свой, кровный, - это для них очень важно.  Если  ты  достанешь
табак, отдай Таббсу, чтобы он отнес ему, и приходи поскорее домой.
   И на этот раз ему даже не пришлось говорить "хорошо", дядя повернулся и
пошел, и тогда он тоже повернулся и зашагал к Площади и шел  до  тех  пор,
пока не затихли дядины шаги, тогда он остановился и подождал, пока  черный
силуэт дяди не превратился в белое пятно блеснувшего на свету  полотняного
костюма, которое тут же исчезло за последним дуговым фонарем; а  вот  если
бы тогда он пошел домой и оседлал Хайбоя, как только узнал машину  шерифа,
сейчас он был бы уже восемь часов в пути, почти за сорок миль, - и тут  он
повернул и пошел назад, к воротам;  глаза  Лигейта  уже  следили  за  ним,
узнали его поверх развернутого газетного листа еще прежде, чем он дошел до
ворот, а вот если он сейчас пойдет прямо,  он  может  выйти  в  проход  за
забором и оттуда - через пустырь, и оседлать Хайбоя, и  махнуть  в  задние
ворота на пастбище, и оставить позади Джефферсон, и  черномазых  убийц,  и
все, и пустить Хайбоя во весь опор, пусть мчится как хочет, куда угодно, а
когда уж он совсем задохнется, пусть идет шагом, только  чтобы  хвостом  к
Джефферсону и черномазым убийцам, - в ворота, по двору, через галерею -  и
опять тюремщик мигом вышел из двери справа, и на лице его сразу выразилось
возмущение и тревога.
   - Опять? - сказал тюремщик. - Да когда же вы наконец угомонитесь?
   - Я там забыл одну вещь, - сказал он.
   - Полежит до утра, - сказал тюремщик.
   -  Пусть  лучше  сейчас  заберет,   -   с   обычной   своей   спокойной
медлительностью сказал Лигейт, - а то если до утра оставить, могут ведь  и
растоптать.
   Тюремщик повернулся, и они снова  пошли  вверх  по  лестнице,  и  опять
тюремщик отомкнул засов на дубовой двери.
   - А насчет другой не беспокойтесь, - сказал он. -  Я  и  через  решетку
могу.
   И не стал ждать; дверь за ним захлопнулась, он  слышал,  как  засов  со
скрипом вошел в паз, но ведь все равно, стоит ему только постучать, а шаги
тюремщика уже удалялись вниз по лестнице, но даже  и  сейчас  надо  только
крикнуть, погромче постучать  об  пол,  и  во  всяком  случае  Лигейт  его
услышит, а сам шел быстро, чуть ли не бегом, и думал: "Может, он  напомнит
мне об этом проклятом салате с мясом или, может быть, он скажет  мне  -  я
все, что у него есть, все, что у него осталось, и этого будет достаточно",
- и вот стальная дверь, и Лукас так и не двинулся с места, все так и стоит
под лампочкой посреди камеры и смотрит на дверь, и он подошел, остановился
и сказал таким же резким голосом, каким говорил дядя, и даже еще резче:
   - Ну что вы от меня хотите?
   - Пойдите поглядите его, - сказал Лукас.
   - Пойти куда? На кого поглядеть? - сказал он. Но он уже  все  прекрасно
понял. Ему казалось, он всегда знал, что так и будет, и он даже с каким-то
чувством облегчения подумал: "Ну, вот  и  все!"  -  в  то  время  как  его
подсознательный голос вопил возмущенно, не веря: "Чтобы я? Я?"  Это  было,
как если бы вы чего-то страшились, опасались, избегали из года в год и, уж
казалось, чуть ли не всю жизнь, и вдруг,  несмотря  на  все,  оно  с  вами
случалось, и что же это было - это была только боль,  вас  мучила  боль  и
все, и, значит, с этим все кончено, все позади и все в порядке.
   - Я вам заплачу, - сказал Лукас.
   Так он стоял и не слушал, не слушал даже собственного  голоса,  полного
изумленного негодования,  отказывающегося  верить:  "Чтобы  я  пошел  туда
раскапывать эту могилу?" Он даже не думал больше: "Вот чего  будет  стоить
мне это блюдо мяса с капустой". Потому что он переступил через это, и  уже
давно, когда вдруг что-то, неизвестно что, удержало его здесь  тому  назад
пять минут и когда он,  обернувшись,  глядел  через  эту  огромную,  почти
непреодолимую пропасть между ним и старым негром-убийцей и видел и слышал,
как  Лукас  что-то  сказал  ему,  не  потому,  что  это  был  он,   Чарльз
Мэллисон-младший, не потому, что он ел его еду и грелся у  его  камина,  а
потому, что из всех белых  он  был  единственный,  с  кем  у  Лукаса  была
возможность говорить между вот  этим  сейчас  и  той  минутой,  когда  его
поволокут на веревке из камеры  по  лестнице  вниз,  -  единственный,  кто
услышит немую,  лишенную  надежды,  упрямую  настойчивость  его  глаз.  Он
сказал:
   - Подойдите сюда.
   Лукас подошел и стал, взявшись обеими руками  за  прутья  решетки,  как
ребенок, прильнувший к забору, а он не заметил, что и он сделал то же, но,
взглянув мельком, увидел свои руки, ухватившиеся за два прута решетки, две
пары рук - черные и белые, ухватившиеся за прутья решетки, а  над  ними  -
они, лицом к лицу, друг против друга.
   - Пойдите поглядите его, - сказал Лукас. - Если уж будет поздно,  когда
вы вернетесь, я могу сейчас  подписать  вам  бумагу,  что  я  должен  вам,
сколько это, по-вашему, стоит.
   Но он все еще не слушал - он ведь знал это - и только  самому  себе:  -
Чтобы я отправился за семнадцать миль в темноте...
   - Девять, - сказал Лукас. - Гаури хоронят у шотландской часовни. Первый
поворот направо в горы, сразу за мостом, через рукав на Девятой  Миле.  Вы
туда за полчаса доберетесь на машине вашего дяди.
   - ...ведь Гаури могут  поймать  меня,  когда  я  буду  раскапывать  эту
могилу. Зачем, хотел бы я знать? Я даже не знаю, что я там должен  искать.
Зачем?
   - Мой пистолет - кольт сорок первого калибра, - сказал Лукас.  Так  оно
на самом деле и было; единственное, чего он до сих  пор  не  знал,  -  это
калибра: добротное оружие, вполне исправное, в отличном состоянии и вместе
с тем такое же старомодное, редкостное, единственное  в  своем  роде,  как
золотая зубочистка; оно, наверно (можно не  сомневаться),  было  гордостью
Кэрозерса Маккаслина пятьдесят лет тому назад.
   - Хорошо, - сказал он. - Ну и что же?
   - Его застрелили не из кольта сорок первого калибра.
   - А из чего же его застрелили?
   Но на это Лукас не ответил, он стоял по свою  сторону  стальной  двери,
держась за прутья чуть  сжатыми,  недвижными  руками  и  сам  неподвижный,
только грудь едва поднималась от дыхания. Он и не ждал от Лукаса ответа  -
он знал, что Лукас никогда на это не ответит и не добавит ни одного слова,
не скажет ничего больше никому, ни одному белому,  и  он  понимал,  почему
Лукас дожидался, чтобы сказать о пистолете ему,  мальчишке,  а  не  сказал
этого ни дяде, ни  шерифу,  когда  ведь  им-то,  собственно,  и  надлежало
вскрыть могилу и осмотреть труп. Он удивлялся, что Лукас уже  почти  готов
был рассказать это дяде, и он снова почувствовал и  оценил  это  особенное
дядино свойство, которое заставляло людей рассказывать ему то, чего они не
рассказали бы никому другому, и  даже  побуждало  рассказывать  ему  такие
вещи, о которых говорить с белыми претит  природе  негра;  и  он  вспомнил
старика Ефраима и историю с кольцом мамы в то лето, теперь  уже  пять  лет
тому назад, - колечко дешевое, с поддельным камнем, но только их было два,
совсем одинаковых; его мама со  своей  подружкой  по  комнате  в  колледже
Суитбрайтер в Виргинии купили их на свои сбережения  из  карманных  денег,
обменялись, как это водится среди девчонок, и поклялись носить  до  гроба;
подруга мамина теперь жила в Калифорнии, и уже  дочка  ее  училась  в  том
самом колледже, с его мамой они не виделись годами и, возможно,  больше  и
не увидятся, и все-таки его мама берегла это кольцо, и  вдруг  как-то  раз
оно пропало; он помнит, как он тогда, проснувшись ночью и видя свет внизу,
догадывался, что она все еще ищет свое кольцо;  и  все  это  время  старик
Ефраим посиживал в своем самодельном кресле-качалке на крыльце  Парали;  и
вот как-то раз Ефраим сказал ему, что за полдоллара он найдет кольцо, и он
дал Ефраиму полдоллара, а сам в тот же день уехал на неделю в бойскаутский
лагерь, а когда вернулся, то увидел, как мама  в  кухне  вместе  с  Парали
вытряхивают  на  застланный  газетами  стол  кукурузную  муку  из  большой
глиняной крынки и ворошат ее вилками; тут он  первый  раз  за  эту  неделю
вспомнил о кольце и побежал к  домику  Парали,  где  на  крыльце  сидел  в
качалке старик Ефраим, и Ефраим сказал ему: "Оно под свиной  кормушкой  на
ферме твоего батюшки", - и Ефраиму даже не понадобилось  и  говорить  ему,
как он это узнал, потому что он к тому  времени  сам  догадался  -  миссис
Даунс, старая белая женщина, которая жила совсем одна в маленькой  грязной
хибарке величиной с будку, откуда шла вонь, как из  лисьей  норы,  хибарка
стояла на самом краю города, в негритянском поселке,  и  туда  непрестанно
один за другим целыми днями, и наверно, и большую часть ночи ходили негры;
она (это уже не от Парали, которая всегда отмахивалась, будто она не знает
или ей некогда и не до того, а от Алека) не  только  гадала  и  лечила  от
дурного глаза, но и находила пропавшие вещи; ей-то и пошли  полдоллара,  и
он сразу же так безоговорочно поверил, что кольцо  найдено,  что  не  стал
даже ни о чем и расспрашивать, и только какие-то второстепенные, связанные
с этим обстоятельства задели его любопытство, и он сказал  Ефраиму:  "Ведь
ты уже всю эту неделю знал, где оно, что же ты им  не  сказал  ничего?"  А
Ефраим поглядел на него и, покачиваясь неторопливо, безостановочно в своей
качалке, пососал свою остывшую, забитую пеплом трубку, из  которой  всякий
раз, как он откидывался назад, вырывался  звук  вроде  как  из  маленького
задохнувшегося поршня: "Я бы мог сказать твоей ма. Но надо было, чтобы  ей
кто-нибудь помог. Вот потому я тебя и дожидался. Дети и женщины  -  у  них
головы не так забиты делами. Они  могут  слушать.  А  мужчины,  вот  такие
пожилые, как твой батюшка или дядя, они не могут слушать,  им  некогда,  у
них дел по горло. Вот ты это запомни, может, когда пригодится.  Если  тебе
когда-нибудь понадобится сделать что-то такое, что  не  всякому  объяснить
можно, ты не трать времени, не суйся к мужчинам, поди к  женщинам  либо  к
детям, они тебя выручат". И он  вспомнил,  как  рассердился  или,  вернее,
возмутился папа, как он сначала чуть ли не с яростью  отрицал  возможность
таких вещей, а потом вдруг  бросился  защищать  моральные  устои,  которые
будто бы надо спасать от этой угрозы. И даже дядя, который до сих пор  был
способен не меньше, чем он сам, поверить вещам,  которые  другим  взрослым
внушали сомнения только потому, что противоречили здравому смыслу, - когда
уже мать спокойно и упрямо собралась ехать на ферму,  на  которой  она  не
была больше года, да и отец не  заглядывал  туда  уже  несколько  месяцев,
задолго до пропажи кольца, - даже дядя отказался везти ее туда на  машине,
так что отец нанял кого-то из гаража, и  этот  человек  поехал  с  ней  на
ферму, и с помощью надсмотрщика они сдвинули корыто  для  корма  свиней  и
нашли под ним ее кольцо. Только теперь ведь это было не какое-то ничтожное
кольцо, которым тому назад двадцать лет обменялись две девчонки, а  смерть
- позорная, насильственная смерть, которая грозит человеку не потому,  что
он убийца, а потому, что у него черная кожа. И тем не менее это было  все,
что Лукас счел возможным сказать ему, и он знал, что это все, и в каком-то
неистовом исступлении подумал: "Поверить? Поверить  чему?"  -  потому  что
Лукас даже и не просил его чему-то верить, он даже  не  просил  его  ни  о
каком одолжении, не умолял его, не взывал  к  его  человечности,  он  даже
предлагал заплатить ему, если это будет не слишком много, за  то,  что  он
отправится один, за семнадцать миль, в темень (нет, за девять, он вспомнил
по крайней мере, что хоть это-то он  слышал),  рискуя  быть  пойманным  за
раскапыванием могилы человека, принадлежащего к клану людей,  готовившихся
свершить самое зверское из всех жесточайших кровавых злодеяний, и он  даже
не говорил зачем. И все-таки он еще  раз  попытался  спросить,  зная,  что
Лукас не только знает, что он это сделает, но знает даже, что и он  знает,
какой получит ответ.
   - Из какого же револьвера он был застрелен, Лукас?
   И услышал в ответ то самое, что, как даже и сам Лукас знал, он и ожидал
услышать.
   - Я вам заплачу, - сказал  Лукас.  -  Скажите,  сколько,  так  чтоб  не
слишком дорого, и я заплачу.
   Он глубоко потянул воздух, выдохнул; оба они  смотрели  друг  на  Друга
через прутья решетки - помутневшие глаза старика следили за ним, скрытные,
непроницаемые. Они  сейчас  уже  не  были  настойчивыми,  и  он  с  полным
спокойствием подумал: "Мало того, что он взял надо мной верх, он никогда в
этом ни на секунду и не сомневался".
   - Хорошо, - сказал он. - Оттого что я на него посмотрю, толку не будет,
даже если я и смогу сказать насчет пули.  Вы  понимаете,  что  выходит.  Я
должен откопать его, вытащить из ямы и, прежде  чем  меня  поймают  Гаури,
доставить в город, чтобы мистер Хэмптон мог послать в Мемфис за экспертом,
который разбирается в пулях. - Он смотрел на  Лукаса,  на  этого  старика,
мягко обхватившего руками изнутри камеры прутья решетки и теперь даже  уже
не глядевшего на него. Опять глубоко вздохнул. - Но самое  главное  -  это
вытащить его из ямы и отвезти туда,  где  кто-то  мог  бы  осмотреть  его,
прежде... - Он поглядел на Лукаса. - Я должен добраться туда, вырыть его и
вернуться в город до двенадцати или до часу ночи, а может, и в  двенадцать
уже будет поздно. Не знаю, как я  могу  это  сделать.  Я  этого  не  смогу
сделать.
   - Попробую подождать, - сказал Лукас.



4

   У тротуара  на  повороте,  когда  он  подошел  к  дому,  стоял  старый,
обшарпанный, видавший виды пикап. Сейчас было уже много позже  восьми,  и,
по всей вероятности, оставалось меньше четырех часов  на  то,  чтобы  дядя
сходил к шерифу, убедил его, затем разыскал судью или кого  там  требуется
растолкать и уговорить, чтобы вскрыли могилу (вместо того чтобы просить на
это разрешения Гаури, которого у них ради чего бы то ни  было,  а  уж  тем
более ради того, чтобы спасти от костра какого-то негра, не добился бы  не
только деревенский шериф, а и сам президент США), а  потом  отправиться  к
шотландской часовне, раскопать могилу, вытащить тело и успеть вернуться  с
ним в город. И надо же, чтобы ни в какой другой, а  именно  в  этот  вечер
какому-то фермеру (чья корова, мул или свинья забрели в загон к соседу,  и
тот требует с него доллар, а без этого  не  отдает  скотину)  понадобилось
прийти к дяде и он теперь застрял у  него  на  час  в  кабинете,  сидит  и
говорит "да", "нет" или "стало быть", а дядя заводит  разговор  об  урожае
или о политике, хотя он понятия не имеет о первом, а тот ничего не смыслит
во втором, и ждет, когда наконец у его посетителя  развяжется  язык  и  он
выговорит, что ему от него надо.
   Но ему-то сейчас некогда церемониться. Он шел  очень  быстро  от  самой
тюрьмы, а сейчас пустился бегом наперерез, прямо через газон, на  веранду,
юркнул в холл, прошел мимо библиотеки, где за столом в  кресле  под  одной
настольной лампой еще сидел отец над страницей  кроссвордов  в  воскресной
мемфисской газете, а под другой - мама с новой книжкой серии "Лучшая книга
месяца", и - дальше  по  коридору,  в  заднюю  часть  дома,  которую  мама
когда-то старательно приучала всех называть кабинетом Гэвина, но Парали  и
Алек Сэндер давно переименовали в контору, и так ее с тех пор все и звали.
Дверь была закрыта, из-за нее смутно доносился  тихий  мужской  голос,  он
услышал его в ту секунду, когда, не останавливаясь, постучал дважды и  тут
же, открыв дверь, вошел, говоря:
   - Добрый вечер, сэр. Простите, пожалуйста. Дядя Гэвин...
   Потому что голос оказался дядин; прямо напротив  дяди,  по  ту  сторону
письменного стола, вместо мужчины с  гладко  выбритой  загорелой  шеей,  в
чистой воскресной сорочке без галстука и праздничных брюках сидела женщина
в простом ситцевом платье, в круглой, черной,  с  виду  как  будто  слегка
запыленной шляпе  на  самой  макушке  (точно  таку