-то и сунул себе в рот и только  потом  он
уже разглядел, что это такое: золотая зубочистка,  точь-в-точь  такая  же,
какая была у дедушки, и шляпа  на  нем  была  поношенная,  но  касторовая,
ручной выделки, такие вот заказывал себе дедушка и платил за них  тридцать
- сорок долларов, и она не была плотно надета на  голову,  а  словно  едва
держалась, сдвинутая чуть-чуть набок над темным, как у негра, лицом, но  с
прямым и даже с горбинкой носом, а то,  что  глядело  из  этого  лица  или
проступало на нем, было не черным,  не  белым,  не  надменным  и  даже  не
презрительным, а просто непреклонно-неподатливым и невозмутимым.
   Тут Алек Сэндер вернулся с его одеждой, уже высушенной и еще горячей от
плиты, и он оделся, притоптывая, с трудом влез в свои зажухлые  сапоги,  а
мальчик Эдмондса опять уселся на корточки у стены и что-то доедал с  руки,
и он сказал:
   - Я пойду обедать к мистеру Эдмондсу.
   А  тот  человек  ничего  не  возразил  и  не  поддакнул,  он  даже   не
шевельнулся, даже не посмотрел на него. Он только  сказал  непререкаемо  и
спокойно: - Она уж все положила. - И  он  прошел  мимо  старушки,  которая
посторонилась в дверях,  чтобы  пропустить  его  в  кухню;  перед  залитым
солнцем квадратом окна, выходящего на юг, за покрытым клеенкой столом, где
только что ели мальчик Эдмондса и Алек Сэндер, - а откуда он это знал,  он
и сам не мог бы сказать - никаких  следов  этого,  ни  грязных  тарелок  и
ничего такого не было, - он сел и стал есть, по-видимому,  обед  Лукаса  -
салат  из  капусты,  кусок  мяса,  зажаренного  в  муке,  большой  плоский
увесистый кусок бледного недопеченного пирога и  стакан  пахтанья  -  пища
негров, с которой он тоже свыкся и не думал об этом, потому что  это  было
как раз то, чего он и ожидал, это было то, что ели негры, наверно, потому,
что они это любили, выбрали по своему вкусу; не потому, что за всю  долгую
историю их существования, если не  считать  тех,  кто  ел  на  кухне  еду,
которую стряпали для белых, это все, что они имели возможность  приучиться
любить, но (так думал он в двенадцать лет, и только уж совсем взрослым  он
в первый раз с удивлением задумается - а так  ли  это?)  потому,  что  они
выбрали это изо всего другого  сами,  по  своему  вкусу  и  своему  обмену
веществ; потом через каких-нибудь десять минут - и с тех пор на протяжении
четырех лет - он будет стараться уверить себя, что вот с этой  еды  все  и
началось. Но в то  же  время  он  знал,  что  это  не  так.  Исконное  его
заблуждение, предвзятость была заложена в  нем  с  самого  начала,  ее  не
требовалось даже и подстрекать запахом дома и одеяла,  ведь  он  и  так  с
трудом выдерживал то, что глядело (не на него  даже:  просто  глядело)  из
лица этого человека; поднявшись наконец из-за стола с уже зажатой  в  руке
монетой в полдоллара,  он  пошел  обратно  в  комнату,  и  только  теперь,
очутившись как раз  напротив,  он  увидел  портрет  в  золоченой  раме  на
золоченой подставке и, сам не зная почему, подошел и  нагнулся  разглядеть
его, потому  что  он  стоял  в  темном  углу  и  видно  было  только,  как
поблескивает  позолота.  Его,  по-видимому,  недавно   подновили;   из-под
круглого,  слегка  преломляющего  свет   выпуклого   стекла,   словно   из
магического  кристалла  гадалки,  на  него  снова  глядело   невозмутимое,
неподатливое лицо под сдвинутой набок  шляпой,  накрахмаленный  воротничок
без галстука, пристегнутый к белой накрахмаленной сорочке запонкой в  виде
змеиной головки чуть ли не в натуральную величину,  и  цепочка  от  часов,
выпущенная петлей на черную из тонкого сукна жилетку,  виднеющуюся  из-под
черного сюртука, недоставало только зубочистки, а  рядом  -  маленькая,  с
куколку, женщина, но в другой  цветной  соломенной  шляпке  и  шали;  она,
конечно, вот эта самая женщина, хотя совсем непохожая, и вдруг  он  понял,
что даже не в этом дело - в ней, в этой женщине на портрете,  было  что-то
страшное, что-то дико несообразное, и тут она что-то сказала, и он  поднял
глаза, человек этот по-прежнему стоял у камина, широко расставив  ноги,  а
старушка снова сидела в кресле-качалке на старом месте, в углу, и  она  не
смотрела на него, и он знал, что она ни разу не взглянула  на  него  после
того, как он вернулся, но она сказала:
   - Это все Лукаса выдумки.
   - Что? - спросил он, и человек этот сказал:
   - Молли не нравится, что тот, кто делал этот портрет, снял  у  нее  эту
обмотку с головы. - И правда, на портрете видны  были  ее  волосы,  и  ему
показалось, он смотрит через герметически  завинченную  стеклянную  крышку
гроба на бальзамированный труп, и он подумал: "Молли. Ну конечно",  потому
что теперь ой вспомнил, что рассказывал ему дядя о Лукасе или о них обоих.
   - А почему он снял повязку? - спросил он.
   - Я велел ему, - сказал этот человек, - я не желал иметь у себя в  доме
портрет негритянки-батрачки.
   И тут он подошел к ним и, сунув в карман кулак с  монетой  в  пятьдесят
центов, подцепил и зажал десятицентовик и еще две монетки по пять  центов,
все, что у него было, и сказал:
   - Вы раньше в городе жили. Мой дядя знает вас - адвокат Гэвин Стивенс.
   - Я вашу матушку тоже помню, - сказала она. - Она  тогда  звалась  мисс
Мэгги Дэндридж.
   - Это бабушка моя, - сказал он. - Моя мама раньше была тоже Стивенс.  -
И он протянул свои монеты; и в ту самую секунду,  когда  он  почувствовал,
что  она  сейчас  возьмет  их,  он  понял,   что   вот   только   на   эту
одну-единственную секунду  он  опоздал  навсегда,  и  уже  непоправимо,  и
медленно горячая кровь - медленно, как ползут минуты, -  приливала  к  его
щекам и шее,  и  так  он  стоял,  протянув  онемевшую  ладонь  с  четырьмя
позорными крохами отчеканенного в монеты сплава, пока наконец этот человек
не проявил что-то похожее по меньшей мере на жалость.
   - Это еще зачем? - сказал он, даже  не  двинувшись,  даже  не  наклонив
головы, чтобы взглянуть, что у него там на ладони, и опять целая вечность,
и только густая горячая недвижная кровь прихлынула и стоит,  пока  наконец
яростно не кинулась ему в голову, не зазвенела в ушах и тут он хоть как-то
справился со своим стыдом и увидел, как повернулась его ладонь и не то что
швырнула, а стряхнула монеты, которые, звеня и подпрыгивая, покатились  по
голому полу, а один пятицентовик попал в какую-то длинную покатую  выбоину
и скатился по ней с таким суховатым шорохом, словно мышь пробежала, и  тут
же голос:
   - Подбери это!
   И опять ничего, человек этот ни на что не глядел, руки  по-прежнему  за
спиной, даже не пошевельнулся,  только  горячая  кровь  хлынула  волной  и
застыла, и сквозь нее голос, обращенный ни к кому:
   - Подберите его деньги! - и он услышал и  увидел,  как  Алек  Сэндер  и
мальчик Эдмондса бросились куда-то в темень и заерзали по полу. -  Отдайте
ему, - сказал голос, и он увидел, как  мальчик  Эдмондса  бросил  две  его
монетки на ладонь Алеку Сэндеру, и почувствовал, как  рука  Алека  Сэндера
старается всунуть все четыре монеты в собственную  его  опущенную  руку  и
наконец всовывает их. - Ну а теперь идите стрелять зайцев, - сказал голос.
- Да держитесь подальше от ручья.



2

   И снова они вышли на пронизанный солнцем морозный воздух (а ведь сейчас
был полдень, самое теплое время, и сегодня,  наверно,  уж  нечего  было  и
ждать, что потеплеет) и пошли обратно через  мост,  и  (вдруг,  только  он
кинул взгляд по сторонам, оказывается, они уже чуть ли не  полмили  прошли
берегом, а он даже и не заметил) тут  собака  загнала  зайца  в  кустарник
около хлопчатника и залилась истерическим лаем, а он  выскочил,  обезумев,
обратно, маленький коричневато-рыжий комочек, и, сжавшись на  мгновение  в
клубок, круглый, как  крокетный  шар,  взметнулся  высоко  в  воздух  и  в
следующую секунду, вытянувшись,  длинный,  как  змея,  уже  летел  впереди
собаки, и маленький белый хохолок  его  хвоста  мелькал  между  оголенными
кустами хлопка, как парус игрушечного кораблика в ветер на пруду,  а  Алек
Сэндер кричал ему через заросли кустарника:
   - Стреляй, стреляй! Да что же ты не стреляешь? -  А  он  повернулся  не
спеша, решительно зашагал к  речке,  вынул  четыре  монеты  из  кармана  и
швырнул в воду; а ночью, ворочаясь без сна, он понял, что эта еда вовсе не
была каким-то угощением, лучшим из того, что  Лукас  мог  предложить  ему,
нет, просто это было все, что он мог ему предложить, и он был там  сегодня
утром не как гость Эдмондса, а в гостях  на  плантации  старого  Кэрозерса
Маккаслина, и Лукас понимал это, а он нет, и  вот,  значит,  Лукас  его  и
побил, стоял, расставив ноги, перед камином и даже не двинув  пальцем,  не
разомкнув сложенных за спиной рук, взял его собственные семьдесят центов и
побил его ими, и, корчась в  бессильной  ярости,  он  уже  думал  об  этом
человеке, которого он видел  только  раз  в  жизни  и  всего  каких-нибудь
двенадцать часов тому назад, совсем  так  же  -  но  это  ему  еще  только
предстояло узнать в будущем году, - как думал о нем любой белый в  здешних
краях, во всей округе, на протяжении многих лет: Мы  его  сперва  заставим
быть черномазым. Он должен признать, что он  черномазый.  А  тогда,  может
быть, мы и согласимся считать его  тем,  чем  ему,  по-видимому,  хочется,
чтобы его считали. Потому что он  сразу  начал  очень  многое  узнавать  о
Лукасе. Не то чтобы он слышал случайно - нет, он сам  расспрашивал  о  нем
всех, кто хорошо знал эту округу и мог рассказать ему  о  негре,  который,
обращаясь к женщинам, говорил "мэм", совсем как любой белый, и говорил вам
"мистер" или "сэр", если вы были белый, но вы знали, что он не считает вас
ни тем, ни другим и знает, что и вы это знаете, но у него даже и в  мыслях
нет, что вы можете  его  одернуть,  потому  что  для  него  это  не  имеет
значения.
   Ну, взять хотя бы такой случай.
   Это было три года тому назад в лавке, что  на  перекрестке,  в  четырех
милях от усадьбы Эдмондса, в какой-то из субботних дней к концу дня, когда
каждый живущий окрест, будь то  хозяин-арендатор  или  батрак,  белый  или
черный, идет мимо и обычно заходит что-нибудь купить, а кругом в ивняке  и
под березами и смоковницами в жидкой грязи у  ручья  топчутся  на  привязи
оседланные мулы и лошади со стертыми от  поклажи  боками,  а  всадники  их
толпятся в набитой битком лавке, теснятся  у  входа  на  улице,  сидят  на
пыльной скамье напротив или, присев на корточки, а  кто  и  стоя,  тут  же
рядом откупоривают с треском бутылки с содовой и тянут прямо из  горлышка,
жуют, поплевывая, табак, скручивают не спеша сигаретки и чиркают рассеянно
спичкой, разжигая потухшие трубки; в тот день там среди прочих  были  трое
довольно еще молодых белых из артели с соседней  лесопилки,  один  из  них
известный заводила и скандалист, все они немножко подвыпили, и вот в лавку
вошел Лукас в своем потертом черном костюме из тонкого сукна,  который  он
надевал в воскресенье и когда ездил в город, в поношенной  дорогой  шляпе,
солидная часовая цепочка на груди и  эта  его  зубочистка,  и  тут  что-то
произошло, но чем это было вызвано, рассказчик не говорил, а скорей всего,
даже и не знал, может быть, тем, как Лукас вошел и, не  сказав  ни  слова,
подошел к прилавку, заплатил и взял покупку (это была  пятицентовая  пачка
имбирных  сухариков),  повернулся,  оторвал   конец   обертки,   переложил
зубочистку из одной руки в другую и  спрятал  в  нагрудный  карман,  потом
вытряхнул один сухарик себе на ладонь и сунул его в  рот,  -  может  быть,
этим, может быть, даже и ничем, только вдруг тот белый как вскочит и прямо
обращается к Лукасу и говорит ему:
   - Ах ты паршивый наглец,  сволочь  вонючая,  скрутить  тебе  шею,  чтоб
гнулась, осел упрямый, Эдмондсов сукин сын.
   А Лукас дожевал сухарь,  проглотил  его  и,  уже  нагнув  пачку,  чтобы
вытряхнуть  другой,  медленно  повернул  голову,  поглядел  на  белого  и,
помолчав, сказал:
   - А я не Эдмондс. Не из этих новоселов. Я из старожилов. Я - Маккаслин.
   - Походи тут еще с эдакой наглой рожей, мы тебя превратим в падаль  для
воронья! - крикнул белый.
   С минуту или по крайней мере полминуты Лукас смотрел на белого человека
спокойным, изучающим, невозмутимым взглядом, а пачка сухариков в его  руке
медленно наклонялась, пока  на  ладонь  другой  руки  не  вытряхнулся  еще
сухарь, и тогда он слегка вздернул угол рта и,  чмокнув,  пососал  верхний
зуб - звук получился довольно громкий среди внезапно  наступившей  тишины,
но в нем не было ничего нарочитого, ни вызова, ни  насмешки  или  хотя  бы
осуждения, ровно ничего, просто он сделал это почти машинально, как мог бы
сделать любой человек, который в полном одиночестве,  где-то  там  за  сто
миль, жует себе имбирный сухарь и у него что-то застряло в зубе.
   - Да, я уж не первый раз слышу такие речи, - сказал он. - И заводят  их
у нас, как я заметил, даже не Эдмондсы. - Тут белый сорвался  с  места  и,
сунув руку на прилавок, за спиной, где лежало  с  полдюжины  рукояток  для
плуга, не глядя, схватил одну из них и уже замахнулся на Лукаса, но в  это
время сын  хозяина  лавки,  энергичный  молодой  человек,  выскочил  из-за
прилавка или, может быть, перескочил через него и  схватил  белого  сзади,
так что рукоятка, никого не задев, отлетела вбок и ударилась о  нетопленую
печь; а тут кто-то еще подбежал и тоже стал удерживать его.
   - Уходи, Лукас, - бросил через плечо сын хозяина.
   Но Лукас стоял не двигаясь и смотрел совершенно спокойно, даже без тени
насмешки, даже и не презрительно, даже не так  уж  и  настороженно,  яркая
пачка сухарей в левой руке и один маленький сухарик в правой, просто стоял
и смотрел, в то время как хозяйский сын и  его  приятель  едва  удерживали
разъяренного, вырывавшегося с проклятьями и бранью белого.
   - Катись к черту отсюда, проклятый болван! - крикнул хозяйский  сын,  и
только тогда Лукас не спеша двинулся  с  места,  не  спеша  повернулся  и,
поднеся правую руку ко рту, пошел к двери, а когда он выходил, видно было,
как мерно двигаются его жующие челюсти.
   И вот из-за этого полдоллара. На самом-то  деле,  конечно,  всех  денег
было семьдесят центов в четырех монетах,  но  уже  давно,  с  того  самого
момента, чуть ли не с Первой доли секунды, он перевел и обратил их в  одну
неразменную  монету,  в  единое  полновесное   неделимое   целое,   отнюдь
несоизмеримое с какой-то ее жалкой обменной  стоимостью;  бывали,  правда,
минуты, когда его самоугрызения или попросту муки стыда  доводили  его  до
такого душевного изнурения, что он  вдруг  успокаивался  и  говорил  себе:
"Зато у меня осталось полдоллара, по  крайней  мере  хоть  что-то  у  меня
осталось", - потому что теперь не только эта его промашка и  позор,  но  и
главное действующее лицо драмы, этот человек, негр, и эта комната,  и  эта
минута, и самый день этот - все теперь  исчезло,  отчеканилось  в  круглую
прочную символическую монету, и ему даже  иногда  представлялось:  вот  он
лежит не терзаясь, совсем спокойный, и видит,  как  изо  дня  в  день  эта
монета  растет,  разбухая  до  каких-то  гигантских  размеров,  и  наконец
застывает недвижно,  навеки  повиснув  в  черном  своде  его  непрестанных
мучений, словно последняя омертвелая, навсегда неущербная луна,  и  против
нее он, собственная его хилая тень, неистово жестикулирующая  и  жалкая  в
каком-то нелепом затмении: неистовом, нелепом и в то же время  неутомимом,
потому что теперь уж он никогда не оставит,  никогда  не  отступится,  он,
унизивший не только свое мужское "я", но и всю свою расу; прежде,  бывало,
каждый день после школы, а в субботу с утра, если он не играл  в  бейсбол,
или не Отправлялся на охоту, или не предвиделось чего-нибудь еще,  что  он
намеревался или обязался сделать, он шел в контору к дяде, где отвечал  на
телефонные звонки или выполнял разные поручения,  и  все  это  с  каким-то
подобием ответственности, если даже и без прямой необходимости; во  всяком
случае, в этом проявлялось его стремление  придать  себе  какой-то  вес  в
собственных глазах. Он начал это делать еще совсем ребенком,  он  даже  не
помнит когда, просто из безграничной слепой привязанности к  единственному
брату своей матери - привязанности, в которой он никогда даже и не пытался
разобраться - и так это и повелось с тех пор;  потом,  уже  в  пятнадцать,
шестнадцать и семнадцать лет, ему будет вспоминаться рассказ о мальчике  и
его любимце теленке, которого он каждый день переносил через  изгородь  на
выгон; годы шли, и мальчик стал уже  взрослым,  а  теленок  превратился  в
быка, и все равно он каждый день по-прежнему переносил его через изгородь.
   Так вот, он покинул своего теленка. До рождества оставалось меньше трех
недель; каждый день после школы, а в субботу с утра он слонялся по Площади
или где-нибудь поблизости, откуда ее было видно и он мог озирать ее. Холод
держался еще дня два, потом потеплело, подул мягкий  ветер,  яркое  солнце
заволокло туманом, зарядил дождь, а он все равно стоял или прохаживался по
улице возле лавки, в витринах которой уже появились рождественские подарки
- игрушки, бенгальские огни, цветные  фонарики,  ветки  плюща,  блестки  и
фольга, - или, заглядывая  в  запотевшие  окна  аптеки  и  парикмахерской,
всматривался в лица приезжих  негорожан,  держа  наготове  в  кармане  два
пакетика - четыре сигары  по  двадцать  пять  центов  пара  для  Лукаса  и
стаканчик нюхательного табака  для  его  жены  -  в  яркой  рождественской
обертке; наконец он увидел Эдмондса и отдал это ему с просьбой передать им
на рождество утром. Но это только покрывало (вдвое) те семьдесят центов, а
мертвый, чудовищный застывший диск по-прежнему висел  по  ночам  в  черной
бездне его бессильной ярости: Если бы только он сначала был просто негром,
хоть на секунду, на одну крохотную, бесконечно малую долю секунды; и вот в
феврале он начал копить деньги - двадцать пять центов, которые он  получал
каждую неделю от отца  на  карманные  расходы,  и  двадцать  пять  центов,
которые платил ему за его конторские услуги дядя, - и наконец к маю у него
накопилось достаточно, и он пошел с мамой, чтобы она помогла ему  выбрать,
и купил платье из искусственного шелка с разводами и отправил его посылкой
по почте на имя Кэрозерса Эдмондса  для  Молли  Бичем  и  наконец  испытал
какое-то облегчение - ярость его улеглась, и он только никак не мог забыть
свою обиду и стыд; круглый знак все еще висел в черном своде, но  ему  уже
почти минул год, и свод теперь был уже не такой черный, и диск  побледнел,
и он даже засыпал под ним, как человек, измученный бессонницей, забывается
в тускнеющем свете заходящей луны. И вот наступил сентябрь,  через  неделю
уже должны были начаться занятия в школе. Как-то  раз,  только  он  пришел
домой, его встретила мама.
   - Смотри, что тебе прислали, - сказала она. Это было галлоновое ведерце
свежей домашней патоки, и сразу, задолго до того, как она  договорила,  он
догадался, откуда это. - Кто-то с плантации Эдмондса тебе прислал.
   - Лукас Бичем! - не сказал, а почти закричал он. -  А  давно  он  ушел?
Почему же он не подождал меня?
   - Нет, - сказала мама. - Он не сам это принес. Послал с кем-то. Мальчик
какой-то, белый, привез на муле.
   И все. Итак, значит, опять все вернулось на прежнее место, и опять  все
надо начинать сначала; а теперь даже еще хуже,  потому  что  на  этот  раз
Лукас заставил белого поднять его деньги и вернуть ему. И тут он  подумал,
что он даже и не может начать сначала,  потому  что  отвезти  обратно  это
ведерце с патокой и швырнуть его в дверь Лукаса - это опять будет  как  те
монеты, которые Лукас опять заставит кого-нибудь подобрать и вернуть  ему,
уж не говоря о том, что ему пришлось бы сделать конец в  семнадцать  миль,
чтобы добраться до этой двери и швырнуть в нее ведро, а это  значит  ехать
на своем шотландском пони, которого он стыдился, потому что ведь он теперь
уже большой, а мама все еще не позволяет ему заве