и, возможно, шериф и прав: по-видимому, он как-то сумел  поладить  с
этими Гаури,  Инграмами,  Уоркиттами  и  Маккалемами  настолько,  что  они
голосуют за него  через  каждые  восемь  лет,  так  что,  может  быть,  он
приблизительно знает, как они будут в этом случае действовать, или,  может
быть, те, в парикмахерской, были правы, и Инграмы, Гаури и Уоркитты медлят
не потому, что хотят сначала похоронить Винсона,  но  просто  потому,  что
теперь, уже через каких-нибудь три часа, наступит воскресенье, а им  вовсе
не хочется делать это наспех, так чтобы успеть все кончить к полуночи и не
нарушить седьмого дня; вот уже  первые  из  расходящихся  зрителей  начали
просачиваться из-под навеса, а за ними потекли другие,  мигая  на  свет  и
даже секунду-другую хватаясь руками за воздух, унося с собой в затрапезную
жизнь угасающий жар дерзновенной мечты,  целлулоидных  пылких  видений,  и
теперь, значит, можно идти домой, то есть, вернее сказать, надо идти: ведь
она просто чутьем знает,  когда  кончилось  кино,  как  она  знала,  когда
кончился бейсбол, и хоть она никогда не простит  ему,  что  он  сам  может
застегивать себе пуговицы и мыть за ушами, но по  крайней  мере  она  хоть
примирилась с этим и не прибежит за ним сама, а просто пошлет отца, и  вот
если пойти сейчас, пока все еще не хлынули из кино,  -  на  улице  никого,
пусто, и так до самого дома; так он и  дошел  до  самого  двора  и  только
повернул за угол, как рядом вырос дядя без  шляпы,  дымя  одной  из  своих
глиняно-кукурузных трубок.
   - Слушай, - сказал дядя. - Я звонил Хэмптону в Пэддлерс-Филд и  говорил
с ним, и он уже звонил сквайру Фрейзеру, и Фрейзер сам сходил к  Скипуорту
и видел Лукаса, прикованного к ножке кровати, так  что  все  в  порядке  и
ночью все будет спокойно, а завтра утром Хэмптон заберет Лукаса в тюрьму.
   - Я знаю, - сказал он, - они не будут его линчевать до завтра, да и  то
только после двенадцати ночи, когда уже и Винсона похоронят и  воскресенье
пройдет. - И уже на ходу: - Да я ничего. Ведь для меня, собственно, Лукасу
нечего было так уж стараться не быть черномазым.  -  Потому  что  ведь  он
свободен - у себя в постели, в прохладной  уютной  комнате,  в  прохладной
уютной темноте, потому что ведь он уже знает, что он решил на завтра, а  в
конце концов все-таки он забыл сказать Алеку Сэндеру  дать  Хайбою  лишнюю
порцию овса на ночь, но это можно сделать и утром, а сейчас спать,  потому
что у него есть средство в десять тысяч раз быстрее, чем считать овец; вот
сейчас он заснет так быстро, что вряд ли успеет сосчитать до десяти, - и с
бешенством, в почти невыносимом приступе  возмущения  и  ярости:  убить  в
спину белого, да еще из всех белых решиться  выбрать  этого,  младшего  из
шести братьев  -  один  из  них  уже  отбыл  год  в  каторжной  тюрьме  за
вооруженное  сопротивление  и   дезертирство   из   армии   и   еще   срок
принудительных работ на ферме за то, что гнал виски, и еще у них там  орды
зятьев  и  двоюродных  братьев,  все   вместе   они   завладели   изрядным
куском-округа, а сколько их там всего, пожалуй, так сразу не скажут даже и
наши бабушки и девственные  старушки  тетушки,  -  целое  племя  драчунов:
охотники, фермеры, торговцы лесом и скотом,  и  кто  же  может  осмелиться
поднять руку на одного из них - все они тут как тут, так и кинутся,  да  и
не только  они,  потому  что  это  племя  в  свою  очередь  породнилось  и
перемешалось с Другими драчунами, охотниками, торговцами виски, и  это  уж
получилось не просто племя, а  клан,  и  совсем  особой  породы,  который,
сплотившись в своем горном гнезде, давно уже представлял собой такую силу,
что не считался ни с местными, ни с  федеральными  властями  и  не  просто
заселил и развратил весь этот уединенный край поросших  соснами  холмов  с
разбросанными далеко Друг  от  друга  кособокими  крестьянскими  хижинами,
кочующими лесопилками и перегонными кубами для контрабандного виски, край,
куда городские блюстители порядка даже и не заглядывали, если за  ними  не
посылали,  а  посторонние  белые,  если  их  занесло  сюда,  старались   с
наступлением темноты держаться поближе к шоссе, а  негры,  уж  и  говорить
нечего, никогда и близко не подходили к этому участку - словом, как сказал
один из наших остряков: из посторонних туда мог ступить безнаказанно  один
господь бог, да и то только днем и в воскресенье,  -  он  изменил  его  до
неузнаваемости, превратив его в синоним своевластия и насилия - понятие  с
осязаемыми границами, вроде как карантин во время чумы, так что только  он
один, единственный из всего округа, был известен всему  остальному  округу
по  номеру  своих  межевых  координат  -  участок  номер  Четыре  -  такой
известностью  в  середине  двадцатых  годов  пользовался  город  Сисеро  в
Иллинойсе, все знали, где он находится, и кто там живет, и чем занимается,
даже те, кто представления не имел, что это за город Чикаго и в  каком  он
штате; и как будто всего этого мало, он как нарочно  выбрал  такое  время,
когда  единственный  человек,  будь  то  белый  или  черный,  -   Эдмондс,
один-единственный из всего Йокнапатофского округа, из всего Миссисипи или,
уж коль на то пошло, из всей Америки, изо  всего  света,  единственный,  у
кого  могло  бы  быть  какое-то  поползновение  -  уж  не  будем  говорить
возможность или  власть  -  попытаться  стать  между  Лукасом  и  свирепой
судьбой, на которую Лукас давно набивался (и тут, хотя он уже совсем  было
собрался заснуть, он невольно расхохотался, вспомнив, как это ему в первую
минуту пришло в голову, что, если бы Эдмондс был дома, это могло бы  иметь
какое-то значение, - явно представив себе это лицо, сдвинутую набок  шляпу
и эту фигуру перед камином  в  позе  барона  или  герцога  -  стоит  себе,
расставив ноги, эдакий сквайр или член конгресса, заложив руки за спину, и
так это, даже не глядя,  приказывает  двум  мальчикам-неграм  поднять  его
деньги и отдать ему; и ему  даже  не  надо  было  вспоминать  слова  дяди,
который чуть ли не с тех пор, как он научился понимать, что  ему  говорят,
наставлял его, что ни один человек  не  может  заслонить  другого  от  его
судьбы,  потому  что  даже  и  дядя   при   всей   своей   гарвардской   и
гейдельбергской учености не мог бы назвать такого смельчака и  сумасброда,
который решился бы стать между Лукасом и тем,  что  он  задумал  сделать),
этот человек лежал теперь неподвижно  на  спине  в  операционной  в  Новом
Орлеане, так вот Лукасу как  раз  и  приспичило  выбрать  это  время,  эту
жертву, и это место, и субботний день после полудня, и ту же лавку, где  у
него уже было столкновение с белым - во  всяком  случае,  один-то  раз,  -
выбрать первую подходящую субботу, удобное время дня и, прихватив с  собой
старый однозарядный кольт такого калибра и типа, каких уже теперь больше и
не делают, и, уж конечно, такой только и есть у Лукаса,  так  же  как  вот
золотая зубочистка, ни  у  одного  человека  во  всем  округе  такой  нет,
подождать у лавки - самое верное место, нет человека из тех, что живут  по
соседству, который в субботу днем рано или поздно не показался бы здесь, -
и, как только появится жертва, уложить  на  месте  выстрелом  в  спину,  а
почему - до сих пор так никто и не знает и, по всему тому, что  он  слышал
сегодня днем и даже уже совсем вечером, когда он  наконец  пошел  домой  с
Площади, никто даже и не интересовался; ну какое это  имело  значение,  во
всяком случае меньше всего для Лукаса, ибо он, по-видимому,  вот  уже  лет
двадцать или двадцать пять с неутомимым,  ни  на  минуту  не  ослабеваемым
рвением готовился к этому всеутверждающему моменту; он пошел следом за ним
в перелесок - ну что там ходу, плюнуть дойти - и выстрелил ему в спину, и,
конечно, все, кто там толкался у лавки, услышали; и, когда первые из толпы
подбежали к нему, он так и стоял над телом с аккуратно засунутым в верхний
карман брюк револьвером, и, конечно, с ним тут же и  расправились  бы,  не
сходя с места, если бы не тот же Доил Фрейзер, который семь лет тому назад
спас его от плужной рукоятки, и  старый  Скипуорт,  констебль,  маленький,
высохший, сморщенный старикашка, глухой как пень  и  росту  чуть  побольше
щуплого  подростка,  в  одном  кармане  куртки  у  него   всегда   большой
никелированный револьвер без кобуры,  а  в  другом  -  резиновая  слуховая
трубка,  которую  он  наподобие  охотничьего  рога  носил  на   ремне   из
необделанной кожи, накинутом на шею, и вот он-то чуть ли не на свой  страх
и риск проявил отчаянную смелость и мужество,  вызволил  Лукаса  (который,
впрочем,  не  оказал  ни  малейшего  сопротивления,  а   просто   наблюдал
происходящее все с тем же спокойным, невозмутимым, даже  не  презрительным
интересом) из толпы, увел к себе домой и приковал к ножке кровати  до  тех
пор, пока не вернется шериф, а тогда уж он заберет его  в  город  и  будет
стеречь до тех пор, пока Гаури, Уоркитты, Инграмы и все остальные их гости
и свойственники не похоронят Винсона, а тут уж и воскресенье пройдет и они
со свежими силами, без помех приступят к своим обязанностям с начала новой
недели, и вот, ну просто не  верится,  оказывается,  уже  и  ночь  прошла,
петухи в  предрассветной  мгле  пробуют  голоса,  опять  тишина,  и  затем
громкий, звонкий щебет птиц, и в окне, выходящем на восток,  уже  видны  в
сером свете деревья, а вот уж  и  солнце  высоко  над  деревьями  сверкает
неистово прямо в глаза, и, наверно, уже поздно,  и,  конечно,  так  оно  и
должно было случиться; но ведь он же свободен - вот он позавтракает, и все
обойдется, и ведь он всегда может сказать, что идет в воскресную школу,  а
то  и  вовсе  ничего  не  надо  говорить,  выйти  с  черного  хода  просто
прогуляться, потом через задворки на выгон  и  прямо  наперерез,  рощей  к
железнодорожным путям, к станции и оттуда обратно на  Площадь,  и  тут  же
подумал: а нельзя ли еще как-нибудь попроще, а потом сразу бросил думать и
пошел через холл прямо к выходу, пересек веранду, спустился в сад  и  вбок
по дорожке на улицу и тут только, как он  потом  вспомнил,  тут  только  в
первый раз он заметил, что не видел  ни  одного  негра,  если  не  считать
Парали, которая подала ему завтрак; обычно в эти часы в воскресенье  утром
чуть  ли  не  на  каждом  крыльце   видишь   горничную   или   кухарку   в
свежевыглаженном  воскресном  фартуке  с  щеткой  в  руках,   иногда   они
переговаривались с крыльца на крыльцо через проход меж  дворами,  и  дети,
тоже отмытые, вычищенные, собирались кучками в воскресную школу,  зажав  в
потных ладонях пятицентовики; но, может быть, сейчас еще слишком рано или,
может быть, по обоюдному уговору или даже по чьему-то распоряжению сегодня
не будет воскресной школы, только  церковная  служба,  и  вот  в  какой-то
согласованный со всеми момент, скажем в половине двенадцатого, весь воздух
над Йокнапатофским округом, словно накаленный  зноем,  задрожит  беззвучно
единым дружным заклинанием - "Успокой сердца этих понесших тяжелую  утрату
разгневанных людей, аз воздам, сказал господь, не убий",  -  разве  только
сейчас уже немножко поздно, что бы им сказать это Лукасу вчера, -  и  мимо
тюрьмы с заделанным решеткой окном  во  втором  этаже,  откуда  в  обычное
воскресенье просовывается между прутьев множество темных рук и даже  время
от времени видно, как сверкают белки и певучие  голоса  окликают,  смеясь,
прогуливающихся или стоящих внизу негритянских девушек  и  женщин;  и  вот
тут-то он и подумал, что, кроме Парали, он со  вчерашнего  дня  совсем  не
видел негров - хотя еще только завтра он  узнает,  что  никто  из  негров,
живущих в Холлоу и  Фридментауне,  не  выходил  на  работу  со  вчерашнего
вечера, - ни на Площади, ни даже в  парикмахерской,  где  для  чистильщика
обуви воскресное утро самое доходное время: почистить  башмаки,  почистить
одежду, сбегать по поручению, приготовить ванну для мытья холостым шоферам
грузовых машин, рабочим из гаража, которые жили на холостую  ногу,  снимая
комнаты, молодым и не очень молодым людям, трудившимся  без  устали  целую
неделю в бильярдной; а шериф, оказывается, действительно вернулся в  город
и даже пожертвовал своим воскресным  днем,  чтобы  забрать  Лукаса,  -  и,
прислушиваясь, ловя на ходу: да, машин  десять  -  двенадцать  отправились
вчера к лавке Фрейзера и вернулись ни с чем (он-то знал, что одна  машина,
набитая битком, отправилась туда еще раз  уже  совсем  поздно  вечером,  а
теперь все они тут, слоняются, зевая, и жалуются, что не выспались, и  это
тоже еще сверх всего припомнится Лукасу), - и все это он уже слышал раньше
и даже сам думал, еще до того как слышал.
   - Интересно,  Захватил  с  собой  Хэмптон  лопату?  Это  все,  что  ему
понадобится.
   - Ему там дадут лопату.
   - Да-да, если останется что закапывать. Бензин-то у  них  там  найдется
даже и на Четвертом участке.
   - А я думал, старик Скипуорт насчет этого позаботится.
   - Ясно. Но ведь это Четвертый участок. Они будут  слушаться  Скипуорта,
покуда он держит у себя  черномазого.  Но  ведь  он  должен  передать  его
Хэмптону. Вот  тут-то  все  и  случится.  Хэмптон  может  быть  шерифом  в
Йокнапатофском округе, но на Четвертом участке он  просто  человек  -  как
все.
   - Нет. Сегодня они ничего не будут делать.  Они  сегодня  днем  хоронят
Винсона, а жечь черномазого, пока похороны не кончились, - это  неуважение
к Винсону.
   - Верно. Должно быть, на вечер отложат.
   - В воскресный-то вечер?
   - А что, разве это Гаури вина? Лукасу следовало  бы  подумать  об  этом
раньше, а не убивать Винсона в субботу.
   - Ну, насчет этого я  не  знаю.  Но,  сдается  мне,  Хэмптон  не  такой
человек, чтобы у него так просто было забрать заключенного!
   - Негра, убийцу? Кто в этом округе да и во всем штате  станет  помогать
ему защищать черномазого, который стреляет белому в спину?
   - Да и на всем Юге?
   - Да. И на всем Юге. - Все это он уже слышал; пройтись, что ли, еще раз
на Площадь, только вот как бы дядя не вздумал отправиться пораньше в город
за двенадцатичасовой почтой, а если дядя не увидит его,  то  так  прямо  и
скажет маме, что не знает, где он, и, конечно,  ему  сразу  пришла  на  ум
пустая контора, но ведь как раз туда-то наверняка  и  пойдет  дядя;  и  во
всяком случае - и тут он опять вспомнил, что и сегодня утром  опять  забыл
дать Хайбою лишнего корму, а теперь уже поздно,  ну  конечно,  корм  можно
взять и с собой - он теперь совершенно точно  знает,  как  ему  поступить:
шериф уехал из города около девяти; до дома констебля пятнадцать  миль  по
неважной щебнистой дороге, но, конечно, шериф поехал  туда  и  вернется  с
Лукасом около двенадцати, даже если он и заедет напомнить о себе,  раз  уж
он там, кой-кому из  своих  избирателей;  так  вот,  задолго  до  того  он
вернется домой, оседлает Хайбоя, привяжет мешок с кормом сзади к  седлу  и
поедет прямо в противоположную сторону от лавки Фрейзера и так, никуда  не
сворачивая, все  прямо,  прямо  будет  ехать  двенадцать  часов,  то  есть
примерно до полуночи, а тогда  накормит  Хайбоя,  даст  ему  отдохнуть  до
рассвета или даже дольше, там посмотрим, и потом двенадцать часов обратно,
значит, когда он вернется, пройдет восемнадцать,  или,  может  быть,  даже
двадцать четыре, или все тридцать шесть часов, и уж во всяком  случае  все
будет кончено - и никакого больше возмущения, ни ярости, оттого что лежишь
в кровати и стараешься заснуть и считаешь овец; и тут он свернул  за  угол
и, пройдя несколько шагов  по  другой  стороне  улицы,  нырнул  под  навес
закрытой кузницы, ее тяжелые  двойные  дубовые  двери  не  задвигались  ни
засовом, ни задвижкой, а замыкались  цепью,  пропущенной  в  просверленные
отверстия каждой из створ и защелкнутой  висячим  замком;  цепь  провисала
свободно,  и  между  подавшимися  внутрь  несомкнутыми  дверьми  получался
глубокий выем, нечто вроде алькова, здесь уж никто тебя  не  увидит  ни  с
той, ни с другой стороны улицы, даже  если  кто  мимо  пройдет  (не  мама,
конечно, она-то, во  всяком  случае,  сегодня  не  выйдет),  разве  только
нарочно  остановится  посмотреть;  и  вот  уже  колокола   начали   мягкий
неторопливый разноголосый перезвон через весь город с одной  колокольни  с
взметнувшейся голубиной стаей на другую, и улицы и Площадь вдруг запрудила
толпа шествующих чинно мужчин в черных костюмах, женщин в шелковых платьях
и с зонтиками, девушек  и  юношей,  шествующих  чинными  парами  под  этот
переливчатый гул в это многоголосое смятение - прошли, и Площадь  и  улица
снова опустели, а колокола все еще трезвонят  -  небожители,  беспочвенные
обитатели лишенного кровли воздуха, слишком далеки, высоки,  бесчувственны
к пресмыкающейся земле, - и вот  затихают  неторопливо,  звон  за  звоном,
смолкают  от  подземного  содрогания  органов  и  настырного,   неистового
гульканья успокаивающихся голубей. Два года тому назад  дядя  сказал  ему,
что выругаться - это совсем неплохо, в этом нет ничего дурного,  наоборот,
это не только полезно, но и незаменимо, но, как и все, что  есть  ценного,
оно только тем и дорого, что запас ругани  ограничен,  и  если  ты  будешь
тратить его зря, то в минуту крайней нужды можешь оказаться  банкротом;  и
тут он сказал: "Какого черта я здесь торчу?" - и сам же и  ответил  вполне
вразумительно - не затем, чтобы увидеть Лукаса, он уже  видел  Лукаса,  но
чтобы Лукас мог увидеть его еще раз, если пожелает кинуть на  него  взгляд
не просто с порога ничем не примечательной смерти, а из бензинового рева и
пламени апофеоза. Потому что  он  свободен.  У  него  больше  нет  никаких
обязательств по отношению к Лукасу, он больше не сторож Лукасу - Лукас сам
отказался от него.
   И вдруг сразу пустая улица заполнилась людьми. Пожалуй, их было  уж  не
так много, ну, может, человек двадцать набралось, а то и меньше, и  как-то
внезапно, бесшумно, ниоткуда. И все же они  словно  запрудили,  загородили
всю улицу, как если бы ее вдруг перекрыли, и не  то  чтобы  никто  не  мог
здесь пройти, пройти мимо них, идти, как обычно, по этой улице, нет, никто
не осмеливался даже и близко  подойти,  никто  даже  и  не  пытался  этого
сделать - так всякий старается  держаться  подальше  от  надписи  "Высокое
напряжение" или "Взрывчатое  вещество".  Он  знал,  он  узнавал  их  всех,
кой-кого он видел и слышал два часа тому назад в парикмахерской -  молодые
люди или люди лет под сорок, холостые, бездомные, они приходили в  субботу
или в воскресенье в душевую парикмахерской - водители грузовиков,  рабочие
из гаража, смазчик хлопкоочистительной машины, продавец  содовой  воды  из
магазина и те, что сплошь всю неделю толклись в бильярдной или поблизости;
никто не знал, что они делали, как будто совсем ничего, у  них  были  свои
машины, и они ездили на них в Мемфис и Новый Орлеан, и никто,  собственно,
не знал, каким способом они добывали деньги, которыми они  там  швыряли  в
борделях, - такие люди, говорил  дядя,  водятся  в  каждом  городке  южных
штатов, они, в сущности, никогда  не  ведут  за  собой  толпу  и  даже  не
подстрекают ее, но всегда являются ее ядром, ибо толпа в массе  своей  как
нельзя более пригодна и доступна для этого. И тут  он  увидел  машину;  он
узнал ее даже издалека, сам не зная как и, по правде сказать, вовсе  и  не
задумываясь над этим, вышел из своего укрытия на улицу, перешел ее, стал с
краю толпы, которая не  издавала  ни  звука,  а  просто  стояла,  запрудив
тротуар перед тюремной оградой и захлестнув часть мостовой, а машина между
тем  приближалась  не  быстро,  совсем  не  спеша,   так   это   спокойно,
медлительно, как подобает ездить машинам в воскресное  утро,  подъехала  к
тротуару перед тюрьмой и остановилась. За рулем сидел помощник шерифа.  Он
так и остался сидеть. Затем задняя  дверца  открылась,  и  вышел  шериф  -
громадного роста, исполин,  плотный,  ни  капли  жира,  маленькие  суровые
светлые глаза на бесстрастном,  почти  приветливо-у