ворот.
   - Есть, мэм, - сказал дядя.



6

   Итак, они повезли мисс Хэбершем к ней домой, на окраину города, и через
запущенную, косматую кедровую  рощу  подъехали  к  некрашеному  портику  с
колоннадой; здесь она вышла из машины и пошла в дом и, по-видимому, даже и
не останавливаясь - на черное крыльцо, потому что они сейчас  же  услышали
откуда-то из-за дома, как она кричит на кого-то - должно быть, на  старого
негра, брата  Молли  и  шурина  Лукаса  -  громким,  срывающимся  голосом,
немножко осипшим от усталости и оттого, что она не спала ночь;  затем  она
вышла с большой картонкой  в  руках,  набитой  чем-то  вроде  выстиранного
неглаженого белья и длинных мягких тряпочек и скрученных  чулок,  и  снова
уселась в машину, и они поехали обратно к Площади по чистым тихим утренним
улицам;  большие  старые  деревянные  обветшалые  дома  времен   основания
Джефферсона, укрывшиеся среди заросших, запущенных газонов,  среди  старых
деревьев  и  переплетающихся  корнями  благоухающих  цветущих  кустарников
(названия которых мало  кто  знает  из  жителей  моложе  пятидесяти  лет),
кажутся до сих пор - даже если в них и живут дети  -  обиталищем  каких-то
призрачных теней женщин, престарелых  девиц  и  вдов,  которые  и  сейчас,
семьдесят пять лет спустя, все еще ждут запаздывающих телеграфных известий
о битвах в Теннесси, Виргинии и  Пенсильвании;  дома  эти  теперь  уже  не
глядят на улицу, а  заглядывают  через  плечи  послезавтрашних  новеньких,
маленьких, чистеньких одноэтажных домиков, спроектированных в Калифорнии и
Флориде и поставленных, вместе с подобающим каждому  из  них  гаражом,  на
аккуратном участке с подстриженной травой и унылыми  цветочными  клумбами,
по три и четыре домика на участок - такое дробное  деление  двадцать  пять
лет тому назад показалось бы  несколько  мелковатым  для  одной  приличной
подъездной площадки перед фасадом; там живут молодые процветающие супруги,
у каждой четы двое детей (как только они  могут  себе  это  позволить),  у
каждой своя машина, все они члены местного клуба, и клуба,  где  играют  в
бридж, и ротарианского и  коммерческого  клубов,  у  каждой  патентованные
электрические приборы для  стряпни  и  охлаждения  и  чистки,  и  опрятные
щеголеватые цветные горничные в наколках, которые орудуют этими приборами,
звонят по телефону друг дружке из дома в дом,  болтают  в  то  время,  как
жены, в сандалиях  и  в  брюках,  с  покрытыми  лаком  ногтями  на  ногах,
попыхивают испачканными  губной  помадой  сигаретками,  набивая  покупками
сумки в бакалейных лавках и магазинах.
   Или так оно всегда бывало и казалось бы, и должно быть;  в  воскресенье
они даже и не заметили бы, сочли бы это в  порядке  вещей,  что  никто  не
включает  и  не  выключает  жужжащего  пылесоса,  не   щелкает   штепселем
электроплиты, ибо это день  отдыха  или,  может  быть,  день,  посвященный
какому-нибудь событию вроде крестин или  торжественных  похорон,  или  все
уехали на пикник, но сегодня понедельник, новый день, новая неделя;  отдых
и потребность заполнить время и убить скуку -  все  это  позади;  дети  со
свежими силами - в школу, супруг и отец - за прилавок, или в контору,  или
толочься в редакции "Вестерн юнион", куда ежечасно поступают  сообщения  о
ценах на хлопок; сейчас уже время завтрака,  и  спешки,  и  столпотворения
всеобщего исхода из дому, а все еще нигде не видно  негров  -  ни  молодых
девушек с выпрямленными волосами, накрашенных, в  ярких,  нарядных  модных
платьях, заказанных по почте, - они даже  не  надевают  своих  франтоватых
наколок и фартучков, пока не переступят порога белых кухонек, - ни пожилых
негритянок в длинных, по щиколотку, ситцевых  или  клетчатых  холстинковых
платьях, сшитых дома, так же как и те длинные простые  передники,  которые
они  носят  все  время,  и  это   уже   перестало   быть   признаком   или
принадлежностью их работы, а стало просто одеждой, ни даже  мужчин-негров,
которые должны были бы сейчас подстригать изгороди и газоны, ни даже  (они
сейчас ехали через  Площадь)  уличных  метельщиков  из  городской  артели,
которые сейчас должны были  бы  поливать  мостовые  из  шлангов,  выметать
вороха брошенных воскресных газет и коробок из-под сигарет; они  переехали
Площадь и остановились у тюрьмы, здесь дядя  тоже  вышел,  и  они  с  мисс
Хэбершем пошли по дорожке к крыльцу, поднялись на ступеньки и прошли через
галерею в комнату с по-прежнему распахнутой настежь дверью, против которой
все еще стоял придвинутый к стене  пустой  стул  Лигейта,  и  он  опять  с
усилием выкарабкался из долгого, мягкого, безвременного,  черного  провала
сна и опять, как всегда, убедился, что время даже и не двинулось с  места,
дядя все еще только надевает шляпу и поворачивается,  чтобы  спуститься  с
крыльца. А потом они остановились у своего дома,  и  Алек  Сэндер  тут  же
выскочил из машины, побежал кругом и скрылся за домом, а он сказал:
   - Нет. Я останусь.
   - Вылезай, - сказал дядя. - Тебе надо идти в школу. Или, пожалуй, лучше
пойти лечь спать. Да-да. - Дядя вдруг точно спохватился. - И Алеку Сэндеру
тоже. Пусть он сегодня посидит дома. Потому что об  этом  не  должно  быть
никаких разговоров, никому ни слова, пока мы с этим совсем не покончим. Ты
сам должен понимать.
   Но он не слушал, они с дядей даже и говорили-то не об одном и том же  -
даже и тогда, когда он еще раз сказал "нет", а дядя в это время уже  вышел
из машины и повернул было к дому, но остановился, поглядел на него,  затем
снова повернулся к нему и долго стоял так, глядя на него, потом сказал:
   - У нас с тобой как-то все  немножко  шиворот-навыворот  получается.  В
сущности, ведь это мне надо спрашивать у тебя, можно ли мне поехать.
   Потому что он-то думал о маме, и не то чтобы он только сейчас  вспомнил
о ней, а еще когда они ехали через  Площадь,  минут  пять  тому  назад,  и
казалось, чего проще было бы выйти там из дядиной машины, пойти и сесть  в
машину шерифа и просто сидеть и ждать, пока они соберутся ехать к часовне,
и он даже, наверно, подумал тогда об этом и, наверно, даже  так  и  сделал
бы, если бы не эта сонная одурь, если бы он так не отупел и не  раскис;  и
он знал, что на этот раз он не сможет ей противостоять,  и  даже  будь  он
совсем в форме, на свежую голову; тот факт, что он уже сделал это  дважды,
на протяжении одиннадцати часов - один  раз  тайком,  а  другой  просто  с
налету,  ошарашив  ее  полной  неожиданностью  и  массированной  быстротой
действий, теперь еще более безоговорочно обрекал его на поражение и сдачу;
он думал, что ему сказать дяде на эти наивные детские разговоры о школе  и
о том,  чтобы  лечь  спать,  когда  ему  сейчас  грозит  этот  неуловимый,
неумолимый натиск, но тут дядя опять угадал его мысли; он  все  еще  стоял
около машины и глядел на него с состраданием,  без  тени  надежды,  потому
что, хотя он был пятидесятилетний холостяк и уже  тридцать  пять  лет  как
вышел из подчинения женщине, он слишком хорошо знал  и  представлял  себе,
какие она тотчас же найдет отговорки: и школа, и уроки, и что  он  выбился
из сил - и тут же отбросит их, чтобы прибегнуть к Другим; она не  признает
никаких разумных доводов - когда ему хочется  остаться  дома,  и  никакого
чувства гражданского долга, простой справедливости, или человечности,  или
что это необходимо для того, чтобы спасти чью-то жизнь или даже  сохранить
мир собственной бессмертной души, никаких  оправданий  -  когда  ему  надо
уйти.
   Дядя сказал:
   - Хорошо. Идем. Я поговорю с ней.
   Он подвинулся к дверце,  стал  выходить  и  вдруг  сказал  спокойно,  в
каком-то изумлении не перед рухнувшей  надеждой,  а  перед  тем,  в  какой
безнадежности может пребывать человек и как долго он может это выдержать:
   - Вы ведь мне только дядя.
   - Хуже, - сказал дядя. - Я  всего-навсего  мужчина.  -  И  опять  дядя,
угадал его мысли. -  Хорошо.  Я  попробую  поговорить  и  с  Парали  тоже.
Положение у вас одинаковое. Надо думать, у материнства кожа лишена цвета.
   Вот, должно быть, и дядя сейчас  тоже  думал,  как  с  ними  не  только
никогда нельзя выиграть боя - нельзя даже найти место боя,  чтобы  вовремя
признать поражение: всегда оказывается, они уже до этого успели  перенести
его куда-то еще; он вспомнил - это было тому назад  два  года,  -  как  он
наконец-то попал в футбольную команду своей школы,  и  то  ли  он  вытянул
жребий, то  ли  его  выбрали  на  место  выбывшего  игрока  участвовать  в
иногороднем состязании - постоянный игрок, кажется, получил ушиб во  время
подготовки к матчу или оказался недостаточно подготовленным, а может быть,
просто его мать не позволила ему ехать, - он  точно  не  помнит,  что  там
такое вышло, потому что сам он перед этой поездкой весь четверг и  пятницу
был поглощен тем, что тщетно ломал себе голову, как сказать маме,  что  он
едет в Моттстаун со школьной командой играть в настоящем матче, и  не  мог
ничего придумать и откладывал до последней минуты, когда уже  он  вынужден
был ей сказать: и у него это плохо получилось;  пришлось  выдержать  целую
бурю, и он выдержал, потому что тут оказался отец - хотя  он  вовсе  и  не
рассчитывал на это - не потому, что не хотел, - может быть, он  и  подумал
бы об этом, не будь он в таком смятении, чуть ли не вне себя от  ярости  и
стыда, и вдобавок еще стыда оттого, что он так разъярен  (на  какую-то  ее
отговорку  он  крикнул:  "А  чем  же  команда  виновата,  что  я  у   тебя
единственный сын?"), - и уехал  с  командой  в  пятницу  вечером  с  таким
чувством - так он представлял себе, - какое должно быть у  солдата,  когда
он, вырвавшись из материнских объятий, отправляется воевать за какое-то не
совсем достойное дело; конечно, она будет  огорчаться  за  него,  если  он
провалит игру, и даже будет опять глядеть ему прямо в лицо, "если  у  него
все сойдет хорошо, и все-таки навсегда теперь между ними останется старое,
но всегда свежее, незабываемое, постоянное расхождение; так  что  всю  эту
ночь в пятницу, тщетно стараясь уснуть в чужой, незнакомой кровати, и  всю
первую половину следующего дня, дожидаясь, когда начнется игра, он думал -
лучше было бы для команды, если бы он не поехал, потому что какой от  него
может быть прок, когда у него только одно  на  уме,  -  пока  не  раздался
первый свисток и все - на поле и  потом  уже,  когда  в  самом  низу,  под
налетевшей на него кучей обеих команд, рот и нос  забиты  расплесканной  и
засохшей гашеной известкой, которой проводят линию ворот, он, прижав мяч к
груди,  услышал,  узнал  среди  всех  голосов  этот  один,  пронзительный,
торжествующий, кровожадный голос и, вывернувшись наконец,  перевел  дух  и
увидел ее в толпе, впереди всех, не на трибуне среди сидящих, а среди тех,
кто топтался и даже бегал взад и вперед  вдоль  боковой  линии,  следя  за
каждым ударом, и потом в тот же вечер в  машине,  когда  они  возвращались
домой в Джефферсон, он - на переднем сиденье рядом с шофером из гаража,  а
мама -  с  тремя  или  четырьмя  другими  игроками  сзади,  каким  гордым,
спокойным, безжалостным голосом, вот таким и  сам  он  мог  говорить,  она
спросила его: "Ну, как твоя рука, не болит больше?" - и  сейчас,  войдя  в
переднюю, он признался себе, что он ожидал увидеть ее в дверях, все еще  с
распущенными волосами, в ночной  рубашке  и  что  его  после  трехчасового
отсутствия встретят все теми  же  непрерывающимися  с  тех  пор  жалобными
возгласами. Но  вместо  этого  из  столовой  быстро  вышел  отец  и  сразу
накинулся на него, не  давая  ему  сказать  ни  слова,  даже  когда  дядя,
повернувшись, крикнул ему прямо в лицо:
   - Чарли! Чарли! Тьфу, пропасть! Да погодите же вы!
   И только тогда, совсем  одетая,  как  для  выхода,  бодрая,  деловитая,
собранная, к ним из глубины коридора, из кухни, подошла мать  и,  даже  не
повышая голоса, обратилась к отцу:
   - Чарли. Иди в столовую и кончай завтракать. Парали сегодня  не  совсем
здорова и не будет возиться здесь целый день.
   Потом к нему - милое, неизменное родное  лицо,  которое  он  знает  всю
жизнь и поэтому не способен описать так, чтобы его мог узнать посторонний,
и сам он никогда не узнал бы его, если бы ему кто-нибудь описал, но сейчас
оно деловито-спокойно и даже чуточку невнимательно, а возгласы, возгласы -
это только старая, укоренившаяся привычка твердить одно и то  же:  "Ты  не
умывался!" - и, даже не остановившись посмотреть, идет ли он за  ней,  тут
же пошла вверх по лестнице и в ванную, и уже повернула кран,  и  сует  ему
мыло в руки, и стоит с полотенцем в руках, - такое родное  лицо  со  своим
родным выражением, которое в течение  всей  его  жизни  появлялось  у  нее
всякий раз, когда он  делал  что-то,  что  еще  на  шаг  отдаляло  его  от
младенчества, от  детства:  когда  дядя  подарил  ему  шотландского  пони,
которого кто-то научил прыгать через препятствия  высотой  восемнадцать  и
двадцать  четыре  дюйма,  и  когда  отец  подарил  ему  первое  настоящее,
стреляющее порохом ружье, и в тот день, когда  грум  привез  на  грузовике
Хайбоя и он первый раз сел на него, а Хайбой встал на дыбы, и ее вопль,  и
спокойный голос грума: "Хлестните его покрепче по голове, когда  он  такие
штуки вытворяет, вы что же, хотите, чтобы он повалился на спину и придавил
вас?" - ну,  просто  это  лицевые  мускулы  по  невнимательности,  уступая
привычке, складываются в прежнее выражение, вот как и ее  голос,  тоже  по
невнимательности,  просто  по   старой   памяти   выхватывает   машинально
затверженные возгласы, потому что сейчас в нем  было  что-то  еще  другое,
такое вот, как тогда, вечером, в машине, когда она сказала: "Ну, как  твоя
рука, не болит больше?" - и в другой раз, когда  отец,  вернувшись  домой,
застал его, когда он прыгал на Хайбое через бетонную кормушку во дворе,  а
мать, прислонившись к забору, стояла и смотрела на него; с  какой  яростью
после возгласа  облегчения  и  гнева  накинулся  на  него  отец,  и  такой
спокойный голос матери: "А почему  же  нет?  Кормушка  гораздо  ниже  этой
шаткой изгороди, которую ты купил  ему,  ведь  она  даже  не  закрепляется
ничем", - и, хоть он сейчас совсем осовел и у него все смешалось в голове,
он узнал эту нотку в ее голосе и, подняв к ней  лицо  и  руки,  с  которых
капала вода, вскричал негодующий, ошеломленный:
   - Ты тоже собираешься ехать! Тебе нельзя! - И тут  же  при  всей  своей
осовелости,  спохватившись,  каким  надо  быть  наивным  дурачком,   чтобы
пытаться  пронять  ее  какими-то  избитыми  фразами,  пустил  в  ход  свою
последнюю карту: - Если ты поедешь, я не поеду.  Ты  слышишь  меня?  Я  не
поеду.
   - Вытри лицо и пригладь волосы, - сказала она.  -  И  потом  приходи  в
столовую пить кофе.
   С Парали, по-видимому, как будто все обошлось, потому что дядя уже  был
в холле у телефона, когда он спустился в столовую,  и,  прежде  чем  успел
сесть, отец снова накинулся на него:
   - Но это же черт знает что, почему ты  не  пришел  поговорить  со  мной
вчера вечером? Если ты еще раз когда-нибудь...
   - Да потому что вы не поверили бы ему, - сказал дядя, входя из холла. -
Вы даже не стали бы и слушать. Надо было вот такой старухе сойтись с двумя
детьми, чтобы поверить правде без всяких оснований только потому, что  эту
правду сказал старый человек, попавший в беду, заслуживающий сострадания и
доверия,  и  сказал  кому-то,   кто   способен   сострадать,   даже   если
по-настоящему никто из них ему и не верил. Ведь и ты сначала не поверил, -
сказал дядя, обращаясь к нему. -  Когда  ты  по-настоящему  начал  верить?
Когда открыл гроб, не так ли? Я хочу знать, понимаешь ты?  Может  быть,  я
еще не слишком стар и могу научиться кое-чему. Так когда же?
   - Не знаю, - сказал он. Потому что он правда не знал. Ему казалось, что
он с самого начала знал. А потом казалось, что он по-настоящему никогда не
верил Лукасу. А потом будто ничего этого никогда не было, и он  опять,  не
двигаясь, выплывал на поверхность из  долгой,  глубокой  трясины  сна,  но
теперь хоть на какой-то пролет времени, хоть этого-то он как-никак достиг,
и, может быть, теперь он все-таки  продержится,  как  на  этих  таблетках,
которые принимают ночные водители грузовиков, - они  совсем  крохотные,  с
пуговичку от сорочки, но в них столько бодрствования, что хватает  доехать
до следующего города, - и потому что сейчас  в  комнате  мама,  спокойная,
деловитая, вот она поставила, перед ним чашку с кофе, и,  если  бы  Парали
так поставила, она сказала бы, что Парали  швырнула  чашку,  -  вот  из-за
кофе-то, верно, ни папа, ни дядя даже не  глядят  на  нее,  а  папа,  даже
наоборот, возмутился:
   - Как, кофе? Черт знает что! Мне  кажется,  когда  ты  в  конце  концов
согласилась, чтобы Гэвин купил ему эту лошадь, у нас был уговор, что он не
только не будет просить, но и сам в  рот  не  возьмет  ни  капли  кофе  до
восемнадцати лет. - А мама даже не слушала и так же,  как  чашку,  той  же
рукой не то толкнула, не то швырнула ему кувшин с молоком  и  сахарницу  и
тут же повернулась и пошла в кухню, и голос - нисколько  не  раздраженный,
даже не торопливый, просто деловитый:
   - Пей сейчас же. Мы и так задержались.
   И вот только теперь они в первый раз посмотрели на нее:  совсем  одета,
даже в шляпе, а на руке корзинка плетеная, из которой она  всегда,  с  тех
пор как он помнит, брала чинить носки - его, папины, дядины - и чулки,  но
дядя сначала заметил только  шляпу  и  на  секунду,  по-видимому,  так  же
оторопел, ужаснулся, как и он только что в ванной.
   - Мэгги! - сказал дядя. - Тебе нельзя туда! Чарли...
   - Я и не собираюсь, - бросила она, даже не остановившись. - На этот раз
вам, мужчинам, самим придется копать. Я еду в тюрьму. -  Она  уже  была  в
кухне, и только голос ее доносился в столовую: - Не могу же  я  допустить,
чтобы мисс Хэбершем сидела там одна и вся округа пялила на  нее  глаза,  я
только помогу Парали с обедом, и мы...
   Голос не замер, не затих, а умолк, оборвался: она уже  выкинула  их  из
головы, но отец сделал еще попытку:
   - Он должен идти в школу.
   Но даже и дядя пропустил это мимо ушей.
   - Ты можешь водить пикап  мисс  Юнис?  -  спросил  дядя.  -  Сегодня  в
негритянской школе нет занятий, так что Алек  Сэндер  не  сможет  пригнать
машину к тюрьме, а если бы даже и были, боюсь, что Парали не позволит  ему
на наш двор и шагу ступить  по  крайней  мере  еще  неделю.  -  Тут  дядя,
по-видимому, спохватился, что все-таки слышал отца, или, во всяком случае,
решил ему ответить. - И школа для белых сегодня тоже была бы закрыта, если
бы вот этот мальчик не послушался Лукаса, чего я  не  пожелал  сделать,  и
мисс Хэбершем, чего я тоже не  сделал.  Ну  как?  -  спросил  дядя.  -  Ты
способен так долго  без  сна  выдержать?  Ты  сможешь  немножко  подремать
дорогой.
   - Да, сэр, - сказал он. И стал пить кофе - по-видимому, от мыла, воды и
растирания полотенцем в голове у него  несколько  прояснилось,  настолько,
что он понимал, что ему противно и не хочется пить кофе, но не  настолько,
чтобы  поступить  попросту,  не  пить  его  вовсе,  -  пробуя   маленькими
глоточками и после каждого глотка прибавляя сахару, так что в конце концов
и кофе, и сахар потеряли свой вкус и превратились в какую-то тошнотворную,
приторную и горькую, как хина, омерзительную мешанину, и наконец  дядя  не
выдержал и сказал:
   - Будет тебе, что это за месиво,  -  встал,  пошел  в  кухню  и  принес
кастрюльку горячего молока и большую чашку для бульона, опрокинул его кофе
в чашку,  налил  туда  горячего  молока  и  сказал:  -  Ну  вот,  пей.  Не
раздумывай. Просто выпей, и все. - И он так и сделал,  взял  чашку  обеими
руками и стал пить, как воду из ковшика, почти не чувствуя вкуса, а  отец,
теперь уже откинувшись на стуле, все  еще  поглядывал  на  него  и  что-то
говорил, спрашивал, очень ли трусил Алек Сэндер, а  сам  он,  может  быть,
больше Алека Сэндера трусил и  только  из  тщеславия  не  показ