И, несмотря на общее смятение  и  шум,  я  подметил  перемену  в  его
голосе.
     Машинально подчиняясь команде,  я  повернул  к  востоку,  с  поднятым
кортиком обогнул угол дома и сразу встретился лицом к лицу  с  Эндерсоном.
Он заревел, и его тесак взвился над моей головой, блеснув на солнце. Я  не
успел даже струсить. Уклоняясь от удара, я  оступился  в  мягком  песке  и
покатился вниз головой по откосу.
     Когда я во время атаки выскочил из двери,  другие  пираты  уже  лезли
через частокол, чтобы покончить с нами. Один  из  них,  в  красном  ночном
колпаке, держа кортик в зубах, уже закинул ногу, готовясь  спрыгнуть.  Мое
падение с холма произошло так быстро, что, когда я поднялся на  ноги,  все
оставалось в том же положении: пират в красном  колпаке  сидел  в  той  же
позе, а голова другого только высунулась из-за частокола. И все же  в  эти
несколько мгновений сражение окончилось, и победа осталась за нами.
     Грей, выскочивший из двери вслед за мной,  уложил  на  месте  рослого
боцмана, прежде чем тот успел вторично замахнуться ножом. Другой пират был
застрелен у бойницы в тот миг, когда он собирался выстрелить внутрь  дома.
Он корчился на песке в предсмертной агонии, не выпуская из рук  дымящегося
пистолета. Третьего,  как  я  уже  сказал,  заколол  доктор.  Из  четверых
пиратов, перелезших через частокол, в живых остался  только  один.  Бросив
свой кортик на поле сражения, он, полный смертельного ужаса, карабкался на
частокол, чтобы удрать, и все время срывался.
     - Стреляйте! Стреляйте из дома! - кричал доктор. - А вы, молодцы, под
прикрытие!
     Но  слова  его  пропали  даром.  Никто  не  выстрелил.  Последний  из
атакующих благополучно перелез через частокол и скрылся вместе со всеми  в
лесу. Через минуту из нападающих никого не осталось, за  исключением  пяти
человек: четверо лежали внутри укрепления и один снаружи. Доктор, Грей и я
кинулись в дверь, под защиту толстых стен сруба. Оставшиеся в живых  могли
каждую минуту  добежать  до  своих  мушкетов  и  опять  открыть  стрельбу.
Пороховой дым рассеялся, и мы сразу увидели,  какой  ценой  досталась  нам
победа.  Хантер  лежал  без  чувств  возле   своей   бойницы.   Джойс,   с
простреленной головой, затих навеки. Сквайр поддерживал капитана, и лица у
обоих были бледны.
     - Капитан ранен! - сказал мистер Трелони.
     - Все убежали? - спросил мистер Смоллетт.
     - Все, кто мог, - ответил доктор. - Но пятерым уже не бегать никогда!
     - Пятерым! - вскричал капитан. - Не так плохо. У них выбыло из  строя
пятеро, у нас только трое - значит, нас теперь четверо против девяти.  Это
лучше, чем было вначале: семеро против девятнадцати [на самом деле в живых
вскоре  осталось  только   восемь   разбойников,   потому   что   человек,
подстреленный мистером Трелони на борту шхуны, умер в тот  же  вечер;  но,
конечно, мы узнали об этом значительно позже].




                   ЧАСТЬ ПЯТАЯ. МОИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ НА МОРЕ


                 22. КАК НАЧАЛИСЬ МОИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ НА МОРЕ

     Разбойники не возвращались. Ни один из них даже не выстрелил из лесу.
"Они получили свой паек на сегодня", - выразился о них капитан.  Мы  могли
спокойно перевязывать раненых и готовить обед. Стряпали на этот раз сквайр
и я. Несмотря на опасность, мы предпочли стряпать во дворе, но и  туда  до
нас доносились ужасные стоны наших раненых.
     Из восьми человек, пострадавших в бою, остались в живых только  трое:
пират, подстреленный у бойницы, Хантер и капитан Смоллетт. Положение  двух
первых было безнадежное. Пират вскоре  умер  во  время  операции;  Хантер,
несмотря на все наши усилия, так и не пришел в сознание.  Он  прожил  весь
день, громко дыша,  как  дышал  после  удара  тот  старый  пират,  который
остановился у нас в трактире. Но  ребра  у  Хантера  были  сломаны,  череп
разбит при падении, и  в  следующую  ночь  он  без  стона,  не  приходя  в
сознание, скончался.
     Раны капитана были мучительны, но неопасны.  Ни  один  орган  не  был
сильно поврежден. Пуля Эндерсона - первым  выстрелил  в  капитана  Джоб  -
пробила ему  лопатку  и  задела  легкое.  Вторая  пуля  коснулась  икры  и
повредила связки.
     Доктор уверял,  что  капитан  непременно  поправится,  но  в  течение
нескольких недель ему нельзя ходить, нельзя двигать рукой и  нельзя  много
разговаривать.
     Случайный порез у меня на  пальце  оказался  пустяком.  Доктор  Ливси
залепил царапину пластырем и ласково потрепал меня за уши.
     После  обеда  сквайр  и  доктор  уселись  возле  капитана   и   стали
совещаться. Совещание окончилось вскоре после полудня. Доктор взял шляпу и
пистолеты, сунул за пояс кортик, положил в карман карту, повесил  себе  на
плечо мушкет и, перебравшись через частокол  с  северной  стороны,  быстро
исчез в чаще.
     Мы с Греем сидели в дальнем углу  сруба,  чтобы  не  слышать,  о  чем
говорят наши старшие. Грей был так потрясен  странным  поступком  доктора,
что вынул изо рта трубку и забыл снова положить ее в рот.
     - Что за чертовщина! - сказал он. - Уж не спятил ли  доктор  Ливси  с
ума?
     - Не думаю, - ответил я. - Из нас всех он спятит с ума последним.
     - Пожалуй что и так, - сказал Грей. -  Но  если  он  в  здравом  уме,
значит, это я сумасшедший.
     - Просто у доктора есть какой-то план, - объяснил я. -  По-моему,  он
пошел повидаться с Беном Ганном.
     Как потом оказалось, я был прав.
     Между тем жара в срубе  становилась  невыносимой.  Полуденное  солнце
накалило песок во дворе, и в голове у меня  зашевелилась  дикая  мысль.  Я
стал завидовать доктору, который шел по прохладным лесам,  слушал  птичек,
вдыхал смолистый запах сосен, в то время как я жарился  в  этом  проклятом
пекле, где одежда  прилипала  к  горячей  смоле,  где  все  было  вымазано
человеческой кровью, где вокруг валялись мертвецы.
     Отвращение, которое внушала мне наша  крепость,  было  почти  так  же
велико, как и страх.
     Я мыл пол, я мыл посуду - и с каждой минутой чувствовал  все  большее
отвращение к этому месту  и  все  сильнее  завидовал  доктору.  Наконец  я
случайно оказался возле мешка с сухарями. Меня никто не видел.  И  я  стал
готовиться к бегству: набил сухарями оба кармана своего камзола.
     Вы можете назвать меня глупцом. Я  поступал  безрассудно,  я  шел  на
отчаянный риск, однако я принял все предосторожности, какие  были  в  моей
власти. Эти сухари не дадут мне умереть с голоду по крайней мере два дня.
     Затем я захватил два пистолета.  Пули  и  порох  были  у  меня,  и  я
чувствовал себя превосходно вооруженным.
     План мой, в сущности, был сам по себе не так уж плох. Я  хотел  пойти
на песчаную косу, отделяющую с  востока  нашу  бухту  от  открытого  моря,
отыскать белую скалу, которую я заметил вчера вечером,  и  посмотреть,  не
под ней ли Бен Ганн прячет свою лодку. Дело это было,  по-моему,  стоящее.
Но я знал наверняка, что меня ни за  что  не  отпустят,  и  решил  удрать.
Разумеется, это был такой дурной путь для  осуществления  моих  намерений,
что и намерение становилось  неправильным,  но  не  забудьте,  что  я  был
мальчишкой и уже принял решение.
     Скоро для бегства представился удобный случай. Сквайр и  Грей  делали
перевязку капитану. Путь был свободен. Я перелез через частокол и  скрылся
в чаще. Прежде чем мое отсутствие обнаружилось, я ушел уже так далеко, что
не мог услышать никаких окриков.
     Эта вторая моя безумная выходка была  еще  хуже  первой,  так  как  в
крепости осталось только двое здоровых людей. Однако, как  и  первая,  она
помогла нам спастись.
     Я направился прямо к восточному берегу острова, так как не хотел идти
по обращенной к морю стороне косы, чтобы меня не заметили со  шхуны.  День
уже клонился к вечеру, хотя солнце стояло еще высоко.  Идя  через  лес,  я
слышал впереди не только беспрерывный грохот прибоя, но также шум ветвей и
шелест листьев. Это  означало,  что  сегодня  морской  бриз  сильнее,  чем
обычно. Скоро повеяло прохладой. Еще  несколько  шагов  -  и  я  вышел  на
опушку. Передо мной до самого  горизонта  простиралось  озаренное  солнцем
море, а возле берега кипел и пенился прибой.
     Я ни разу не видел, чтобы море около Острова Сокровищ было  спокойно.
Даже в ясные дни, когда солнце сияет  ослепительно  и  воздух  неподвижен,
громадные валы с грохотом катятся на внешний берег.  На  острове  едва  ли
существует такое место, где можно было бы укрыться от шума прибоя.
     Я шел по берегу, наслаждаясь прогулкой. Наконец, решив, что  я  зашел
уже достаточно далеко на юг, я  осторожно  пополз  под  прикрытием  густых
кустов вверх, на хребет косы.
     Позади  меня  было  море,  впереди  бухта.  Морской  ветер,  как   бы
утомившись своей собственной яростью, утихал. Его сменили легкие воздушные
течения с юга и  юго-востока,  которые  несли  с  собой  густой  туман.  В
проливе,  защищенном  Островом  Скелета,   была   такая   же   неподвижная
свинцово-тусклая вода, как в тот  день,  когда  мы  впервые  его  увидели.
"Испаньола" вся, от вершины мачты до ватерлинии, с повисшим черным флагом,
отражалась, как в зеркале.
     Возле корабля я увидел ялик. На корме сидел Сильвер. Его я  узнал  бы
на любом расстоянии. Он разговаривал с двумя  пиратами,  перегнувшимися  к
нему через борт корабля. У одного из них на голове торчал красный  колпак.
Это был тот самый негодяй, который недавно перелезал через  частокол.  Они
болтали и смеялись, но меня отделяла от них целая миля, и, понятно,  я  не
мог расслышать ни слова. Потом до меня  донесся  страшный,  нечеловеческий
крик. Сначала я испугался, но затем узнал голос Капитана Флинта,  попугая.
Мне даже почудилось, что я разглядел пеструю птицу на руке у Сильвера.
     Ялик отчалил и понесся к берегу, а человек в красном  колпаке  вместе
со своим товарищем спустился в каюту.
     Солнце скрылось за Подзорной Трубой, туман сгустился, быстро темнело.
Я понял, что нельзя терять ни минуты, если я хочу найти лодку сегодня.
     Белая скала была хорошо  видна  сквозь  заросли,  но  находилась  она
довольно далеко, примерно одну восьмую мили по косе, и я  потратил  немало
времени, чтобы до нее добраться. Часто я полз на  четвереньках  в  кустах.
Была уже почти ночь, когда я коснулся руками шершавых боков скалы. Под ней
находилась небольшая ложбина, поросшая зеленым  мохом.  Эта  ложбина  была
скрыта  от  взоров  песчаными  дюнами  и  малорослым   кустарником,   едва
достигавшим моих колен. В ее глубине я увидел  шатер  из  козьих  шкур.  В
Англии такие шатры возят с собой цыгане.
     Я спустился в ложбину, приподнял край шатра и нашел  там  лодку  Бена
Ганна. Из всех самодельных лодок эта была, так сказать, самая самодельная.
Бен сколотил из крепкого дерева кривобокую раму, обшил ее козьими  шкурами
мехом внутрь - вот и вся лодка. Не знаю,  как  выдерживала  она  взрослого
человека - даже я помещался в ней с трудом. Внутри я  нашел  очень  низкую
скамейку, подпорку для ног и весло с двумя лопастями.
     Никогда прежде я  не  видел  плетеных  рыбачьих  челнов,  на  которых
плавали древние британцы. Но  впоследствии  мне  удалось  познакомиться  с
ними. Чтобы вы яснее представили себе лодку Бена  Ганна,  скажу,  что  она
была похожа на самое первое и самое неудачное из этих суденышек. И все  же
она обладала главными преимуществами древнего человека: была легка,  и  ее
свободно можно было переносить с места на место.
     Теперь, вы  можете  подумать,  раз  я  нашел  лодку,  мне  оставалось
вернуться в блокгауз. Но тем временем в голове у меня возник новый план. Я
был так доволен этим планом, что никакому капитану Смоллетту не удалось бы
заставить меня от него отказаться. Я задумал, пользуясь  ночной  темнотой,
подплыть к "Испаньоле" и перерезать якорный канал. Пусть течение  выбросит
ее на берег где угодно. Я был убежден, что  разбойники,  получившие  такой
отпор сегодня утром, собираются поднять якорь и уйти в  море.  Этому  надо
помешать, пока не поздно. На корабле в распоряжении вахтенных не  осталось
ни одной шлюпки, и, следовательно, эту затею можно выполнить  без  особого
риска.
     Поджидая, когда окончательно стемнеет, я  сел  на  песок  и  принялся
грызть  сухари.  Трудно  представить  себе  ночь,  более  подходящую   для
задуманного мною предприятия. Все небо  заволокло  густым  туманов.  Когда
погасли последние дневные лучи, абсолютная тьма окутала Остров Сокровищ. И
когда наконец я, взвалив на плечи челнок, вышел из лощины  и,  спотыкаясь,
побрел к воде, среди полного мрака светились только два огонька: в  первом
я узнал большой костер на берегу, на болоте, возле  которого  пьянствовали
пираты; другой огонек был, в сущности, заслонен  от  меня:  это  светилось
кормовое окно корабля, повернутого ко мне носом. Я видел  только  световое
пятно озаренного им тумана.
     Отлив уже начался, и между водой и  берегом  обнажился  широкий  пояс
мокрого песка. Много раз я по щиколотку погружался в жидкую грязь,  прежде
чем нагнал отступающую воду. Пройдя  несколько  шагов  вброд,  я  проворно
спустил челнок на поверхность воды, килем вниз.



                           23. ВО ВЛАСТИ ОТЛИВА

     Челнок, как я и предполагал, оказался вполне подходящим для  человека
моего роста и веса. Был он легок и подвижен, но  вместе  с  тем  до  такой
степени кривобок и вертляв, что управлять им не было возможности. Делай  с
ним что хочешь, из кожи лезь, а он все кружится да кружится. Сам Бен  Ганн
потом признавался, что плавать на этом челноке может лишь  тот,  кто  "уже
привык к его норову".
     Разумеется, я еще не успел привыкнуть к "норову" челнока.  Он  охотно
плыл в любом направлении, кроме того, которое было мне нужно.  Чаще  всего
он поворачивал к берегу, и, не будь отлива, я ни за что не добрался бы  до
корабля. На мое счастье, отлив подхватил меня и понес. Он нес меня прямо к
"Испаньоле".
     Сначала я заметил пятно, которое  было  еще  чернее,  чем  окружающая
тьма. Потом различил очертания корпуса и мачт. И через  мгновение  (потому
что чем дальше я заплывал, тем быстрее гнал меня отлив) я  оказался  возле
якорного каната и ухватился за него.
     Якорный канат был натянут,  как  тетива,  -  с  такой  силой  корабль
стремился сорваться с якоря. Под его днищем  отлив  бурлил  и  шумел,  как
горный поток. Один удар моего ножа - и "Испаньола" помчится туда, куда  ее
понесет течение.
     Однако я вовремя  догадался,  что  туго  натянутый  канат,  если  его
перерезать сразу, ударит  меня  с  силой  лошадиного  копыта.  Челнок  мой
перевернется, и я пойду ко дну. Я остановился и принялся ждать. Если бы не
удачный случай, я,  вероятно,  отказался  бы  в  конце  концов  от  своего
намерения. Но  легкий  ветерок,  сначала  юго-восточный,  потом  южный,  с
наступлением ночи мало-помалу превращался в юго-западный. Пока  я  медлил,
налетевший внезапно шквал двинул "Испаньолу" против течения. Канат, к моей
великой радости, ослабел, и рука моя,  которой  я  за  него  держался,  на
мгновение погрузилась в воду.
     Поняв, что нельзя терять ни секунды, я выхватил  свой  складной  нож,
открыл его зубами и одно за другим  принялся  перерезать  волокна  каната.
Когда осталось перерезать всего два волокна, канат натянулся  опять,  и  я
начал поджидать следующего порыва ветра.
     Из каюты давно уже доносились громкие голоса. Но, сказать по  правде,
я так был поглощен своим делом, что не обращал на них  никакого  внимания.
Теперь от нечего делать я стал прислушиваться.
     Я узнал голос второго боцмана, Израэля Хендса, того  самого,  который
некогда был у Флинта канониром. Другой голос  принадлежал,  без  сомнения,
моему приятелю в красном колпаке. Оба, судя  по  голосам,  были  вдребезги
пьяны и продолжали пить. Один из  них  с  пьяным  криком  открыл  кормовой
иллюминатор и что-то швырнул в воду - по всей вероятности, пустую бутылку.
Впрочем, они не только пили: они бешено ссорились.  Ругательства  сыпались
градом, и иногда мне казалось, что дело доходит до  драки.  Однако  голоса
стихали,  и  ссора  прекращалась;  потом  возникала  снова,  чтобы   через
несколько минут прекратиться опять.
     На берегу между стволами деревьев я видел огонь  костра.  Там  кто-то
пел старинную скучную, однообразную матросскую песню с завывающей трелью в
конце каждой строки. Во время нашего  плавания  я  много  раз  слышал  эту
песню. Она была так длинна, что ни один певец не  мог  пропеть  ее  всю  и
тянул до тех пор, пока у него хватало терпения. Я запомнил из  нее  только
несколько слов:

                  Все семьдесят пять не вернулись домой -
                  Они потонули в пучине морской.

     Я подумал, что эта грустная  песня,  вероятно,  вполне  соответствует
печали,  охватившей  пиратов,  которые  потеряли  сегодня  утром  стольких
товарищей. Однако вскоре я убедился своими глазами, что в действительности
эти морские бандиты бесчувственны, как море, по которому они плавают.
     Наконец опять налетел порыв ветра. Шхуна снова  двинулась  ко  мне  в
темноте. Я почувствовал, что канат снова ослабел, и одним  сильным  ударом
перерезал последние волокна.
     На мой челнок ветер  не  оказывал  никакого  влияния,  и  я  внезапно
очутился под  самым  бортом  "Испаньолы".  Шхуна  медленно  поворачивалась
вокруг собственной оси, увлекаемая течением.
     Я греб изо всех сил, каждое мгновение ожидая, что меня опрокинет.  Но
шхуна тянула мой челнок за собой, я никак не мог расстаться с ней и только
медленно передвигался от носа к корме. Наконец она стала  удаляться,  и  я
уже надеялся избавиться от опасного  соседства.  Однако  тут  в  руки  мне
попался конец висевшего на корме каната. Я тотчас же ухватился за него.
     Зачем я сделал это, не знаю. Вероятно, бессознательно. Но когда канат
оказался в моих руках и я убедился, что он  привязан  крепко,  мною  вдруг
овладело любопытство, и я решил заглянуть в иллюминатор каюты.
     Перебирая руками, я подтянулся на канате. Мне  это  грозило  страшной
опасностью: челнок  мог  опрокинуться  каждую  секунду.  Приподнявшись,  я
увидел часть каюты и потолок.
     Тем временем шхуна и ее спутник, челнок, быстро неслись  по  течению.
Мы уже поравнялись с костром на берегу. Корабль  громко  "заговорил",  как
выражаются моряки, то есть начал с шумом рассекать волны,  и,  пока  я  не
заглянул в  окошко,  я  не  мог  понять,  почему  оставленные  для  охраны
разбойники не поднимают тревоги. Однако одного  взгляда  было  достаточно,
чтобы понять все. А я, стоя в  своем  зыбком  челноке,  мог  действительно
кинуть в каюту только один взгляд. Хендс  и  его  товарищи,  ухватив  друг
друга за горло, дрались не на жизнь, а на смерть.
     Я опустился на скамью. Еще  мгновение  -  и  челнок  опрокинулся  бы.
Передо мной все  еще  мелькали  свирепые,  налитые  кровью  лица  пиратов,
озаренные тусклым светом коптящей лампы. Я зажмурился, чтобы  дать  глазам
снова привыкнуть к темноте.
     Бесконечная  баллада  наконец  прекратилась,  и  пирующие  у   костра
затянули знакомую мне песню:

                 Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
                 Йо-хо-хо, и бутылка рому!
                 Пей, и дьявол тебя доведет до конца.
                 Йо-хо-хо, и бутылка рому!

     Размышляя  о  том,  что  сейчас  вытворяют  ром  и  дьявол  в   каюте
"Испаньолы", я с удивлением  почувствовал  внезапный  толчок.  Мой  челнок
резко накренился и круто переменил курс. Быстрота  течения  до  странности
увеличилась.
     Я открыл глаза. Вокруг меня,  искрясь  легким  фосфорическим  светом,
шумели, пенясь гребнями, мелкие волны. "Испаньола", за которой меня  несло
в нескольких ярдах, тоже, казалось, изменила свой курс. Я смутно видел  ее
мачты в темном небе. Да, чем больше я вглядывался, тем  тверже  убеждался,
что ее теперь несет к югу.
     Я обернулся, и сердце мое чуть не разорвалось от страха: костер горел
теперь как раз у меня за спиной. Значит, течение