ком-нибудь сухом месте и выходит из этого логовища только вечером;  но  во
время дождя часто показывается и днем. Подобно свиньям, он любит валяться  в
грязи, но никогда не входит в свое логовище, не выкупавшись в чистой воде  и
не смыв с себя всю грязь.
   К несчастью для себя, тапир имеет  дурную  привычку  выходить  из  своего
логовища и возвращаться всегда по одной дороге; так что через несколько дней
след его уже ясно виден всем, и тогда нет ничего  легче,  чем  устроить  ему
западню. Гуапо скоро нашел след того, который приходил купаться  к  реке,  и
решил,   долго   не   медля,   поймать   тапира.   Подобно   многим    своим
соотечественникам, он очень любил жесткое, неприятное  на  вкус  мясо  этого
животного, которым люди с более развитым вкусом брезгуют.  Кроме  того,  ему
нужна была, не знаю уж для чего, шкура тапира; она так тверда,  что  из  нее
выделывают  непробиваемые  щиты,  вследствие  чего  она  высоко  ценится   у
индейцев.
   На следующее же утро,  через  час  после  восхода  солнца  Гуапо  и  Леон
отправились на охоту. У них не было ни ружья, ни лука, ни стрел; Гуапо  взял
только заступ и нож. Леон удивился, к чему индеец взял  заступ?  Ведь  тапир
живет не в подземной норе. Они перешли мост, вошли  в  лес  пальм  и  быстро
нашли следы животного, которые ясно отпечатались на вязкой почве этих  мест.
Следы были совершенно свежи. Гуапо остановился и, взяв  заступ,  начал  рыть
землю между двумя толстыми пальмами на самой середине той дороги, по которой
прошел тапир. Леон с помощью листа буссу относил в  сторону  землю,  которую
индеец  выбрасывал  из  ямы.  Работа  продолжалась  около  часа.  Когда  яма
оказалась достаточно глубокой, Гуапо насобирал  мелких  ветвей,  положил  их
поперек ямы  и  сверху  прикрыл  травой  и  листьями  с  таким  старанием  и
искусством, что даже лисица, как она ни хитра, не  заподозрила  бы  ловушки.
Теперь оставалось только разбудить тапира. Гуапо знал, что он  не  мог  быть
далеко: шагах в шестистах, а может, и  ближе.  Индеец  велел  Леону  хранить
полнейшее  молчание,   пока   они   не   подойдут   к   тапиру.   Со   всеми
предосторожностями, пробираясь больше ползком,  чтобы  не  произвести  шума,
преодолели шагов пятьсот и очутились возле  небольшого  холмика,  где  почва
была суха и усыпана опавшими  листьями.  Взобравшись  на  этот  холм,  Гуапо
остановился,  потом  сделал  несколько  шагов  и  снова  остановился;  затем
подозвал Леона и указал  на  густую  чащу  кустов,  между  листьями  которых
виднелась темная, совершенно неподвижная масса: это был спящий тапир.  Гуапо
направился к нему с одной стороны, Леон с другой. На некотором расстоянии от
врага они встретились, и уже без всяких  предосторожностей  пошли  прямо  на
него. Через минуту, когда охотники были  в  нескольких  шагах  от  логовища,
послышался треск ветвей, и они  увидели  тапира,  бежавшего  прочь  с  низко
опущенной головой. Таким образом бегают  иногда  ослы.  Тапир  мчался  своей
обычной дорогой, рассчитывая  спастись  от  врагов  в  реке.  Гуапо  и  Леон
следовали за ним, но быстро отстали и потеряли его из виду; когда же подошли
к западне, то увидели тапира барахтающимся на дне.
   - Попался! - воскликнул индеец и с ножом в руке прыгнул  в  яму.  Бояться
теперь было нечего, потому что, как  Гуапо  хорошо  знал,  это  животное  не
кусается. Но в момент прыжка нога индейца зацепилась, тапир вскочил на него,
как на ступеньку, и выбежал из ямы, оставив там Гуапо одного.  Леон  побежал
вперед и стал поперек дороги в том месте, где она выходила к реке. Но  тапир
несся со всех ног, не обращая внимания ни на какие  препятствия,  и  толкнул
Леона так, что тот покатился по земле. Прежде чем охотники  пришли  в  себя,
раздался всплеск воды, означавший, что тапир уже в  реке  и  недосягаем  для
них.
   Леон и Гуапо были совсем разочарованы.  Рассчитывая  на  свою  опытность,
Гуапо обещал молодому  господину,  что  они  поймают  зверя,  и  вот  теперь
самолюбие его очень страдало. Но неудача лишь разожгла в нем желание  добыть
шкуру и мясо животного, и, проходя возле реки, Гуапо с угрозой и  досадой  в
голосе прокричал, потрясая своим ножом:
   - Ныряй, старый толстокожий, ныряй, сколько хочешь, а все же  не  убежишь
от меня!

XIX. Отравленные стрелы

   Неудачная охота на тапира побудила Гуапо сделать более  надежное  оружие.
Он и раньше думал о том, чтобы сделать  граватану,  иначе  -  сарбакан,  или
духовое ружье для стрел. Он даже приготовил уже все  необходимые  материалы,
которые раздобыл не без труда.
   Прежде всего он нарезал ветвей одной из пород  ириартей,  но  не  той,  о
которой мы говорили раньше и из которой сделаны были доски для  дома,  а  из
небольшого пальмового деревца, ствол которого не бывает выше двадцати  футов
и не толще кулака; индейцы называют его "цасюба  мира".  Корни  его,  как  и
вообще у всех деревьев этой породы, образуют конус под землей,  но  всего  в
несколько дюймов высотой. Ветви, выбранные Гуапо, были различных размеров, -
одна величиной с рукоятку граблей, а другая - не толще  прогулочной  трости.
Обе внутри были пусты, - Гуапо вынул из них сердцевину, которая, как в нашей
бузине, занимает все их внутреннее пространство.
   Отмерив приблизительно одиннадцать  футов  в  длину,  Гуапо  обрезал  обе
трубки и вложил тонкую в толстую; она вошла очень плотно. Эта двойная трубка
предназначалась для того, чтобы инструмент стал как можно прямее - качество,
самое важное в хорошем сарбакане; трубки  взаимно  выпрямляли  одна  другую.
Потом индеец начал чистить свою  трубку  корнем  древесного  папоротника  и,
сделав ее гладкой, как  черное  дерево,  прикрепил  к  одному  узкому  концу
деревянный мундштук, а к другому - зуб альпаки в качестве прицельной  мушки.
Наконец, для украшения он обмотал трубку с одного конца до другого блестящей
корой лианы - и сарбакан, это драгоценное оружие индейцев, был готов.
   Оставалось сделать колчан и стрелы и приготовить яд, в который  следовало
обмакнуть наконечники стрел. Дело в том, что сарбакан умерщвляет не стрелой,
а ядом, который та вводит в кровь  жертве.  Стрелы  могут  быть  сделаны  из
тростника, камыша, из дерева многих пород,  но  лучшим  материалом  для  них
служат иглы патавы, о которых мы говорили выше.
   Эти иглы часто достигают почти пяти футов в длину, они немного  сплюснуты
и совершенно черного цвета. Гуапо перерезал их приблизительно пополам, тонко
заострил и на несколько  дюймов  ниже  острия  сделал  зарубки,  так,  чтобы
раненое животное, стараясь освободиться от стрелы, могло только сломать  ее,
а отравленный конец остался в ране.
   Другой конец Гуапо обмотал шелковистыми нитями  цейбы,  которые  закрепил
волокном алоэ. Он прекрасно знал все подробности его приготовления, что было
большой редкостью среди индейцев, где только пиачи, то есть жрецы, которые в
то же время занимаются и медициной, владеют этим секретом. Есть племена, где
никто не знает его, и, чтобы добыть яд для  своих  стрел,  они  отправляются
далеко и платят за него очень дорого.
   Этот  знаменитый   яд   известен   под   разными   названиями;   наиболее
распространены из них "кураре", "тикуна"  и  "вурали".  Это  одно  из  самых
ядовитых веществ, когда-либо открытых человечеством.  Если  его  впустить  в
кровь хотя бы простым уколом, то он действует так же ужасно,  как  и  явский
упас или боб святого Игнатия; но глотать его можно без вреда.  И  между  тем
как до сих пор не нашли средства, чтобы спасти от раны, нанесенной  стрелой,
которая смочена кураре, индейцы принимают этот яд внутрь, как одно из лучших
желудочных средств.
   Однажды Гуапо возвратился  из  леса  с  пучком  тонких  ветвей,  покрытых
мелкими, продолговатыми,  заостренными  на  конце  листьями  бледно-зеленого
цвета. Это была лиана кураре. Он очистил ветви от листьев, потом снял кору и
заболон, положил на камень и мелко изрубил,  так  что  превратил  внутреннюю
часть растения в желтоватое тесто; тесто это поместил в  воронку,  сделанную
из листа банана и покрытую куском листа буссу. После  этого  налил  холодной
воды, и желтоватая жидкость  начала  стекать  в  подставленный  под  воронку
горшок. Вода прошла через тесто, находившееся в воронке,  и  Гуапо  поставил
горшок на огонь, а  когда  жидкость  сгустилась  до  известной  степени,  он
прибавил в нее немного камеди, которую добыл из больших листьев киракагуеро.
Кураре тотчас потерял свой желтоватый цвет и стал черным.
   Яд был готов. Гуапо обмакнул в него несколько  стрел  и  очень  заботливо
уложил в свой колчан, сделанный из стебля бамбука. Остаток  яда  он  слил  в
маленькую тыквенную бутылку, подобную той,  в  которой  держал  известь  для
коки, и заткнул отверстие пробкой, сделанной из сердцевины пальмы.
   Основываясь на свидетельствах миссионеров, многие долго считали, что пары
кураре вредны и что вследствие  этого  индейцы  поручали  приготовление  яда
старухам племени, жизнь которых уже не имела цены и  которые  якобы  умирали
после такой смертоносной стряпни. Но все это  вздор:  индейцы,  как  мы  уже
сказали, в начале этой главы, спокойно глотают кураре,  употребляя  его  как
средство против желудочных заболеваний, и Гуапо во время  приготовления  яда
также несколько раз пробовал его, чтобы по горечи жидкости узнать, был ли яд
достаточно крепок.
   Ядовитая масса, в которую индейцы Южной Америки обмакивают  свои  стрелы,
не  всегда  приготовляется  из  мавакуры;  некоторые   употребляют   корень,
называемый curare de raiz; другие делают смесь из соков амбигуаски, табаку и
красного перца, добавляя кору барбаско или саранго. Из всего этого  наиболее
действенным является амбигуаска. Но этот яд неудобен тем, что  приготовление
его очень сложно и трудно.
   Едва  Гуапо  окончил  свои  приготовления,  как  в  воздухе   послышалось
щебетание, смешанное  с  пронзительными  криками.  Вся  семья  оглянулась  и
увидела стаю больших птиц, которые вдруг опустились  и  уселись  на  вершине
очень высокого дерева. Там они продолжали  свой  разговор,  но  уже  не  так
шумно, и начали с замечательной  легкостью  перебегать  с  ветки  на  ветку,
цепляясь когтями, причем часто принимали самые странные положения:  то  вниз
головой, то брюшком вверх. Перья у них на всем теле были прекрасного  синего
цвета с металлическим оттенком, а клюв белый: в длину они были более фута  и
назывались арами, или попугаями макао.
   Индеец, не говоря ни слова, взял свой сарбакан и стрелы и прокрался через
чащу к дереву, на котором уселись ары.  Несколько  минут  он  не  шевелился,
потом вложил стрелу в сарбакан, поднес его к губам, вобрал в себя как  можно
больше воздуха и затем изо всех сил дунул. И в тот же миг один из  аров  уже
пытался вытащить клювом стрелу, которая впилась ему в бок; но вытащил только
обломок, острие  осталось  в  ране.  Минуты  две  спустя  птица  закачалась,
потеряла равновесие, немного еще подержалась на  ветке,  уцепившись  за  нее
крючковатыми когтями, и наконец упала на землю. Гуапо между тем пустил новую
стрелу, поразившую вторую жертву, и таким образом продолжал до тех пор, пока
на дереве не осталось ни одной птицы из  всей  стаи.  Леон  подбежал,  чтобы
помочь индейцу собрать добычу, и насчитал шестнадцать птиц,  раненных  то  в
ногу, то в крыло, то  в  шею.  И  все  были  уже  мертвы;  нескольких  минут
оказалось достаточно, чтобы убить их, - так быстро  и  сильно  действует  яд
кураре.
   Индейцы предпочитают сарбакан ружью  во  время  охоты,  и  причина  этого
проста. При первом же выстреле из ружья все  ары  улетели  бы.  Да  и  очень
трудно убить из ружья птиц, сидящих на высоком дереве, среди ветвей, которые
их защищают. Между тем стрела, пущенная из сарбакана, беззвучно  поднимается
на высоту тридцати - сорока ярдов, и достаточно самой незначительной  ранки,
чтобы жертву настигла смерть. К тому же из  этого  оружия  легче  попасть  в
предмет,  находящийся  на  известной  высоте,  стреляя  хотя  бы  даже  и  в
совершенно  вертикальном  направлении,  и  индеец  с  большей   уверенностью
стреляет в птицу, находящуюся на вершине дерева, чем в ту, которая  сидит  в
кустах.
   Так как можно без всякого вреда  есть  кураре,  то  тем  более  можно  не
опасаясь есть дичь, убитую стрелой, смоченной этим  ядом.  В  Южной  Америке
находятся даже гурманы, которые предпочитают именно  такую  дичь  и  нередко
велят домашнюю птицу умерщвлять с помощью кураре.

XX. Молочное дерево

   Когда индеец и Леон подходили  с  добычей  к  дверям  дома,  они  увидели
маленькую Леону, которая задыхаясь бежала со стороны озера.
   - Мама, - кричала она, - я видела большую свинью!
   - Где? - с беспокойством спросила мать,  боясь,  что  ребенок  принял  за
свинью какое-нибудь опасное животное.
   - В пруду между цветами.
   - Это тапир! - воскликнул Леон. - Наверняка это наш тапир!
   Гуапо при слове "тапир" резко  остановился,  и  целое  облако  прекрасных
синих перьев качнулось над ним.
   - Где он, сеньорита? - спросил индеец.
   - Там, в озере, возле самого берега.
   Быстро схватив сарбакан, индеец бросился к реке; Леон - за ним.  Подбежав
к берегу, они действительно увидели тапира, который наполовину высунулся  из
воды и зубами и хоботом вырывал корни ирисов.  После  недавнего  приключения
он, очевидно, чувствовал себя здесь в большей безопасности, чем где бы то ни
было в другом месте. Гуапо подал Леону знак не шевелиться, а сам  пополз  по
земле и вскоре скрылся. Мальчик, затаив дыхание, смотрел на  тапира.  Бедное
животное паслось совершенно спокойно. Вдруг оно остановилось, сделало легкое
движение; потом  снова  начало  есть,  хотя  с  меньшим  аппетитом;  наконец
оцепенело, замерло, тут же закачалось и тяжело упало на дно реки, расплескав
воду вокруг себя. Кураре оказал свое действие: тапир был мертв.
   Гуапо торжествующе крикнул, тотчас влез в воду и вытащил тапира на берег,
где собрались уже все и стали рассматривать это интересное животное. Индеец,
дон Пабло и Леон перетащили добычу к дому. Там Гуапо тотчас осторожно снял с
животного шкуру и спрятал ее, чтобы  впоследствии  сделать  из  нее  хорошие
подошвы к сапогам и некоторые другие нужные вещи; а  кусок  мяса  зажарил  к
ужину. Но все предпочли мясо ар; приправленное луком и красным  перцем,  оно
оказалось превосходным; весь же кусок мяса тапира остался Гуапо.
   Бамбуковый и пальмовый дом, вполне законченный,  был  наконец  меблирован
благодаря трудам дона Пабло и Гуапо, которые долго  сидели  по  вечерам  над
работой, чтобы изготовить самое необходимое из мебели и домашней утвари.
   Но откуда же, спросит читатель, брали они свечи или масло для освещения?
   Я  сразу  объясню  это.  Одной  из  самых  больших  и  прекрасных  пальм,
существующих в  мире,  является  восковое  дерево,  которое  особенно  часто
встречается у подножия Анд. Воск, получаемый из него, вытекает из  ствола  и
горит так же хорошо, как и тот, что делают пчелы; стоит только собрать его -
и  свеча  готова.  Миссионеры  применяют  его  в  большом   количестве   для
изготовления прекрасных свечей, которые горят во время  богослужений.  Кроме
того, в Южной Америке  существует  еще  одна  пальма,  дающая  воск,  -  это
карнауба (copernicia cerifera); воск  ее  в  изобилии  находится  на  нижней
стороне листьев; он белого цвета, чист, без малейшей примеси смолы. Но  если
бы наши изгнанники и не отыскали эти две пальмы, все равно могли бы спокойно
работать по ночам: из плодов патавы можно добыть  масло,  которое  не  имеет
никакого запаха, прекрасно горит и используется для освещения.
   Но освещение - это еще не все; человеку нужно и многое другое. Поблизости
не было ни каменной соли, ни озера с соленой водой, в лесу  не  водилось  ни
коров, ни коз, ни ослиц; зная это, вероятно, можно подумать,  что  колонисты
не имели ни соли, ни  молока.  Напрасно:  почти  возле  их  дома  росло  так
называемое молочное дерево или дерево-корова. Прямой ствол его поднимался на
большую высоту и был украшен широкими продолговатыми и заостренными на конце
листьями. Плоды его, величиной с  персик,  съедобны.  Дерево  очень  ценится
своей прочностью и твердостью. Но известность оно приобрело благодаря своему
соку. Сок этот не что иное, как густое молоко, очень приятное на вкус, столь
же питательное, как и молоко коровы; а многие находят,  что  сок  этот  даже
лучше. Добывается он очень легко: стоит  сделать  надрез  в  коре  дерева  и
подставить сосуд; сок потечет обильно, особенно если надрез сделать утром, в
час восхода солнца. Это же можно сказать и о клене, дающем сахарный сок, и о
многих других деревьях и растениях. Некоторые пьют сок  молочного  дерева  в
чистом виде, другие находят его слишком густым и добавляют  в  него  немного
воды. С чаем или кофе это молоко превосходно. Если его оставить на некоторое
время в открытом сосуде, то на поверхности появляется густой  слой,  который
туземцы называют сыром и с удовольствием едят. Другое свойство этого  молока
состоит в том, что оно без всяких приготовлений может быть использовано и  в
качестве клея; его можно применять и для склеивания деревянных поверхностей:
поэтому оно оказалось как нельзя кстати, когда дон Пабло делал мебель.
   Остается еще рассказать, где колонисты брали  соль;  потому  что  как  ни
полезно оказалось для них молочное дерево, соль была  еще  необходимее.  Вы,
читатель, видя вокруг себя соль в таком избытке, что она ценится  не  дороже
песка, не можете себе и представить, какую  нужду  испытывают  в  ней  люди,
попавшие в условия, в которых  оказались  наши  изгнанники.  Дикие  животные
иногда преодолевают  очень  большие  расстояния,  отыскивая  соляные  озера,
которых в американских пустынях встречается много. Наши же колонисты  готовы
были отдать все, что имели, за небольшое количество соли: и сахар, и кофе, и
бананы, и даже кассаву, из которой делали хлеб. Они  всюду  искали  соль.  В
окрестностях рос стручковый перец; и семья густо посыпала им  всякое  блюдо,
которое приготовлялось, но это не могло заменить соль. Тут-то и  пригодились
познания Гуапо. Индеец знал. что соль можно добыть из  плодов  особого  рода
пальмы, известной ему. Видя, что семья дона Пабло сильно  страдает  и  может
даже заболеть от недостатка соли, он встал  очень  рано  и  переправился  на
другой берег реки. Там, в болотистой местности, погружая корни в воду, росла
особая маленькая пальма, высотой в двадцать - двадцать пять  футов.  Вершина
ее поднималась над короной перистых листьев и оканчивалась острием. Это была
так называемая хара. Плоды ее, овальной формы, слегка сплюснутые,  величиной
с персик, желтоватого цвета, висели большими кистями немного  ниже  листьев.
Гуапо быстро влез на дерево, потому что ствол хары гладок и лазить  по  нему
легко; набрав полный мешок плодов, он возвратился домой.
   Все удивились, к чему эти нестерпимо горькие плоды? Но индеец, ничего  не
объясняя, развел большой огонь, положив туда эти горькие плоды, и когда  они
совершенно сгорели, то оказалось, что оставшийся от  них  пепел,  белый  как
мука, имеет вкус соли;  соль  эта  не  была  так  хороша,  как  та,  которую
употребляем  мы,  но  для  кухни  была  вполне  пригодной  и   удовлетворяла
потребности семьи.

XXI. Гимнот и рыба-людоед

   Приблизительно в это время произошел случай, который  мог  иметь  роковые
последствия  для  одного  из  членов  нашей  маленькой  колонии.  День   был
невероятно жаркий, а вода так соблазнительно свежа, что Леон не устоял перед
желанием искупаться и, раздевшись, с восторгом бросился в реку. Остальные  в
это время были заняты каждый своим делом. У берега было не очень глубоко; но
чуть дальше нельзя уже было идти, и Леон был этому рад, решив  поупражняться
в плавании и с завистью думая о том, как хорошо плавает Гуапо. К тому  же  и
дон Пабло не только не запрещал, но, напротив, даже советовал  сыну  учиться
плавать  получше.  Заметим  мимоходом,  что  всем  родителям  следовало   бы