обратно. Мы беседовали на террасе гибралтарской гостиницы "Рок", куда солнце просачивалось пятнами золотого света сквозь листья плюща, пальм и папоротников сада, буквально подвешенного на склоне Скалы. Внизу, по ту сторону белой балюстрады, раскинулась Альхесирасская бухта, как бы светящаяся и нечетко очерченная в голубой предвечерней дымке; белые паромы на кончиках прямых кильватерных струй, африканский берег, едва обозначившийся за проливом, стоящие на якоре корабли, обращенные носами на восток.
     - Ну, насколько я понял, поначалу в этом ей помогли вы, - сказал я. - Я имею в виду - в смысле бед и неудач.
     Адвокат дважды моргнул, повертел свой стакан на столе и снова посмотрел на меня.
     - Не говорите о том, чего не знаете. - Его слова прозвучали одновременно упреком и советом. - Я занимался своей работой. Я живу этим. А в то время она была никто. Просто невозможно было себе представить...
     Он изобразил на лице какую-то гримасу - словно бы про себя, нехотя, будто кто-то рассказал ему плохой анекдот из тех, что не сразу доходят.
     - Совершенно невозможно, - повторил он.
     - Может, вы ошиблись.
     - Многие из нас ошиблись. - Похоже, это множественное число служило ему утешением. - Хотя в этой цепи ошибок я был наименее значительным звеном.
     Он провел ладонью по своим редким вьющимся волосам - чересчур длинным, отчего выглядел он довольно подленько. Потом снова повертел на столе широкий стакан с коктейлем из виски; жидкость была почти шоколадного цвета, отнюдь не делавшего ее аппетитной.
     - В этой жизни за все приходится платить, - заговорил он после некоторого раздумья. - Только одни платят до, другие - в процессе, а третьи - после... Мексиканка заплатила до... Ей больше нечего было терять, а все, что она могла выиграть, ожидало ее впереди. Она и выиграла.
     - Говорят, вы бросили ее в тюрьме. Без единого сентимо.
     Его лицо выразило искреннюю обиду. Хотя, когда речь идет о человеке с его прошлым - о котором я уж постарался разузнать, - это не значит ровным счетом ничего.
     - Не знаю, кто и чего наговорил вам, но это неточно, Я, как и любой другой, умею быть практичным, понимаете?.. В моем деле это абсолютно нормально. Но дело не в этом. Я не бросал ее.
     За этим тезисом последовал ряд более или менее разумных оправданий. Действительно, Тереса Мендоса и Сантьяго Фистерра доверили ему кое-какие деньги.
     Не бог весть что: определенные суммы, и он старался их аккуратно отмыть. Беда в том, что он вложил почти все в картины: пейзажи, морские виды и тому подобное. В том числе, и пару неплохих портретов. Да. По случайному стечению обстоятельств он сделал это как раз вскоре после гибели галисийца. Художники были не слишком известные. На самом деле, в общем-то, их не знал никто. Потому-то он и вложил деньги в них, рассчитывая, что со временем картины поднимутся в цене. Но грянул кризис. Пришлось продать все до последнего полотна - тут уж было не до того, чтобы просить высокую цену, - а также небольшую долю в баре на Мэйн-стрит и еще кое-что. Из вырученных денег он взял то, что ему полагалось в качестве гонорара - там имелись некоторые задержки и незавершенные дела, - а остальное направил на оплату защиты Тересы. Разумеется, это обошлось довольно дорого. В конце концов, она провела за решеткой только год.
     - Говорят, - уточнил я, - что это благодаря Патрисии О'Фаррелл. Это ее адвокаты занимались подготовкой всех необходимых бумаг.
     Он снова вознамерился было положить руку на грудь жестом искренней обиды, но так и не довел его до конца.
     - Да вам могут наговорить что угодно. На самом деле.., да, был момент, когда... - Он смотрел на меня, как свидетель Иеговы, призывающий знамение свыше.
     - ..когда у меня были другие дела. А дело Мексиканки застыло на мертвой точке.
     - Вы имеете в виду - деньги кончились.
     - Те немногие, что находились у меня, - да. Они кончились.
     - И тогда вы перестали заниматься ее делом.
     - Послушайте, - он развел в стороны ладони с растопыренными пальцами, как будто этот жест должен был служить гарантией правдивости его слов, - я живу этим. Я не мог терять времени. В конце концов, для чего-то существуют государственные адвокаты.
     Кроме того, повторяю, невозможно было знать заранее...
     - Понимаю. А потом, позже, она не призвала вас к ответу?
     Он погрузился в созерцание своего стакана на стеклянном столике. Похоже, мой вопрос пробулил в нем малоприятные воспоминания. В конце концов вместо ответа он просто пожал плечами и воззрился на меня.
     - Но ведь впоследствии, - настаивал я, - вы снова стали работать на нее.
     Он опять сунул руки в карманы пиджака и тут же вынул их. Потом отхлебнул из стакана и вновь проделал те же самые действия.
     - Ну, в общем, да, - наконец согласился он. - Это было давно и совсем недолго. Потом я отказался продолжать. Я чист.
     У меня была другая информация, однако я не стал говорить ему об этом. Выйдя из тюрьмы, Мексиканка жестко взялась за него - так мне рассказывали. Выжала, как лимон, и выбросила, когда он перестал быть ей полезным. Именно так говорил Пепе Кабрера, главный комиссар полиции Торремолиноса. Мендоса взяла этого сукина сына за горло и трясла до тех пор, пока не вытрясла все кишки вместе с их содержимым. Глядя на Эдди Альвареса, вполне можно было представить себе эту картину. Скажи ему, что ты от меня, посоветовал Кабрера, когда мы обедали в яхтенном порту Бенальмадены.
     Этот недоносок многим мне обязан и не посмеет отказаться. Например, дело о контейнере из Лондона - напомни ему об этом, и он будет ходить перед тобой на задних лапках. А уж что ты сумеешь вытащить из него - твоя забота.
     - Значит, она не затаила на вас обиды, - подвел итог я.
     Его взгляд стал профессионально осторожным.
     - Почему вы так говорите? - спросил он.
     - Пунта-Кастор.
     По-видимому, он старался прикинуть, до какой степени мне известно о случившемся там. И я не стал его разочаровывать.
     - Я имею в виду ловушку, которую им там устроили.
     Похоже, это слово подействовало на него наподобие слабительного.
     - Ну что вы такое говорите... - Он заскрипел своим плетеным стулом. - Что вы знаете о ловушках?.. Это уж чересчур, знаете ли.
     - Для того я и приехал, чтобы вы мне рассказали.
     - Сейчас уже, в общем-то, все равно. - Он снова схватился за стакан. - Насчет того, что произошло в Пунта-Кастор... Тереса знала: я не имел никакого отношения к тому, что замышляли Каньябота и тот сержант-жандарм. Потом она занялась выяснением всех подробностей, и когда дело дошло до меня.., ну, в общем, я доказал, что был совершенно ни при чем. И я жив - это доказательство того, что мне удалось ее убедить.
     Он задумался, позвякивая льдинками в стакане. Потом отпил глоток - Несмотря ни на то, что случилось с теми деньгами, вложенными в картины, ни на Пунта-Кастор, ни на все остальное, - настойчиво и словно бы несколько удивленно повторил он, - я до сих пор жив.
     Он сделал еще глоток Потом еще. Похоже, воспоминания вызывали у него жажду.
     - На самом деле, - сказал он, - никто никогда не старался погубить именно Сантьяго Фистерру. Никто.
     Каньяботе и тем, на кого он работал, просто нужна была приманка - тот, кто отвлек бы на себя внимание, пока настоящий товар выгружается в другом месте. Такие вещи проделывались постоянно; в тот раз выбор пал на него, как мог пасть на кого угодно другого. Ему просто не повезло. Он был не из тех, кто болтает, когда его сцапают. А кроме того, нездешний, работал сам на себя, ни друзей, ни сочувствующих... Но главное - у того жандарма был на него зуб. Так что они решили подставить его.
     - И ее.
     Он снова поскрипел стулом, устремив взгляд на лестницу террасы, как будто там вот-вот могла появиться Тереса Мендоса. Помолчал. Отхлебнул. Потом поправил очки и произнес:
     - К сожалению. - Вновь помолчал. Отпил еще глоток. - К сожалению, никто не мог вообразить, что Мексиканка станет тем, чем стала. Но я настаиваю: я не имел ко всему этому никакого отношения. Доказательство.., черт побери. Я уже сказал.
     - Что вы до сих пор живы.
     - Да. - Он взглянул на меня с вызовом. - Это доказывает мою порядочность.
     - А что потом сталось с ними?.. С Каньяботой и сержантом Веласко, Вызов длился три секунды. Альварес отступил. Ведь тебе это известно не хуже, чем мне, говорил его недоверчивый взгляд. Это же известно любому, кто читает газеты. И если ты думаешь, что я нанялся просвещать тебя на этот счет, ты крупно ошибаешься.
     - Мне об этом ничего не известно.
     Он сделал движение рукой, словно застегивая рот на молнию, и на его лице появилось недоброе, удовлетворенное выражение - выражение человека, которому удалось удержаться на ногах дольше, чем другим, кого он знал. Я заказал еще кофе для себя и коричневый напиток для него. От города и порта доносились приглушенные расстоянием звуки. Ниже террасы шумно карабкался в гору, вверх по Скале, автомобиль, за рулем которого мне удалось разглядеть светловолосую женщину, а рядом с ней - мужчину в морском кителе.
     - Как бы то ни было, - продолжал, помолчав, Эдди Альварес, - все это произошло позже, когда ситуация изменилась и ей представился случай свести счеты... И, знаете, я уверен, что, выйдя из Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, она думала только о том, чтобы исчезнуть из мира. Думаю, она никогда не была честолюбива и не предавалась мечтам... Могу пари держать, что она даже не была мстительна. Она просто жила себе, и все. Но бывает, что судьба, подставив человеку много подножек, в конце концов как бы раскаивается в содеянном и вознаграждает его по-королевски.
     За соседний столик уселась группа гибралтарцев.
     Эдди Альварес знал их и пошел поздороваться. Я смог понаблюдать за ним издали: как он льстиво улыбается, слушает с преувеличенным вниманием, как держится.
     Да, точно - изо всех сил старается выжить, подумал я.
     Один из тех сукиных сынов, которые готовы ползать на брюхе, лишь бы выжить: так мне описал его другой Эдди, по фамилии Кампельо, тоже гибралтарец, мой старый друг и редактор местной еженедельной газеты "Вокс". Да у этого приятеля кишка тонка даже для того, чтобы предать, сказал Кампельо, когда я спросил его об адвокате и Тересе Мендоса. Засаду на Пунта-Кастор организовали Каньябота и жандарм. Альварес же ограничился тем, что прибрал к рукам денежки галисийца. Но этой женщине было плевать на деньги. Доказательство - потом она разыскала этого типа и заставила работать на себя.
     - И обратите внимание, - сказал Эдди Альварес, вернувшись к нашему столику. - Я бы сказал, что Мексиканка и по сей день не стала мстительной. Для нее это было.., не знаю. Пожалуй, своего рода вопросом практическим, понимаете?.. В ее мире дела не оставляют недоделанными.
     И тут он поведал мне кое-что любопытное.
     - Когда ее посадили в Эль-Пуэрто, - сказал он, - я поехал в тот дом, что был у нее с галисийцем в Пальмонесе, чтобы ликвидировать все и запереть его. И знаете что? Она ведь вышла в море, как обычно, не зная, что этот раз окажется последним. Однако все у нее было разложено по ящичкам, все на своем месте. Даже вещи в шкафах лежали так аккуратно, как будто она собиралась проводить инвентаризацию... По-моему, в Тересе Мендоса, - говоря это, Эдди Альварес кивал готовой, как будто шкафы и ящики объясняли все, - гораздо больше, чем безжалостный расчет, честолюбие или мстительность, всегда было развито чувство симметрии.

***

     Она закончила подметать деревянные мостки, налила себе стакан текилы пополам с апельсиновым соком и, присев на краешек досок, закурила сигарету, зарыв босые ноги в теплый песок. Солнце еще стояло низко, и его косые лучи исчеркали пляж тенями - от каждой ямки, от каждого следа, словно лунный пейзаж Между домиком и берегом все было чисто, приведено в порядок и ожидало купальщиков, которые обычно появлялись позже: под каждым зонтом по два топчана, аккуратно установленных Тересой строго параллельно и накрытых полосатыми бело-голубыми матрасиками, которые она как следует вытряхнула и расправили.
     Стоял штиль, море было безмятежно спокойно, вода не плескала о берег, и средиземноморское солнце окутывало своим оранжево-металлическим блеском силуэты редких пешеходов: пенсионеры совершали утреннюю прогулку, молодая пара играла с собакой, одинокий мужчина сидел, устремив взгляд в море, рядом с воткнутой в песок удочкой. А дальше, за пляжем и этим блеском, за соснами, пальмами и магнолиями, в золотистой дымке вытянулась к востоку Марбелья с черепичными крышами своих вилл и башнями из стекла и бетона.
     Тереса с наслаждением курила сигарету, которую выпотрошила и снова свернула, как обычно, добавив к табаку немного гашиша. Тони, управляющий пляжным заведением, не любил, чтобы она курила что-то, кроме табака, когда он рядом; но Тони пока не было, и до прихода купальщиков оставалось довольно много времени - сезон только начинался, - так что она могла покурить спокойно. И текила с апельсиновым соком, или наоборот, была весьма кстати. Уже с восьми часов утра - черный кофе без сахара, хлеб, поджаренный на оливковом масле, и булочка с вареньем - Тереса поправляла топчаны, подметала, расставляла стулья и столы, и впереди у нее был рабочий день, точно такой же, какой был вчера и какой будет завтра: грязные стаканы за прилавком, на стойке и столиках охлажденный лимонный напиток, оршад, кофе со льдом, "Куба Либре", минеральная вода, распухшая голова, промокшая от пота футболка, навес из пальмовых листьев, сквозь которые пробиваются солнечные лучи, влажная, душная жара, напоминавшая ей летнюю жару в Альтате, только здесь больше народу и сильнее запах крема для загара. А кроме того - максимум внимания и настырность клиентов: я просила без льда, послушайте, эй, слушай, я просил с лимоном и со льдом, только не говори, что у тебя нет "Фанты", вы мне принесли с газом, а я просил без. Эти отдыхающие - испанцы или американцы - с их штанами в цветочек, с их покрасневшей, лоснящейся от крема кожей, с их солнечными очками, с их вечно вопящими детьми и жирными телесами, вываливающимися из купальников, маек и парео, были куда противнее, куда эгоистичнее и наглее, чем те, кто посещал путиклубы Дриса Ларби. А Тереса проводила среди них по двенадцать часов в день, туда-сюда, нет даже десяти минут, чтобы присесть отдохнуть, сломанная когда-то рука ноет от тяжести подноса с напитками, волосы заплетены в две косы, лоб обвязан платком, чтобы пот не лился в глаза.
     А в затылок всегда упирается подозрительный взгляд Тони.
     Но, в общем-то, не все там обстояло так уж плохо. У нее были эти - правда, недолгие - минуты, когда, закончив прибирать и расставив топчаны, она могла спокойно посидеть, глядя на пляж и море. И были вечера, когда, закончив работу, она пешком шла вдоль берега домой, в скромный пансион в старой части Марбельи, как, бывало (казалось, уже столетия назад), делала в Мелилье, заперев "Джамилу". По выходе из Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария труднее всего было привыкнуть к бурной жизни за стенами тюрьмы, к шуму, к уличному движению, к теснящимся на пляже телам, к музыке, грохочущей из баров и дискотек, к огромному количеству людей, топчущих побережье от Торремолиноса до Сотогранде. Полтора года размеренного, однообразного существования и строгого распорядка выработали у Тересы определенные привычки, из-за которых и теперь, через три месяца после освобождения, она все еще чувствовала себя на воле неуютнее, чем там, за решеткой. В Эль-Пуэрто рассказывали истории о заключенных, которые, отбыв долгий срок, стремились снова вернуться в тюрьму, уже не представляя для себя иного дома. Тереса никогда не верила в это, пока однажды утром, сидя с сигаретой на том же самом месте, что и сейчас, вдруг сама не ощутила, что скучает по тюремному порядку, рутине и тишине. Тюрьма может быть домом только для тех, кто несчастен, сказала однажды Пати. Для тех, кто не мечтает. Аббат Фариа - Тереса закончила "Графа Монте-Кристо", прочла много других книг и продолжала покупать романы, которых уже накопилось немало в ее комнатке в пансионе - был не из тех, кто считает тюрьму домом. Наоборот, старый заключенный жаждал выйти на свободу, чтобы вернуть себе украденную у него жизнь. Так же, как Эдмон Дантес, только слишком поздно. Много поразмыслив обо всем этом, Тереса пришла к выводу, что для этих двух людей спрятанное на воле сокровище было только предлогом для того, чтобы поддерживать в себе жизнь, мечтать о побеге, чувствовать себя свободными, несмотря на замки и стены замка Иф. Так и для Лейтенанта О'Фаррелл история о пропавшем кокаине была своеобр
азным способом ощущать себя свободной. Может, именно поэтому Тереса никогда не верила в эту историю до конца. Что же касается тюрьмы как дома для тех, кто несчастен, возможно, это была правда. Из этой правды рождалась ее тоска по тюрьме, которая временами охватывала ее вместе с угрызениями совести; так - говорят священники - человека посещают его грехи, когда он начинает задумываться о некоторых вещах. Тем не менее, в Эль-Пуэрто все было легко, потому что слова "свобода" и "завтра" просто являли собою нечто неясное, неопределенное, что ожидало тебя в конце календаря. Теперь же, напротив, она жила наконец среди этих листков с далекими датами, которые еще несколько месяцев назад означали всего лишь цифры на стене, а сейчас вдруг превратились в сутки, состоящие из двадцати четырех часов, и серые рассветы, по-прежнему застававшие ее в постели с открытыми глазами.
     А что же теперь? - спросила она себя, выйдя за стены тюрьмы и увидев перед собой улицу Найти ответ ей помогла Пати О'Фаррелл, порекомендовав ее нескольким друзьям, державшим купальни на пляжах Марбельи. Они не станут задавать тебе вопросов и не будут чересчур эксплуатировать тебя, сказала она. И в постель не потащат, если только сама не захочешь. Такая работа давала Тересе право на условное освобождение - ей оставалось еще больше года до полного расчета с законом - с единственным ограничением: она должна была всегда находиться в пределах досягаемости и раз в неделю отмечаться в местном полицейском участке.
     Кроме того, работа давала ей достаточно средств, чтобы оплачивать комнатку в пансионе на улице Сан-Ласаро, питаться, покупать книги, кое-что из одежды, табак и небольшие порции марокканского "шоколада" - кокаин сейчас был ей не по карману - чтобы подмешивать его в сигареты "Бисонте", которые она курила в спокойные минуты, иногда с бокалом в руке, в одиночестве своего жилища или на пляже, как сейчас.
     Чайка, высматривавшая добычу, спланировала почти к самому берегу, чиркнула клювом по воде и улетела в море. Так тебе и надо, дрянь, подумала Тереса, затягиваясь. Хищная крылатая дрянь. Когда-то чайки нравились ей, казались красивыми и романтичными - но лишь до тех пор, пока она не познакомилась с ними поближе, плавая через пролив на "Фантоме". Особенно запомнился ей один день, в самом начале, когда они испытывали мотор в море: у них случилась авария, Сантьяго долго возился с мотором, а она прилегла отдохнуть, глядя на вьющихся чаек, и он посоветовал ей прикрыть лицо, потому что они запросто могут, сказал он, исклевать тебя, если заснешь. Воспоминание полыхнуло ясно и отчетливо: спокойная вода, чайки покачиваются на ее поверхности или кружатся над катером, Сантьяго на корме возится кожухом мотора: руки, перемазанные маслом по самые локти, обнаженный торс, татуировка с изображением Христа на правом предплечье, а на левом плече инициалы И. А. - она так никогда и не узнала, чьи.
     Она затянулась еще и еще, чувствуя, как гашиш наполняет безразличием ее кровь, бегущую по сосудам к сердцу и мозгу. Она старалась поменьше думать о Сантьяго - так же, как старалась, чтобы головная боль (в последнее время у нее часто болела голова) не становилась настоящей болью: ощутив ее первые симптомы, Тереса принимала пару таблеток аспирина, чтобы прогнать ее прежде, чем она воцарится в мозгу на долгие часы, погружая ее в темный туман недомогания и нереальности, из которого она выходила совершенно измученной. Да и вообще она старалась не