крыльев, то серая, то сине-белая, угрожающе близкая, входила в сноп прожекторного света.
     "Эйч-Джей" то исчезал из него, то вновь появлялся, как громадная стена или чудовищный кит, скользящий по поверхности моря, и его вспыхнувший прожектор, увенчанный мигающим голубым огоньком, был похож на огромный зловещий глаз. Оглушенная ревом двигателей, насквозь промокшая, цепляясь за что попало, чтобы не оказаться за бортом, и не осмеливаясь оторвать руку, чтобы вытереть глаза, которые щипала соль, Тереса увидела, что Сантьяго открыл рот - что он крикнул, она не расслышала, - потом схватился правой рукой за триммер, управляющий консолью, приподнял ногу с педали акселератора, резко сбрасывая скорость, одновременно круто заложил влево, чтобы развернуть "Фантом" носом к маяку на Пунта-Карнеро, и снова дал газ. Этот маневр дал им возможность уклониться от прожектора вертолета и опасной близости "Эйч-Джей"; однако облегчение Тересы длилось ровно столько, сколько ей потребовалось, чтобы понять - их катер несется прямо на берег, почти точно посередине между красным и белым секторами маяка, к четырем сотням метров камней и рифов Ла-Кабриты. Не дергайся, шепотом, сквозь зубы приказала она себе. Прожектор таможенного катера теперь преследовал их сзади, со стороны кормы, а вертолет, помогая ему, по-прежнему держался рядом с ними. И тут, пока Тереса, уже не чувствуя окаменевших от напряжения пальцев, еще пыталась взвесить все за и против, она увидела, как свет маяка - впереди и сверху, слишком близко - сменился с красного на белый. Ей не нужен был радар, чтобы понять: до камней осталось меньше ста метров, и глубина быстро уменьшается. Хуже некуда. Или он не решится, или мы разобьемся, сказала она себе. А на такой скорости я даже не смогу выпрыгнуть. Обернувшись, она увидела, что прожектор катера остался позади: таможенники замедлили ход, боясь наскочить на мель. Сантьяго, по-прежнему не меняя курса, оглянулся через плечо на "Эйч-Джей", глянул на лот и устремил глаза вперед - туда, где на фоне далекого освещенного Гибралтара темным силуэтом виднелась Ла-Кабрита. Только не это, пронеслось в голове у Тересы. Только бы е
му не пришло в голову попытаться проскочить между теми двумя большими камнями; один раз ему удалось, но тогда было светло, да и скорость у нас была меньше. В этот момент Сантьяго вновь сбросил газ, заложил вправо и, проскользнув под самым брюхом вертолета, который резко взмыл, чтобы не напороться на антенну радара "Фантома", помчался - но не по желобу между камнями, а по самому краю отмели. Черная масса Ла-Кабриты была так близко, что Тереса уловила запах ее водорослей и услышала эхо мотора, отдающееся от каменных стен. И внезапно, все еще с раскрытым ртом и вытаращенными глазами, она оказалась по другую сторону мыса Пунта-Карнеро: вода в бухте была гораздо спокойнее, чем в море, а таможенный катер снова оказался в паре кабельтовых из-за дуги, которую ему пришлось описать, чтобы не напороться на камни.
     Вертолет опять повис над кормой, но теперь он был всего лишь неприятным спутником, чье присутствие ничем им не грозило. Сантьяго врубил головастик на максимум - шесть тысяч триста оборотов в минуту, и "Фантом" пролетел Альхесирасскую бухту на скорости пятьдесят пять узлов, держа курс на порт Гибралтара.
     Господи боженька. Четыре мили за пять минут - почти по прямой; только пришлось обойти танкер, стоявший на якоре как раз на полпути. И когда таможенный катер прекратил преследование, а вертолет начал отставать и набирать высоту, Тереса, привстала с места и, все еще освещенная прожектором, сделала пилоту красноречивый жест, как будто задрав левой рукой к локтю рукав на правой. Катись, своооолочь. Я трижды тебя обманула, так что будь здоров, стервятник, как-нибудь увидимся. В таверне у Куки.

Глава 6

Играю жизнью своею, судьбой своею играю

     Я нашел Оскара Лобато, позвонив в редакцию газеты "Диарио де Кадис". Тереса Мендоса, сказал я. Я пищу книгу. Мы договорились пообедать на следующий день в "Вента дель Чато", старинном ресторанчике рядом с пляжем Кортадура. Я как раз успел припарковать машину у дверей ресторана, у самого моря, с раскинувшимся вдали городом - белым, залитым солнцем, уютно пристроившимся на самом кончике своего песчаного полуострова, - когда Лобато вышел из потрепанного "фордика", битком набитого старыми газетами, с табличкой "Пресса", засунутой под ветровое стекло.
     Прежде чем двинуться мне навстречу, он поговорил с охранником стоянки и хлопнул его по спине, за что ему тот был явно благодарен, как за чаевые. Лобато оказался симпатичным, словоохотливым, неистощимым на анекдоты и разного рода информацию. Спустя четверть часа мы уже были друзьями, и я расширил свои познания относительно этого заведения - подлинного постоялого двора контрабандистов с двухвековой историей: узнал название и предназначение всех до единого предметов старинной утвари, украшавших стены ресторана, состав соуса, поданного нам к оленине, а также "гарума" - любимого рыбного соуса римлян в те времена, когда этот город назывался Гадесом, а туристы путешествовали на триремах. Еще до того, как нам подали второе, я узнал также, что мы находимся вблизи обсерватории "Марина де Сан-Фернандо", через которую проходит кадисский меридиан, и что в 1808 году войска Наполеона, осаждавшие город - до Пуэрта-де-Тьерра они не дошли, уточнил Лобато, - устроили там один из своих лагерей.
     - Ты смотрел "Лолу-угольщицу"? .
     Мы давно уже были на "ты". Я ответил, что нет, не смотрел, и тогда он рассказал мне его от начала до конца. Хуанита Рейна, Вирхилио Тейшейра и Мануэль Луна. Режиссер Луис Лусия, 1951 год. Так вот, согласно легенде - вранье, конечно, - французишки расстреляли Угольщицу именно здесь. Национальная героиня и все такое прочее. И эта песенка. "Пусть смеется радость, пусть погибнет горе, ай, Лола, Лолита..." Он смотрел на меня, пока я изображал на лице живейший интерес ко всему этому, потом подмигнул, отхлебнул из своего бокала "Ильеры" - мы только что откупорили вторую бутылку - и без всякого перехода заговорил о Тересе Мендоса. Заговорил сам.
     - Мексиканка. Галисиец. Гашиш - куда ни глянь, везде гашиш, и этим занимались все подряд... Эпические времена, - вздохнул он, в мою честь придав этому вздоху легкий оттенок грусти. - Конечно, это было опасно. Крутые ребята. Но таких подонков, как теперь, не было.
     Я по-прежнему репортер, - сказал он. - Как и тогда. Так сказать, распроклятый рядовой репортеришка.
     Чем и горжусь. В общем-то, ничего другого я делать не умею. Моя работа мне нравится, хотя платят за нее такие же гроши, как и десять лет назад. В конце концов, жена приносит в дом вторую зарплату. А детей, которые ныли бы: папа, мы хотим есть, - у нас нет.
     Это, - заключил он, - дает человеку больше liberte, egalite и fraternite. .
     Лобато сделал паузу, чтобы ответить на приветствие каких-то местных политиков в темных костюмах, которые заняли соседний столик.
     - Советник по культуре и советник по вопросам благоустройства города, - шепнул он. - У них нет даже среднего образования. - И продолжал рассказывать о Тересе Мендоса и галисийце. Он встречал их иногда в Ла-Линеа и Альхесирасе: она симпатичная, с индейским лицом, очень смуглая, с огромными глазами, из которых смотрит месть. В общем-то, не бог весть что, невысокая, худенькая, но когда приводила себя в порядок, выглядела очень даже неплохо. Грудь красивая, это точно. Не очень большая, но вот такая - Лобато приложил руки к груди и выставил указательные пальцы на манер бычьих рогов Одевалась просто, в стиле подружек тех парней, что занимаются гашишем и табаком, только скромнее: узенькие брючки, футболки, высокие каблуки и все такое. Аккуратно, однако без излишней строгости. С другими женщинами общалась мало. Что-то в ней было такое.., врожденное благородство, что ли, хотя трудно сказать, в чем конкретно оно выражалось. Может, в ее манере говорить - мягко, ласково, правильно. С этими очаровательными архаизмами, которые употребляют мексиканцы. Временами, когда она расчесывала волосы на прямой пробор и туго стягивала их узлом на затылке, это становилось еще заметнее. Как у Сары Монтьель  в фильме "Веракрус". Ей было двадцать с чем-то. Лобато обратил внимание, что она никогда не носила золота - только серебро. Серьги, браслеты. Все серебряное, и притом совсем немного. Иногда носила на запястье семь тонких колец вместе - кажется, это называется "неделька". Динь-дилинь. Он до сих пор помнил, как они звенели.
     - Мало-помалу она стала пользоваться уважением.
     Во-первых, потому что уважали галисийца. А во-вторых, потому что она была единственной женщиной, которая выходила в море и рисковала своей шкурой.
     Поначалу народ отнесся к ней с издевкой: а этой, мол, чего надо? Даже таможенники и жандармы отпускали шуточки. Но когда стало известно, что она в деле не уступит мужчине, отношение изменилось.
     Я спросил, за что именно уважали Сантьяго, и Лобато, соединив колечком большой и указательный пальцы, сделал знак "о'кей".
     - Этот галисиец был нормальный парень, - сказал он. - Молчун, работяга. Настоящий галисиец во всех отношениях. Я имею в виду, не из тех подонков, для которых нет ничего святого, и не из тех обкуренных, которых много в гашишном бизнесе. У него была голова на плечах, и задираться он не любил. Порядочный, не зазнайка. Шел на свое дело так, как люди ходят на работу. Другие, льянито, скажут тебе: завтра в три, а сами в это время вполне могут преспокойно обрабатывать свою девчонку или пить в баре, а ты стой себе под фонарем, зарастай паутиной да смотри на часы. Но уж если галисиец говорил: я завтра выхожу в море, - значит, так и будет. Выходил с напарником, даже если там волны четыре метра высотой. Хозяин своему слову.
     Профессионал. Что не всегда было хорошо, поскольку рядом с ним многие выглядели довольно бледно. Он надеялся подкопить достаточно денег, а потом заняться другим делом. Может, именно поэтому у них с Тересой все и шло так хорошо. Выглядели они просто парой голубков. Всегда за руку да в обнимку.., ну, в общем, ты понимаешь. Все нормально. Но дело в том.., в ней было нечто такое, что словно бы не давалось в руки. Не знаю, понял ли ты. Нечто такое, что наводило тебя на мысль: а искренна ли она? Только имей в виду, дело не в лицемерии, ни в чем таком. Я бы руку сунул в огонь за то, что она была хорошая девчонка... Я о другом. Я бы сказал, что Сантьяго любил ее больше, чем она его.
Capisci?.. .
     Потому что Тереса всегда была где-то на расстоянии. Она улыбалась, она была умницей и хорошей женщиной, и я уверен, что в постели они проводили время просто отлично. Но знаешь... Иногда, если приглядеться (а приглядываться - это ведь моя работа), в том, как она смотрела на всех нас, даже на Сантьяго, было что-то такое, что ты понимал: да ведь она не верит во все это. Как будто у нее где-то припрятаны бутерброд, завернутый в фольгу, сумка с одеждой и билет на поезд. Видишь, как она смеется, как пьет текилу - конечно же, она обожала текилу, - как целует своего парня, и вдруг ловишь в ее глазах какое-то странное выражение. Будто бы она в этот момент думает: долго это не продлится.
     Долго это не продлится, подумала она. Всю вторую половину дня они занимались любовью, да еще как занимались, а сейчас шли под средневековой аркой в крепостной стене Тарифы, Эта крепость отбита у мавров - прочла Тереса на изразце, вделанном в камни, - во времена правления Санчо II Отважного, 21 сентября 1292 года. Деловая встреча, сказал Сантьяго. Полчаса езды на машине. Можем воспользоваться случаем, чтобы выпить по рюмочке, прогуляться. А потом поужинать свиными ребрышками у Хуана Луиса. И вот они шли, глядя на закат, сероватый от леванта , ерошившего море барашками белой пены, на пляж Лансес и побережье, уходящее к Атлантике, на Средиземное море с другой стороны и Африку, скрытую легким туманом, начинавшим темнеть на востоке, шли неторопливо, так же, как бродили, обняв друг друга за талии, по узеньким, беленным известью улочкам маленького городка, где всегда дует ветер - дует во всех возможных направлениях почти все триста шестьдесят пять дней в году. В этот вечер он дул очень сильно, и прежде, чем углубиться в город, они сидели в своем "чероки" и смотрели, как море бьется о волнорезы ниже парковочной площадки под стеной, рядом с бухтой Кадета, а мельчайшие брызги оседают на ветровом стекле. И когда они сидели там, удобно устроившись - Тереса прислонилась к плечу Сантьяго - и слушая музыку по радио, она увидела уходящий в море большой трехмачтовый парусник Как в старом кино, он медленно удалялся к Атлантике, ныряя носом при самых сильных порывах ветра, растворяясь между его серой завесой и пеной, словно корабль-призрак иных времен, плывущий своим путем вот уже который год и который век. Потом они вышли из машины и, выбирая улицы потише, направились в центр города, по пути разглядывая витрины. Летний сезон уже кончился, однако терраса под навесом и зал кафе "Сентраль" были полны загорелых, спортивного вида мужчин и женщин - явно иностранцев. Светловолосые головы, серьги в ушах, майки и футболки с изображениями и надписями на груди или спине.
Серферы, пояснил Сантьяго, когда они были тут в первый раз. Вот что значит - охота пуще неволи. Чем только ни занимаются люди.
     - А вдруг в один прекрасный день ты что-то перепутаешь и скажешь, что любишь меня.
     Услышав эти слова, она обернулась. Он не был ни раздражен, ни зол. Это даже не было упреком.
     - Я люблю тебя, негодяй.
     - Ну еще бы.
     Он всегда подшучивал над ней таким образом. По-своему, мягко, наблюдая за ней, вынуждая ее говорить с помощью вот таких маленьких провокаций. Тебе как будто денег стоит это сказать. Да и говоришь просто так. Ты из моего эго, или как оно там называется, сделала черт знает что. И тогда Тереса обнимала его, и целовала в глаза, и говорила ему: я люблю тебя, люблю, люблю - много раз. Проклятый галисийский негодяй. А он отшучивался, словно ему было все равно, словно это был просто повод для разговора, для розыгрыша, и на самом деле это она должна была бы его упрекать. Пусти, пусти. Пусти. А потом они переставали смеяться и стояли друг перед другом, и Тереса чувствовала бессилие всего того, что невозможно, а мужские глаза смотрели на нее пристально, покорно, как будто плача где-то внутри, молча, смотрели, как глаза ребенка, который бежит за своими приятелями постарше, а те от него удирают. Бесслезное, безмолвное горе пробуждало в ней нежность; и тогда она была уверена, что, пожалуй, действительно любит этого мужчину. Всякий раз, как это случалось, Тереса подавляла желание поднять руку и погладить лицо Сантьяго - погладить с чувством, которое трудно назвать, объяснить, испытать, словно она была в долгу перед ним и знала, что никогда не сумеет уплатить этот долг.
     - О чем ты думаешь?
     - Ни о чем.
     Пусть это не кончится никогда, думала она. Пусть это существование, промежуточное между жизнью и смертью, зависшее на краю какой-то странной бездны, сможет продлиться до тех пор, пока я однажды снова не скажу слова, которые будут правдой. Пусть его кожа, его руки, его глаза, его рот сотрут мою память, чтобы я родилась заново или умерла, чтобы произнести старые слова как новые, чтобы они не звучали предательством или ложью. Пусть мне - пусть нам хватит времени для этого.
     Они никогда не говорили о Блондине Давиле. Сантьяго был не из тех, кому можно рассказывать о других мужчинах, а она не из тех, кто это делает. Порой, когда он лежал рядом, совсем рядом, дыша в темноте, вместе с его дыханием она, казалось, слышала и вопросы. Это случалось и до сих пор, но такие вопросы уже давно стали просто привычкой, обычным неясным шорохом всякого молчания. Вначале, в те первые дни, когда все мужчины, даже случайные, норовят заявить о своих - невесть откуда взявшихся, но всегда откуда-то берущихся - правах, претендующих на нечто большее, чем просто физическое обладание, Сантьяго задавал некоторые вопросы вслух. По-своему, конечно. Не напрямую, а иногда и вообще никак. И все бродил вокруг, точно койот, привлекаемый огнем, но боящийся приблизиться. Он слышал кое-что. Друзья друзей, у которых, в свою очередь, есть еще какие-то друзья. Но нашла коса на камень. У меня был мужчина, отрезала она однажды, когда ей надоело видеть, как он все вынюхивает вокруг да около, когда вопросы без ответа оставляли пустоты, заполненные невыносимым молчанием.
     У меня был мужчина - красивый, смелый и глупый, сказала она. Очень ловкий. Такой же негодяй, как и ты - как все вы, - но он взял меня совсем девчонкой, молоденькой, не знавшей жизни, а в конце концов подставил меня, да так, что мне пришлось бежать без оглядки, и суди сам, долго ли я бежала, если оказалась там, где ты меня нашел. Но тебя не должно волновать, был у меня мужчина или нет, потому что тот, о ком я говорю, умер. Его спустили на землю, и он умер - так же, как умираем все мы, только раньше. А чем этот мужчина был в моей жизни - мое дело, а не твое. И после всего этого, однажды ночью, когда их тесно сплетенные тела составляли одно целое и в голове у Тересы было восхитительно пусто - ни памяти, ни будущего, только настоящее, плотное, густое, жаркое, которому она отдавалась без угрызений совести, - она открыла глаза и увидела, что Сантьяго, перестав двигаться, смотрит на нее в полумраке близко-близко, а еще увидела, что его губы шевелятся, и когда она вернулась наконец туда, где они оба находились, и прислушалась к тому, что он говорит, первой ее мыслью было: галисийский кретин, идиот, как и все они, идиот, идиот, идиот - задавать такие вопросы в самый неудобный момент: я и он, я лучше или он лучше, ты меня любишь, а его ты любила? Как будто все можно свести только к этому будто в жизни есть только белое и черное, хорошее и плохое, тот хуже этого или этот лучше того. И внезапно она ощутила, как стало сухо во рту, и в душе, и между ног, почувствовала, как полыхнула где-то внутри новая ярость - не потому, что он снова задавал вопросы и выбрал неудачный момент, а потому, что это было элементарно, глупо, и он искал подтверждения тому, что не имело никакого отношения к ней, вороша то, что не имело никакого отношения к нему; даже не ревность, а гордыня, привычка, бессмысленная мужественность самца, отгоняющего самку от стада и отказывающего ей в любой иной жизни, чем та, что проникает в нее вместе с ним. Поэтому ей захотелось обидеть его, сделать ему больно, и она оттолкнула его и почти выплюнула ему в лицо:
да, правда, конечно, правда, интересно, что ты себе воображаешь, галисийский идиот. Может, ты думаешь, что вся жизнь начинается с тебя и твоего распроклятого мужского достоинства? Я с тобой потому, что у меня нет лучшего места, или потому, что я поняла, что не умею жить одна, без мужчины, который был бы похож на другого, и мне плевать, почему он выбрал меня или я выбрала первого, какой мне попался. И, привстав, голая, еще не освободившись от него, она залепила ему пощечину, такую крепкую, что у него даже голова дернулась в сторону. Она хотела сделать это еще раз, но тут он, стоя над ней на коленях, сам ударил ее по лицу - спокойно и сухо, без гнева, может даже, с удивлением; а потом, так и стоя на коленях, не шевелясь, смотрел на нее, пока она плакала - слезами, рождавшимися не в глазах, а в груди и в горле, плакала, лежа на спине, неподвижно, выплевывая сквозь зубы оскорбления: проклятый галисиец, гад, мерзавец, сволочь, сукин сын, сукин сын, сволочь, сволочь, сволочь. Потом он лег рядом с ней и лежал некоторое время молча, не прикасаясь к ней, пристыженный, смущенный, а она по-прежнему лежала на спине не двигаясь и мало-помалу успокаивалась, а слезы высыхали у нее на лице. И это было все, и это был единственный раз. Больше никогда не поднимали они руку Друг на друга. И вопросов тоже больше не было. Никогда.
     - Четыреста килограммов... - понизив голос, сказал Каньябота. - Масло первоклассное, в семь раз чище обычной смолы. Товар высшей пробы.
     В одной руке у него был стакан джина с тоником, в другой - английская сигарета с позолоченным фильтром, и он поочередно то