ак будто сигару
выкурил.
     Среди  наказанных был один австриец,  морской  инженер, очень  умный  и
порядочный  человек, по  фамилии  Бремер. В лагерь он попал  за анархистские
убеждения и за предосудительное поведение во флоте.
     Бремер всегда пребывал в хорошем расположении духа.  Как бы ни было ему
тяжко,  он никогда не расставался с  улыбкой и насмешкой. Хорошо, шутил  он,
что  его  заперли в  лагерь:  после  войны  ему не  будет  стыдно  попасть в
порядочное  общество.  Какой-де  немец,  не  побывавший  в заточении,  может
спокойно смотреть людям в глаза?
     На свободе у Бремера  остались молодая супруга и  сын. Инженер был ярым
врагом  коричневорубашечников,  а его жена  вступила  в  нацистскую  партию.
Стараясь досадить мужу, она и сына отдала в фашистский пансион. Наконец фрау
Бремер  решила  снова выйти  замуж.  Разумеется, за  национал-социалиста,  и
потребовала от мужа развода. Находясь в  лагере, он два года судился  с ней,
не давая согласия.
     Обо  всех  своих мытарствах  он рассказывал  с  поразительным  чувством
юмора, как настоящий венец.
     - Ну. Бремер - обратился я  к  нему после палочного крещения. - сколько
получил во славу Третьей империи? Пять или пятнадцать?
     - Горе с вами. с иностранцами, - улыбнулся он. - Вы не понимаете и вряд
ли  когда-нибудь  поймете  немецкую  душу.  Вам  истязания кажутся  каким-то
страшным кощунством унижающим достоинство человека. Для нас, немцев, побои -
обычное явление. Они вошли в нашу плоть  и  кровь и  занимают главенствующее
место в системе нашего воспитания. Найдите в Германии, будь то гитлеровская,
будь то  кайзеровская, гимназию, где  бы ученики  не  подвергались телесному
наказанию.  Не найдете. Лейпциг  испокон веков слывет центром педагогической
мысли. В нем провозглашаются новейшие педагогические  идеи. В толстых томах,
изданных в Лейпциге, авторы клеймят позором избиение школьников. Но идеи эти
мы   производим  только   на   экспорт.  В  самом  же  Лейпциге  -  колыбели
педагогической  мудрости -  нет  ни одного учебного  заведения, в котором не
избивали бы детей. Вы возмущаетесь, а мы на это не обращаем внимания, как на
укус  блохи.  Немного  неприятно, немного свербит...  и все. Пора  бы  и вам
понять основы немецкой цивилизации...
     Трудно было  сказать, шутит ли Бремер, или  говорит  серьезно.  Тем  не
менее правды в его словах было более чем достаточно.

        "ПОД СЕНЬЮ КРЕМАТОРИЯ"
     Во время моего пребывания в больнице больные вдруг посыпались сюда, как
муравьи в горшок с медом. В лагере вспыхнула эпидемия: свирепствовали  тиф и
чрезвычайно опасное расстройство желудка,  получившее весьма  неблагозвучное
название.  Смертность от желудочной  напасти  была  выше, чем от всех других
болезней вместе взятых.
     В больнице негде было яблоку упасть.  Пациенты не помещались.  Их стали
укладывать  на  койку по  двое,  по  трое.  Укладывали как попало.  Открытый
туберкулез соседствовал с брюшным тифом.  Воспаление легких - с дизентерией.
Позже,  после установления  диагноза, больных  рассортировали.  Желудочников
перевели в отдельную комнату и уложили  по  два, по три. Вонь оттуда  густой
волной прокатывалась по всей больнице. Мимо этой комнаты трудно было пройти.
Казалось, легче умереть, чем болеть и лежать в комнате желудочников. Узники,
очутившиеся в ней, недаром спешили как можно скорее покинуть мир сей.
     Для  тифозников оборудовали  даже отдельный барак. С эпидемией началась
кое-какая борьба.
     Бороться с ней  вынуждала крайняя необходимость. В  лагере был объявлен
карантин. То  есть:  новых  арестантов  принимали,  а  из  лагеря никого  не
выпускали. Но  не это обстоятельство  заставляло  администрацию сражаться  с
эпидемией. Арестантов никто не щадил: этого добра  было предостаточно,  хоть
отбавляй.  Произошло  другое,  более  щекотливое дело.  Во  всей окрестности
вплоть  до Гданьска  пошли слухи  о том, что в лагере  свирепствуют  ужасные
болезни.  Немцы, жители  близлежащих населенных  пунктов,  как  и все  немцы
вообще,  не  хотели без  толку  умирать. Одно слово  "эпидемия" кидало их  в
дрожь. Ну и начали они во все  горло кричать,  что  лагерь разносит  ужасную
заразу.
     Кто из  обитателей  лагеря навещает гражданское население? Заключенные?
Нет. Отлучаются одни эсэсовцы.
     Кто уходит поторговать, кто - попьянствовать, кто  - пофлиртовать,  кто
так себе, полакомиться.
     Окрестные  жители, особенно вдовы и солдатки, подняли вой, что эсэсовцы
лагеря наделяют их разными бациллами. Тут-то власти и вынуждены были принять
крутые меры. Карантин был  распространен на  всех лагерных донжуанов - им на
время эпидемии запретили выходить из лагеря.
     Вот и попробуй, переправь супруге сахар и маргарин, попробуй, раздобудь
бутыль  самогону или переспи с  соломенной вдовушкой ноченьку.  Положение  и
впрямь катастрофическое.
     Волей-неволей  начальство лагеря  приступило к  борьбе  со  злополучной
эпидемией. Не  сидеть  же  эсэсовским  рыцарям  все время под  замком.  Чего
доброго, и они начнут умирать. Тем более, что трое явили собой заразительный
пример - взяли и померли.
     Но, сначала в лагере царило мирное сожительство бацилл разного рода.
     Ко мне в  кровать положили больного брюшным тифом.  Ценой своей дневной
порции, которую я положил к ногам санитара палаты, мне удалось избавиться от
приятного соседства.
     Некоторые литовцы-интеллигенты,  попав в больницу, нашли  более простой
выход: они стали  дружно умирать. Первым умер заключенный-литовец  с первого
этажа, - он лежал  подо мной. В больнице кровати  были двухэтажными.  Я, как
выздоравливающий, перебрался на второй этаж.
     Итак, список покойников-литовцев открыл ученый землемер Пуоджюс, бывший
военный, высокий крепкий 47-летний мужчина. По правде говоря, он давно начал
угасать.  На  утренних проверках  мы обычно  стояли  с ним рядом  и,  словно
договорившись,  вместе   падали  в  обморок.   Его  привезли  в  больницу  с
температурой  свыше тридцати  девяти. У  него оказалось  воспаление  легких.
Эскулапы  осмотрели Пуоджюса только  на третий день. Прописали ему аспирин и
велели  делать  компресс,  который  положили через сутки когда пациент  стал
терять сознание.
     Человека  при такой температуре одолевает ужасная  жажда. Но в больнице
ее нельзя было утолить. Пить сырую воду запрещалось, а кипяченой  и в помине
не было. Три ночи мучился бедняга, моля дать ему хоть каплю воды, - но и эту
каплю в больнице получить было немыслимо. В  бреду  ему постоянно мерещилось
что его толкают в печь крематория и он летит через трубу.  Пуоджюс  что есть
сил защищался от навязчивого кошмара, и ничем нельзя было его успокоить.
     Больной  слезно  просил  позвать  к  нему  из   барака  знакомого,  ибо
чувствовал приближение смерти. Он умолял по-литовски, по-русски, по-немецки,
указывал адреса своих знакомых, называя бараки комнаты и даже нары. Но и это
невозможно было сделать. Никто не осмеливался ночью пересечь  двор. Во дворе
на вышке стоял  пулемет,  и во всех полуночников,  нарушавших  установленный
режим, стреляли без предупреждения. Остаток предсмертной ночи Пуоджюс провел
в тщетных  спорах с  комендантом. Коменданта, разумеется, здесь не  было, но
больной создал его в своем воображении. Пуоджюс перечислял ему все  прелести
лагерной жизни. Ему не хватало воздуха, он задыхался и выдавливал по слогам:
     -  Гос-по-дин ко-мен-дант,  ich bit-te  um Ge-rech-tig-keit, - взываю к
справедливости - еле-еле простонал он. Простонал и угас.
     Угас,  -  значит,  освободил  место  в  кровати.  Немедленно  прибежали
пфлегеры-арестанты,  осмотрели  зубы  покойника,  сняли  с  него  рубашку  и
потащили неостывший труп в кладовую. Теперь оставалось только свалить его на
подводу и отвезти в крематорий. Место Пуоджюса занял другой.
     В  тот день  в нашей маленькой  палате  умерло  еще трое, в  том  числе
пожилой немец, попавший в лагерь за то, что купил на черном рынке в Гданьске
без  карточек полкилограмма  масла.  Попал  в лагерь, заболел  и  скончался.
Сложил свою голову за полкилограмма масла!  Умер в  этот день и один поляк -
совсем еще молодой,  интеллигентный,  очень милый юноша. Он ходил по комнате
разговаривал. Потом вдруг лег на свою кровать, хотел откусить кусок сухаря и
не успел. Умер. Должно быть и не почувствовал, что умирает.
     И еще умер наш  соотечественник адвокат  Кярпе. Целую  неделю  ходил он
скрючившись,  -  видно,  надорвался на  непосильной  работе.  Есть он не мог
ничего,  только изнемогал от жажды. А так как из зараженного колодца  нельзя
было пить, то Кярпе обменивал  у других  заключенных свою  порцию  хлеба  на
минеральную воду.  Позже  однако выяснилось, что они покупали эту  воду не в
лагерной  лавке  - "кантине",  - а черпали ее из  того же колодца. Отравляли
человека за ломоть хлеба. Кярпе пил целебную воду и усмехался.
     - Есть, - говорил он, - в лагере и хорошие люди. Не все нас бьют.
     В больнице адвокат оживленно беседовал с соседями и отнюдь не собирался
умирать.  Может  быть  он и  чувствовал неизбежность  смерти  вообще, но  не
предполагал что дни его сочтены.
     -  Эх - вздохнул он повернулся  на  другой бок и покончил  свои счеты с
жизнью.
     Другие наши соотечественники умирали не с такой легкостью. За пять  или
шесть недель скончалось  девять человек. Более чем два десятка не знало, как
поступить - умирать или дальше влачить бремя существования.
     По правде говоря,  умерло в больнице всего  семь литовцев. Двоих убили.
Одного  из   них,  молодого  талантливого   ученого-естествоведа   директора
Мариямпольской  гимназии  Масайтиса  -  почти  на моих глазах.  Он  пришел в
больницу  совершенно  подточенный  проклятой  лагерной  холериной. Масайтис,
может быть, и избавился бы от нее, а может быть, и нет.
     В  умывальне  больницы  принимал  клиентов  брадобрей.  Он  их  освежал
отборной руганью и палкой.  Масайтис чем-то прогневал цирюльника, не под тот
душ встал, что ли, и получил палкой по затылку. Ученый потерял сознание,  не
пришел в себя и на следующее утро скончался.
     Директор  Каунасской  гимназии Бауба был крепким, здоровым  общительным
человеком.  Ему  с самого начала везло в лагере.  Он устроился в  канцелярии
комендатуры. Его поселили в приличном помещении. Бауба получал хорошую пищу.
Потом подцепил он где-то  брюшной  тиф, и его, после больницы,  отправили до
полного выздоровления в  барак доходяг. Там  Баубу,  почти  оправившегося от
болезни убил табуретом раздатчик пищи Таранский, сам умерший через несколько
недель от сыпняка.
     Когда в больницу неудержимым потоком хлынули жертвы эпидемии, мне стало
не   по  себе.  Наконец  Гейдель  распорядился  выписать  меня  из  лагерной
лечебницы.
     Правая рука Вайта,  его  холуй,  пфлегер Валишевский  на  прощание  все
порывался разукрасить мне морду. Он обыскал все мои рубашки - не  украл ли я
чего-нибудь,  а  сам  тут  же  свистнул  мое  единственное  и  самое  ценное
достояние, мой "золотой запас" - восемь сигарет, подарок узника-конокрада...
     Валишевский нарядил меня в самое страшное  тряпье, какое только нашлось
у него обозвал свиньей, сукиным сыном и отпустил.
     Вайт, как обычно, отвел всю команду исцеленных в рабочее бюро. Дескать,
принимайте, можете снова  запрягать...  Рабочее бюро  настойчиво  предлагало
оставить меня писарем в больнице, но Вайт и слышать не хотел:
     - Мне эти гады, что мой дорогой Вильно захватили, не нужны.
     Изгнанный из больничной канцелярии как неисправимый лентяй и неудачник,
я должен был начинать лагерную карьеру сызнова.  И снова на правах новичка я
стал таскать бревна в лесной команде.
     В больнице все-таки было лучше чем в лесной команде!
     Литовцев-интеллигентов  давно  раскидали  по  разным  командам.  Бревна
таскала пестрая публика.  Налегают бывало, на бревно человек двадцать, а оно
подлое,  ни с места. Да и понятно - силенок у нас было не так чтобы много...
Иной от щелчка в лоб падал навзничь!
     А  пока распроклятущее бревно  взвалишь  на плечи,  пока сдвинешь его с
места, пока протащишь с полкилометра, а то и больше - скучно становится жить
на свете. Так скучно - аж тошнит.
     Я таскаю бревна день,  два, три... Что же, черт возьми, будет? Если так
продлится еще несколько дней то и мне, как и другим - каюк...
     Только и думаю как бы избавиться от этих проклятых бревен!

        "ВОКРУГ ДА ОКОЛО"
     За возней с бревнами подоспела и пасха 1943  года - первая моя пасха  в
лагере.
     В предпраздничную  субботу  мы  работали только  до обеда. После  обеда
милашка  Вацек Козловский выстроил  весь блок во  дворе. Приветливо сияло  и
ласково грело  апрельское солнце. Ах, как хорошо было бы понежиться немножко
под его благодатными лучами!
     Вацек подал команду:
     - Zdejmoeac koszule! Ale predzej! - Снимите рубашки, живо!
     Что же будет? Неужели он, дьявол, оставит нас на пасху и без штанов? От
него всего  можно ожидать. Но  пока что ничего дурного с нами не происходит.
Все спокойно. Козловский только приказал сесть на землю.
     - Уничтожайте вшей, жабьи  морды, бейте их!  - кричал Вацек, размахивая
суковатой палкой.
     Вот оно  что!  Да  здравствует Вацек, да  благоденствует он  до  первой
виселицы.
     Пестро-желтым насекомым,  этой  божьей  твари,  мы устроили  в  великую
субботу настоящий погром.
     -  Трак-трак-трак-трак - разносилась пулеметная очередь по всему двору.
Тьма-тьмущая бедняжек-насекомых была уничтожена.
     В  первый день пасхи заключенные не работали. Вацек позвал нас литовцев
в дневную резиденцию. Может он припас угощение по случаю праздника?
     У    дверей    гостей    встретили    Козловский   и    несколько   его
напарников-бандитов.
     - Покажите ноги  - чистые  ли? Уши.  Хорошо ли их  моете? - "санитарная
комиссия" придирчиво осмотрела нас.
     Поскольку наши  уши  и ноги выдержали  экзамен на чистоту, Вацек заявил
что  в честь первого  дня пасхи мы можем  если хотим, посидеть в  комнате на
скамейке. Но тем у которых  уши и ноги оказались  не первого сорта, пришлось
плохо. По случаю праздника  неряхи получили  и в  ухо  и в  рыло. "Нечистых"
выпроводили в умывальню и окунули в  холодную воду. В дневную резиденцию они
не вернулись...
     Какой-то  бедняга,  гданьский  каторжник,  подарил нам,  "чистым", одно
крашеное яичко - да славится его имя во веки веков.
     И мы  отпраздновали пасху, как люди. Сидели под крышей  на скамейках, и
даже яичко у нас было...
     Самый старший  из  нас  трясущимися от волнения руками  взял  крашенку,
разделил ее на тоненькие ломтики и, прослезившись, благословил каждого.
     Символ,  скажете?  Но  порой  символ обладает  могущественной  силой  и
побеждает самую ужасную действительность.
     В этот день обедать нам не хотелось. Мы были сыты ломтиками яйца. И как
еще сыты!
     То ли нас насытили тихо катившиеся слезы, то ли грустные воспоминания о
родине,  о близких,  о  братьях,  о сестрах,  о  семье  -  история  об  этом
умалчивает.
     На  второй день  пасхи  мы трудились только до  обеда. После  обеда нас
опять выстроили во дворе. Арно Леман, главный староста и палач лагеря, делал
смотр нашим пуговицам: все ли на месте, не запропастилась ли какая-нибудь.
     Кто   обладал   установленным  количеством  пуговиц,  тот  считал  себя
счастливым. Ему ничего не грозило. Но у кого, скажем, одной не хватало, того
гнали в умывальню и там торжественно, в честь  великого праздника награждали
десятью ударами в зад. Иной, потерявший пуговицу, еще пробовал объясниться:
     - Я не знаю, где  достать пуговицу.  Мне такой пиджак дали. Я, пожалуй,
украл бы  пуговицу,  но где прикажете найти иголку  и  нитки.  Как  же я эту
украденную пуговицу пришью?
     Таким  за возражения и открытый протест прибавляли  по случаю праздника
еще пять палок.
     Мои пуговицы  в  тот  день были  в  полном  составе.  Я  собрался  было
погреться на  солнце, как вдруг  почувствовал прикосновение чьей-то  тяжелой
руки.
     Тык, тык - кто-то со спины тычет в дыры моего пиджака.
     - Это что такое? - скривив челюсть, осведомился Вацек.
     - Прорехи - ответил  я дрожа.  - Что  же еще может быть? Такой пиджак я
получил в кладовой.
     - Ах ты, глист, -  процедил Козловский и треснул меня по уху. - Почему,
слизняк не залатал?
     - У меня нет ни заплат, ни ниток, ни иголки...
     - Червяк, - процедил Вацек и любезно удостоил меня еще пары тумаков.
     Так и кончилась моя первая лагерная пасха.
     После пасхи я с грехом пополам переменил специальность. Удрал из лесной
команды и пошел корчевать пни.
     Ну и житье там было!
     Я выбрал себе пень, торчавший вдали  от  всевидящего ока  начальства, и
начал крутиться около  него сгребая  на всякий случай с  корней землю и мох.
Крутился  день, крутился  другой. На  третий пожаловал  ко  мне толстобрюхий
эсэсовец с вонючей трубкой во рту, руководивший корчевкой.
     - Ах ты  паскуда, где твоя  благодарность? Даром  хлеб  казенный  жрать
захотел? Я покажу тебе, голодранец, собачий выродок, кузькину мать!
     И пузатый прогнал меня к  другому пню над  которым, видно, колдовал  до
того не один мой предшественник. Земля вокруг пня была  выкопана, но он  еще
крепко сидел в яме.
     - Вытащи - приказал мне толстяк с вонючей трубкой. И тут работа была бы
не так уж плоха. Влезешь в яму, прислонишься к пню -  и не видно издали, что
ты там  делаешь. Беда в том что в яме стояла илистая,  ржаво-коричневая, как
нацистская форма, вода. Мои распухшие ноги были покрыты волдырями  и ранами.
Простоять  с  такими ногами двенадцать  часов  в холодной апрельской воде  -
страх  как  неинтересно! Право же совсем неинтересно. Нет, нет. К тому же  с
моря дует промозглый ветер, чтобы черт его побрал! Обжигает, как удар кнута,
продувает до костей, как будто на них нет ни пиджака, ни мяса, да еще облака
гонит и брызжет на тебя спереди, поливает сбоку...
     Потопчешься, потопчешься в воде с ярко выраженной нацистской окраской -
и вылезешь на берег.  Но на берегу делать нечего:  пень-то  весь в  воде. Не
успеешь как следует  ноги почесать, глядишь, рядом брюхатый. Трубкой вонючей
попыхивает, палкой размахивает...  И  тебе  не остается ничего другого,  как
испуганной лягушкой опять бултыхнуться в воду.
     Так и  проходит  рабочий  день.  Все  двенадцать  часов.  Возился  я  у
злополучного  пня,  возился  но  так  его  и  не  вырыл.  Оставил  и  другим
возможность помокнуть.
     Три дня я  околачивался  у пня. На четвертый  подходит ко мне  один  из
надсмотрщиков лесной команды. Маленький плешивый. С зеленым треугольником на
груди  -  профессиональный  уголовник.  Восьмой год шатался  он по  лагерям.
Плешивый оглядел меня, покачал головой.
     - Гм... Что у тебя за профессия? - спрашивает.
     - Гм... - отвечаю  -  Когда-то я  был  профессором, доктором  философии
Мюнхенского университета имени Людвига  Максимилиана, ходил  в поэтах, писал
стихи, драмы... Теперь видишь, пни корчую.
     - Ишь ты! Ну, подожди... - промычал  он и  ушел. "Что за  чертовщина, -
думаю, - чего еще этот плешивый от меня хочет?"
     Скоро он вернулся и приказал:
     - Идем старина со мной.
     Ну, теперь я окончательно погиб. Даст он мне прикурить!
     Пригнал меня плешивый к забору, где из еловых  веток плели замысловатые
переносные изгороди,  похожие на коврики и служившие, должно быть для защиты
садов от снега или от заячьей братии.
     - Вот, - говорит он  мне  -  до  обеда  будешь складывать ветки  на  ту
сторону плетня, а после перекладывать обратно. Завтра -  то же самое. Только
смотри у меня,  шевелись, когда  я буду рядом. В  особенности  если  увидишь
поблизости эсэсовца.
     Доброе  сердце было у  плешивого вора!  Что  за удовольствие: сидишь на
солнце и изящно укладываешь веточки возле забора. Без  пяти минут праздник -
только пирога недостает.
     Жаль  только, что самому моему благодетелю  в жизни ужасно н