заключенных... Вот и спровадили беднягу из политического отдела и отрядили в
"лесную  команду"  пни  корчевать  и бревна таскать.  Но  и в  лесу  Шрейдер
умудрялся расхаживать в лакированных ботинках и кожаных перчатках.  К лопате
он даже не притронулся - сидел на солнышке, грел живот и посасывал сигарету.
Прослонялся, проболтался в "лесной  команде"  пару недель  - и снова выплыл.
Шрейдер все-таки сделал карьеру...
     Летом  1944 года  пришел приказ  об отправке из Штутгофа  в  Пелиц трех
тысяч заключенных.
     Пелиц  находился недалеко  от  Штеттина. Там  был  завод синтетического
топлива. Из-за него в то время начались упорные разногласия между  немцами и
англичанами.  Англичане систематически бомбили  завод,  не оставляя камня на
камне, немцы поднимали его из руин. Англичане бомбят. Немцы восстанавливают.
Упрямятся, как  бараны.  Три тысячи  узников послали из Штутгофа в Пелиц для
очередного восстановления разбомбленного  завода.  Во  главе рабочей команды
поставили Шрейдера  с  другими  головорезами  -  палачами-профессионалами  и
палачами-любителями.
     Рабочая  команда  Пелица  славилась самой высокой  смертностью.  За три
месяца   тысяча  человек  отправилась  к  праотцам,  а  вторая  тысяча  была
прикована, к больничным койкам. Многие больные, не без основания жаловались,
что у них переломаны все кости. В Пелице кости арестантов трещали, как сухие
еловые ветки. Среди костоломов завоевал громкую известность и Шрейдер. Устав
от  бурной  деятельности,  палачи  принимались  дуть  самогон.  Однажды  они
напились так, что пятеро тут же распрощались  с жизнью: Хольц, Карл-Фридрих,
Леге и еще двое.
     Шрейдер и тут не растерялся. Молодец был парень. Везучий.
     После  ухода  Шрейдера  из  политического  отдела его место в должности
"капо"  бригады  занял  прожженный  каторжник  Францишек  Дзегарчик,  поляк,
уроженец Вестфалии, Дзегарчик  просидел  в  лагере  около  четырех  лет  как
политический заключенный.  Умный и ловкий он  сумел  пройти  живым  через ад
немецких концлагерей. А уж  острослов, а зубоскал! Да и шалопай отменный. Он
постоянно сетовал на свою судьбу и очень жалел, что ему  приходится работать
в таком несолидном учреждении. Однако для  ухода из него Дзегарчик ничего не
предпринимал.  Местечко  было  приличное.  Работа плевая. Харч  -  отменный.
Дзегарчик получал его  на кухне СС, а это было  чрезвычайно важно в  лагере.
Правда,   название   учреждения,   в   котором   служил    Дзегарчик,   было
подозрительным:  политический отдел  концентрационного  лагеря.  Но в  жизни
отдел имел не больше значения, чем кухонная утварь.
     Францишек Дзегарчик, которого все называли просто Франц - не  устраивал
расправ над  узниками, не мордовал,  не грабил, как Шрейдер. Заключенными он
просто не  интересовался. Пригонят, бывало, партию новичков-арестантов. Надо
их переписать, - а Франца нет. Ушел, как, дождевой червяк в землю.
     - Где Франц? Где он, бес проклятый? Где шелудивая собака? - ревом ревет
его начальник, фельдфебель Кениг, рыская по лагерю.
     Где его найдешь, проклятого. Кто его  знает, в  каком  бараке, в  какой
дыре и с кем он самогон хлещет?
     Вместо Франца за пишущую машинку садится  сам Кениг. Он  зол, как волк,
оставивший хвост в  проруби, рвет  и мечет, ругается, на  чем свет стоит: он
убьет мерзавца Франца, выпотрошит, как свинью, а кишки сумасброда проклятого
отдаст собакам.
     Кениг орет во всю глотку  и неистово стучит на машинке...  К  шапочному
разбору, бывало, появляется и проклятый Франц, пьяный в стельку еле на ногах
держится.
     -  Ты,  такой сякой, недоносок чертов  подкидыш! -  кричит, сжав кулаки
фельдфебель Кениг. - Где нализался, боров, а? Садись, пиши, навозный жук!
     Франц писать  явно не  в силах. Он  топчется у  печки. Франц головешкой
зажигает  трубку  и  пытается установить  контакт  с  печными духами: земная
жизнь, видите ли, не для него.
     На  машинке  продолжает  стучать  Кениг.  Кениг ругается. Кениг обещает
собственноручно вздернуть рехнувшегося выродка Франца.
     После работы Франц спешит  опохмелиться. Вместе с ним идет и  Кениг, он
идет выпить.
     В сумерках Франц с Кенигом шатаются, бывало, в обнимку  под заборами  и
дружно  горланят пьяные песни.  Порой  их  находят  в  больнице иногда возле
бараков заключенных время от времени подле женских бараков. Великолепный был
"капо" Франц, с ним можно было жить!
     О если бы все  "капо"  были такими же! Важным сотрудником политического
отдела  был также Шпейдер,  немец из Лодзи, по профессии бухгалтер. В лагерь
Шпейдер попал за небесные  дела. Был  он Bibelforscher - толкователь библии.
Гитлеровские власти, не церемонясь, совали таких толкователей в лагеря.
     Шпейдер  оказался  человеком  сентиментальным.  Во   время  регистрации
Шрейдер, бывало, истязает новичков, а Шпейдер обливается  слезами. Дрожащими
руками печатал Шпейдер списки, но  помочь избиваемым новичкам ничем не  мог.
Он признавался, что ему стыдно называться немцем.
     Время    от    времени    начальник    лагеря     приглашал    Шпейдера
"пофилософствовать"  и  увещевал  его  отказаться  от  исследования  библии.
Отрекись Шпейдер от своего сектантства,  и он был бы немедленно  отпущен  из
лагеря. Однако он, как и все  последователи  его веры, упрямо отстаивал свои
религиозные убеждения. Начальник лагеря во время дискуссионной  перепалки со
Шпейдером  выходил из себя. Во  двор доносились отголоски их  шумного спора.
Шпейдер кричал, что есть сил:
     - Иегова, Иегова!
     Начальник лагеря яростно отражал его атаки:
     - Свинья собачья! Дерьмо!
     Так и продолжался их бесхитростный диалог:
     - Иегова! - Дерьмо!
     - Дерьмо! - Иегова!
     Засим Шпейдер сломя голову, багровый, как свекла, мчался по лестнице со
второго этажа оборачиваясь и исступленно повторяя:
     - Иегова! Иегова!
     Сотрудник политического отдела Шпейдер как немец, мог, конечно, кое-что
сделать для  заключенных, но у него не хватало сообразительности  и энергии.
Его    интересовало   только   толкование   библии.   Приведут   в    лагерь
новичка-бибельфоршера  -  взыграет Шпейдер  духом,  очнется,  даже  нос  его
начинает блестеть:  Шпейдер  утешит  новичка-толкователя, наставление  даст,
приголубит,  даже  местечко  тепленькое  подыщет.  Судьба  иноверцев его  не
волновала. Исключение он делал только для тех, кто, по его мнению, в будущем
мог превратиться в бибельфоршера.
     Нет, не все были равными братьями во Иегове.
     За  четвертой  пишущей   машинкой  сидел  представитель  бюро  труда  -
"Arbeitseisatz"  -  Иозеф  Ренч,   обладатель  доброго  сердца  и  различных
талантов.  За них-то  он и попал в лагерь. Ренч был незаменимым специалистом
по подделке  подписей.  Подделывал  он их  мастерски и  с головокружительной
быстротой. Мигнет, бывало, левым глазом, высунет кончик языка, и - извольте,
готова любая  подпись. Поистине редкий был  талант. В  случае надобности, он
мог искусно подписаться за начальника лагеря, и сам черт не различил бы, где
подлинник, где подделка.
     -  Пьян  я  был,  что ли?  Неужели я подписал  такую  чушь? - почесывал
затылок начальник лагеря, однако подлинности подписи никогда не оспаривал.
     Да, у Ренча был врожденный  дар,  а к  нему  еще и  склонность к  таким
подделкам. Без  подделок  ему на месте  не сиделось.  Случалось, что он  сам
терялся в  догадках, силясь отличить,  где  подлинник, где подделка.  Такого
рода путаница вышла у него и с векселями. Ренч непростительно перепутал все.
Вместо настоящего  векселя предъявил бумажку  собственного производства:  не
разобрался,  и только. Злосчастная ошибка  открыла перед ним ворота  лагеря.
Ренч  сидел здесь давно, и все  еще  продолжал  вести тяжбу  с  Будапештским
банком о подписи неизвестного происхождения.
     Такая же путаница  царила  и  в вопросе о национальности Ренча. Никто в
лагере,  в том числе и сам Ренч.  не знал кто он  в действительности. Немец?
Еврей? Чех? Венгр? На всех этих языках он свободно говорил. Наружность Ренча
давала  право  считать  его  кем угодно.  Везде  он  был одинаково  полезным
человеком. По характеру он походил на цыгана, правда, немного облысевшего.
     Ренч обладал  еще и необыкновенным артистическим дарованием. Встретится
Иозеф бывало, с каким-нибудь узником и сейчас же сочувственно спрашивает:
     - Обедал? Хочешь есть?
     Кто в лагере не хочет есть? Странный вопрос.
     - У меня есть котлеты. Великолепные. Прима. Экстра. Идем угощу. Идешь к
нему домой или на работу.
     - Погоди малость у дверей, сию минуту принесу. Одобренный  великодушием
ласкового Иозефа, ждешь.
     Запах котлет щекочет ноздри. Так и видишь их перед собой. Они с лучком,
сочные, поджаристые... Тц-тц-тц...
     Прямо слюнки текут. Глотаешь слюнки час, глотаешь два. Незримые котлеты
источают аромат, а Иозефа все нет и нет. Неожиданно появляется:
     - Что, получил котлеты, покушал? Не правда ли, вкусно? - Иозеф довольно
потирает руки. Славно угостил он приятеля.
     - Но я черт побери, к котлетам даже не прикасался. Я торчал у дверей, а
ты куда-то  запропастился -  пытаешься ты огрызнуться, все еще  не  оставляя
мечты о котлетах.
     - Неужто? - удивляется Иозеф. - Тебе до сих пор не принесли?
     -  Нет, никто не принес. Кто  же их  принесет? Только начальник  лагеря
зуботычиной попотчевал: почему столько времени бездельничаю!
     - Эх досада! Что ж они черти не вынесли? Я же велел.  Должно быть  сами
слопали, - возмущается Иозеф. - Подожди немного я тотчас...
     И Ренч снова скрывается. А ты можешь стоять до второго пришествия.
     Котлет, разумеется, нет. Их и не было. Но намерения наши были добрыми -
и его и мои.
     В конце концов, виноват ли Иозеф?  Он сам восьмой год котлет в глаза не
видел. В лагерь он попал из тюрьмы да побывал не  в одном,  а  в нескольких.
Недаром  говорится:  "Пообещаешь -  утешишь". Частенько утешал Ренч узников,
частенько. Чуткое сердце было у человека и врун он был высшей марки.
     Иозеф,  как  старый  каторжник,  занимал   в  лагере   важные  посты  и
пользовался большим влиянием.  Лгал он всюду и лгал мастерски. Даже когда он
по уши влюбился в  худо  сочную кособокую бабенку  в больших окулярах, Иозеф
наврал ей  с  три короба  о  своем  богатстве, о  каменных домах в  Праге  о
собственных имениях  в Венгрии, в то время, как  единственным его богатством
были фальшивые векселя в Будапештском банке.

        "НОВИЧКИ ПОЛУЧАЮТ ПРАВА ГРАЖДАНСТВА"
     Новичок,  "описанный"  сотрудниками  политического отдела  и получивший
порядковый номер, попадал в лагерную баню - сущее "чистилище".
     В бане новичка  ждали  обычно с нетерпением,  которому легко было найти
объяснение: там над ним совершали целый ряд важных обрядов.
     Придя в дырявый  барак  именовавшийся  баней,  новичок представал перед
очами  сидевшего  за отдельным  столиком фельдфебеля СС  Цима. Иногда узника
принимал и  сам Гапке тоже  фельдфебель СС, только  более важный, занимавший
более ответственный пост.
     Гапке   ведал  имуществом  заключенных.  В  его  компетенцию  входил  и
канцелярский  скарб.  Помощник Гапке,  Цим,  распоряжался одеждой,  обувью и
чемоданами узников.
     Сын  гданьского  купца,  бухгалтер  по  профессии,  Гапке  отирался   в
канцеляриях  лагеря с самого начала польско-немецкой войны. Осенью 1944 года
Гапке упоенно хвастал тем, что он пятый год находится на  поле  брани - хоть
пороху он и не нюхал:  все время воевал с безоружными  заключенными. Храбрый
вояка избивал, душил и обирал их.
     Высокомерие Гапке не  знало  границ. Узники прозвали  его  "графом  фон
Штутгоф". Он гордился своей расой, своим положением, своей эсэсовской формой
своими,  украденными у заключенного кожаными перчатками. Ходил он напряженно
вытянувшись,  словно  аршин  проглотил,  торжественно  нахлобучив  на  глаза
фуражку. Злоязычные поляки говорили о нем:
     - Чванится, как беременная шлюха.
     А заключенные немцы добавляли:
     - O, er macht sich wichtig. - Он корчит из себя важную персону.
     Гапке рьяно пекся о поддержании  собственного величия, неусыпно  следил
за тем,  чтобы какой-нибудь узник не забыл воздать ему надлежащие почести. И
горе  было тому,  кто не хотел снять  перед ним шапку и  вытянуться на манер
повешенной собаки.
     Кулак  у  Гапке  был образцовый,  а  зубы  заключенных,  как  известно,
крепостью  никогда  не  отличались.  В  лагере  Гапке  был  одним  из  самых
ненавистных эсэсовцев. Он осточертел всем своей высокомерной придирчивостью.
Не одному узнику Гапке отравил и без того постылую каторжную долю.
     Но иногда и Гапке умел  быть джентльменом.  В его ведении, в частности,
находилась рабочая команда. Она работала  под крышей, в опрятной канцелярии.
Работа  была   легкая,  и  подбирая  для  нее  узников-интеллигентов,  Гапке
обращался с ними по-божески.  Он кормил  их досыта и  даже одарял некоторыми
другими лагерными благами.
     В  банной  команде,  среди прочих,  работал  политический  заключенный,
бывший майор литовской армии, по имени Юлюс.  Высокий, ладно сбитый мужчина.
Добряк. Он  хорошо уживался  с другими  заключенными и пользовался  всеобщим
уважением. Однажды  среди  прибывших новичков Юлюс увидел  предателя, агента
гестапо, по доносу  которого и он Юлюс, попал в концлагерь.  Сам  агент  был
арестован  за  какие-то  разбойничьи  делишки. Опознав шпика. Юлюс  объяснил
своему  другу-поляку, что  за  птица пожаловала.  Поляк  бросился  к Гапке и
сообщил  тому, какого редкого  гостя они дождались. Гапке  сверкнул глазами,
зло  выругался и,  бросившись к предателю, схватил его  за  горло  и едва не
задушил.
     -  Ты, иуда,  моего Юлюса в  концлагерь загнал? Я  тебе покажу, собачья
морда!
     Гапке душил иуду, осыпал градом оплеух, испытывал его головой прочность
стены. Поляки  тоже взяли  предателя в оборот: драли,  чуть только попадался
под руку. Предатель не находил  себе  места в  лагере:  его били  и немцы  и
поляки. Вообще в лагере царили странные обычаи. Шпионам, предателям, агентам
гестапо в нем житья не было. На третий или  четвертый день по прибытии такой
субъект,  как  правило-  прощался с жизнью. За убийство  предателя  лагерное
начальство не наказывало.
     Литовская колония относилась к  предателям сдержанно. А поляки и немцы,
чуть  только  узнавали,   что   доставлен   предатель,  сразу  и  с  большим
удовольствием  проявляли максимум  инициативы. Уж на что беспросветный дурак
Гапке, и тот  - первый!  - хватал предателя за горло и в назидание устраивал
над  ним  показательную  расправу.   Так  поступал   эсэсовец,  фельдфебель,
гестаповец!
     Рабочая  команда  была  и  в  распоряжении  Цима.  Этот  обладал  более
покладистым  характером: сам  грабил,  но и  другим не мешал. Работа  в  его
команде справедливо считалась самой выгодной в лагере.
     Высокий  смазливый парень,  Цим любил разглагольствовать перед узниками
об исключительном благородстве эсэсовцев. Они; дескать, самые лучшие парни в
Германии.  Не  зря,  мол,  фюрер  из хороших  парней  отобрал самых лучших и
превратил их в свою почетную гвардию. Он  Цим, и есть почетный гвардеец. Цим
не очень вредил заключенным, но  свинья был  изрядная. Два года работал  под
началом Цима семнадцатилетний русский паренек. Понятливый такой был паренек,
смирный. Однажды нашло что-то на парня, он взял да и  стукнул Цима  молотком
по лбу. Цим заревел, точно  его режут. Крови он потерял  совсем мало и через
две  недели  был совершенно  здоров.  А  русский был  торжественно  повешен.
Незадолго  до  казни уничтожили и его трех ни в  чем неповинных соседей. Цим
палец о палец не ударил, чтобы спасти их. И совесть его не мучила...
     Новичок, попавший в  баню в первую очередь должен был отдать  Гапке или
Циму  деньги, золото кольца,  часы, авторучки и  прочие  драгоценности.  Все
тщательно  записывали и упаковывали. Затем  заключенный расписывался. Однако
запись имущества не отличалась скрупулезной точностью.  Испуганный  узник не
замечал подвохов, они и являлись главным источником дохода банщиков.  Деньги
и  ценности, отнятые  у  евреев, зачастую  и у  русских, изредка - у поляков
вовсе  не  записывались.  Их  складывали  в корзину,  позднее  в  канцелярии
подсчитывали и  сдавали  в казну.  Это был  второй источник дохода  и весьма
важный.  Рабочая  команда,  отнимавшая драгоценности  не  все  сбрасывала  в
корзину.  Кое-что попадало  в карман  и  к команде.  Да и из  корзины не все
добиралось до казны, немало пропадало по дороге.
     Продукты и курево, привезенные новичками,  - все без исключения  шли  в
пользу банной команды.
     Иногда и эсэсовцы норовили забрать свою долю. Но банщики довольно ловко
обставляли  их.  А  ведь  баня пропускала  сотни тысячи  новичков.  Было чем
поживиться.
     Мелкие вещи новичков - бумажники, трубки, портсигары, мыльницы с мылом,
зажигалки,  зубные  щетки, белье, ножи  и  бритвы и  т.д.  -  все  поглощала
корзина, все отправлялось на склады  СС. Правда, значительная часть богатств
по дороге оседала в разных карманах.
     Верхняя одежда,  обувь, белье завязывались в отдельные узлы и сдавались
на  хранение  в  учреждение  Цима.  И  тут  действительность  совершенно  не
соответствовала записям.
     Сначала одежда евреев и  русских складывалась в отдельную кучу. С осени
1944 года сюда же сбрасывали и одежду поляков. Все добро предназначалось для
эсэсовской организации. Однако никто  никогда не проверял  количество узлов.
Значит, и тут имелся источник наживы - требовались только ловкие руки.
     Нумерация  одежды и  складывание ее  в  тюки вовсе не гарантировали  ее
целости.  Мой  новый   костюм  из  английского  материала,   новые  ботинки,
альпинистский свитер, кожаные перчатки, шелковые рубашки, носки и прочее уже
через неделю испарилось из узла, исчезло бесследно. Такая же участь постигла
вещи моих друзей прибывших в Штутгоф из Литвы. Виновников кражи, разумеется,
не нашли. Их никто и не искал, да и смысла не было.
     В январе 1945 года, во время  эвакуации  Штутгофского концентрационного
лагеря, тюремщики свалили в кучу несколько  десятков тысяч пальто, костюмов,
пар белья, пуловеров, ботинок, шапок,  шляп и вывезли в  беспорядке  в город
Лауенбург.  Часть  добра  расхитили  по пути,  а  остальное  бог весть  кому
досталось.  Ни  один  из оставшихся  в живых  заключенных никогда  больше не
увидел  своих  вещей.  Пропали  все  деньги,  все  драгоценности,  тщательно
записанные в книгу.
     Незадолго  до эвакуации лагеря  я  зашел к Циму.  Красный  как рак, он,
дрожащими руками запаковывал ящики.
     - Господин шарфюрер, - промолвил я, отвесив низкий поклон, -  разрешите
мне забрать мой паспорт из кармана пальто.
     - Что, паспорт? зачем он тебе?
     - Просто так... На память... В кармане остался.
     - Сбежать, жаба, собираешься! Не дам, проваливай!
     -  Но,  господин  шарфюрер  мало ли что может случиться. Могущественный
Третий  рейх  конечно... победит...  Но  паспорт  есть  паспорт...  Наконец,
господин шарфюрер, вы и сами собираетесь бежать...
     - Прочь,  скотина  -  обрушился на меня Цим.  -  Убью, гадюка! Вон, вон
бестия!
     От рохли  Цима я не ожидал такой прыти и как куль  соломы, выкатился во
двор.
     Так и остался мой паспорт безутешным сиротинкой. Кто знает, в какой яме
он сгнил.

        "ДУШ ДЛЯ ТЕЛА И ДЛЯ ДУШИ"
     Нас, новичков,  представителей  литовской  интеллигенции,  согнанных  в
баню,  прежде всего,  по  установившейся традиции, обобрали.  Очки  остались
единственным  приятным  воспоминанием о  моем  имуществе.  У  других и  очки
забрали.  Тыкайтесь-де мордой,  как  слепые котята. Потом  нас  остригли под
машинку,  где  только нашли волосок...  И  стали мы  голы, точно Адам в раю.
Опрыскали  нас  какой-то вонючкой, так  сказать,  продезинфицировали.  Сняли
мерку, взвесили и записали все данные в книгу. Прогнали рысью через холодный
душ. Многие и намокнуть не усп