ели. Официально считалось, что мы вымыты.
     После  купания всех перегнали в холодный предбанник.  Здесь происходила
выдача  мрачного  барахла  неопределенного  цвета  официально  называвшегося
бельем  и  клумп.  Для среднего роста это еще было  полбеды, а  вот  рослым,
крупного телосложения узникам  пришлось совсем туго: ни клумпы  не лезут  на
ноги ни мешок, то бишь рубашка на спину.
     - Сделай милость, - умолял я банного деятеля, - может, есть что-нибудь,
что бы  мне  надеть?  Видишь  -  не  налезает.  Смилуйся,  посмотри,  может,
найдется.
     Банный  деятель  - тоже  заключенный. Но, проработав  в бане порядочное
время он разбогател и теперь не раз говаривал, а только зверски рычал:
     - Что?! Ты не  в  магазине.  Ты - в концентрационном  лагере. Убирайся,
паршивая кляча, отсюда!
     Что-то непонятное, но твердое ударило  меня по спине, обожгло щеку... Я
потерял сознание. Позднее я не мог вспомнить как, подхватив клумпы, выбрался
во двор где уже стояли заключенные.
     Стоптанные клумпы на босу ногу.  Грязные обноски вместо  белья.  Ничего
больше... Люди стоят между  бараками на сквозном ветру, стоят - и зуб на зуб
не попадает.
     Что и говорить: почти голые после бани, на ветру - в марте.
     Я  с грустью  гляжу  на свои опорки  и  тоже  втискиваюсь в  ряды. Зубы
выбивают  мелкую дробь.  Только и  остается, что стучать зубами. Бегут часы.
Один, другой...
     - Тьфу, черт!..  -  какими  только словами не ругаешься,  чтобы на душе
полегчало. Ведь мы все умрем от воспаления легких!
     После трех часов  такого проветривания начали  наконец по двое  по трое
загонять   в   какую-то    будку,   похожую   На   барак    и   называвшуюся
"Bekleidungskammer" - гардероб где нам выдали одежду.  Мне заменили клумпы -
чтобы можно  было хоть напялить на ногу. Все получили  по тоненькой бумажной
курточке,  полосатый пиджак каторжника и  такие  же рваные и  грязные штаны,
представлявшие  собой  смесь  бумаги и  древесины. Выдали  каждому полосатый
замызганный блин,  отдаленно  напоминавший  берет. Он  с трудом  держался на
макушке.  И это - вся  одежда в марте месяце, когда держались еще порядочные
морозы.  Наконец  нас снабдили двумя продолговатыми  лоскутами  на одном был
выбит порядковый номер, на другом - намалеван красный треугольник. Приказали
пришить: номер на груди с левой стороны, треугольник на штанине у бедра.
     Облаченных таким образом нас загнали в жилой барак второго блока.
     Начальником блока был заключенный Эссер - уголовник, бандит, попавший в
лагерь за  различные  злодеяния. На его  совести была не  одна  человеческая
жизнь. Это был главный хозяин второго блока.
     Его помощник,  писарь блока, Тони Фабро, бешеный тиролец, носил  значок
политического заключенного. Тони проваландался в  разных лагерях чуть ли  не
одиннадцать лет, но так и не сказал никому, за что попался.
     Жилой  барак  обычно состоял  из  трех  частей: "Tagesraum"  -  дневной
резиденцией, "Schlafraum" - опочивальни, и умывальной.
     В жилом  бараке тотчас  усовершенствовали наши  прически.  В бане  наши
волосы  остригли под машинку,  а  тут бритвой, похожей на  нож для  заклания
домашней птицы  выбрили на голове полосу  сантиметра в три  шириной.  Точнее
говоря,  не  выбрили, а  выскоблили. Все мы  чувствовали  свои окровавленные
макушки.  Бритва   завершила  процесс   нашего   превращения   в  заправских
каторжников.  В  таком виде  нас инспектировал  неведомо откуда  появившийся
скелет,  смутно  походивший на  человека.  Немало  лет, видно скитался он по
лагерям, прошел огонь воду  и медные трубы. Весь ссохся, согнулся, все время
отвратительно харкал и кашлял - но все же вышел в начальники. Он  исполнял в
блоке обязанности заместителя помощника писаря.
     - Ну, вонючая литовская интеллигенция - приветствовал он нас, - марш во
двор.
     Марш  так марш, черт  бы  его взял. Мы  высыпали  во двор.  Там  скелет
выступил   в  роли  учителя  и  ознакомил  нас  с  основными   особенностями
торжественного каторжного марша:  надо идти в ногу,  так, чтобы клумпы четко
выбивали дробь -  стук  стук  стук... Я за два  года  так  и не  усвоил этой
премудрости - слишком она была сложна для моей бедной головы, хотя некоторый
свет на таинства маршировки проливали звонкие подзатыльники начальства.
     Ничего не поделаешь, Успехи других узников превосходили мои.
     Стойка  "смирно"  и  торжественная поза каторжника были  вторым номером
учебной  программы.  Встать  и  застыть.  Руки  прижать  к  бокам, но  локти
чуть-чуть отвести от талии. Фигура должна напоминать двуногий самовар.
     В  такой  позе  каторжник  внимает  приказам  эсэсовских  молодчиков  и
торжественно  марширует  на  виду  у  начальства.   Болтать   руками  строго
воспрещается. За размахивание руками во время  марша узнику гарантированы по
меньшей мере пощечина, а не то дубина в бок или кирпич в загривок.
     Наконец третьей  и  последней задачей  нашего  обучения было правильное
выполнение  команды "Mutzen  ab"  - "шапки  долой"  и "Mutzen auf" -  "шапки
надеть". За командой "смирно" следует окрик "шапки  долой". Во мгновение ока
узник обязан обнажить  голову, хлопнуть по ляжке и замереть. Особенно важно,
чтобы  блинами хлопали одновременно, чтобы дружно раздалось стройное "шлеп",
а не жиденькое "шлеп, шлеп, шлеп". Дело нелегкое.
     По команде "надеть шапки!" все блины нужно было молниеносно нахлобучить
на макушки. Неважно как, лишь бы держались.
     С трудом усваивая премудрости лагерного церемониала  мы впервые в жизни
услышали  из  уст  скелета-выродка какими страшными нравственными  болезнями
страдает литовская  интеллигенция. Да,  много  чему можно  было  выучиться в
лагере!
     Пройдя курс  обучения, водворив нашивки на груди и на боку, покрыв тела
полосатым отрепьем, заплатив  кровью за модную  лагерную прическу, мы  стали
полноправными  узниками -  каторжниками.  До вечера с нами больше ничего  не
делали. Только  бешеный тиролец Тони  Фабро  посоветовал нам  раз и навсегда
расстаться с совестью  - изгнать из души миражи прошлого и начать новую, еще
не изведанную арестантскую жизнь.

        "МАРШИРОВКА ПО ГОЛОВАМ"
     Вечером узники возвращаются с работы. Словно улей, гудит битком набитый
барак. Ни сесть нельзя, ни  повернуться, ни  продохнуть. Сквозь общий гул то
тут,  то  там  прорываются  проклятия.  Проклятия   как  волны,  вскипают  в
невообразимой  суматохе.  Кажется,  не лампа  висит над головой,  а огромное
тяжелое  ругательство,   непрерывно   излучающее   во  все  стороны   мутное
сквернословие.
     Вдруг  из угла  доносится хриплый голос  дракона - бешеный тиролец Тони
Фабро вопит:
     - Raus! Raus! Raus! Вон из барака!  С  другой стороны барака ему вторит
мягкий бас - словно орган в провинциальном костеле:
     - Vyperdalivaj! Vyperdalivaj! Vyperdalivaj! Выкатывайтесь!
     Одновременно  с  дуэтом  в  разных  местах  барака  раздается   звонкий
аккомпанемент палок. Та-та-та-та выстукивают они на чьих-то спинах.
     Кто кого бьет, почему бьет, за что бьет?
     Дьявол  их разберет. Ужасная  давка. Бьет, бесспорно, тот,  у кого есть
палка. Получает  тот, кто случайно  попадает под  руку. Больше ничего нельзя
понять.
     Вся толпа хлынула  к  дверям.  Двери  крохотные,  узкие  -  моментально
закупорились.  До  тех  кто  впереди палкой  не дотянуться.  Но  громилы  не
унывают. Они шлифуют свои дубинки о спины замыкающих шествие.
     - Тра-та-та, стук-стук-стук, - только и слышно.
     Наконец все каторжники  выгнаны  во  двор.  Теперь  начинается обратное
шествие. Одних,  вдохновляя  нагайками  погнали в  опочивальню,  других -  в
дневную резиденцию. Туда втолкнули и нас.
     В  дневном помещении ни зги  не видно...  Какой-то туман как  осенью на
Лондонских улицах... Где-то мерцает что-то похожее  на огонек, сипят хриплые
голоса. Где-то что-то хлопает - будто овес цепом молотят.
     Приготовления  к ночлегу... На  полу постланы  мешки,  набитые  трухой,
официально  именуемые матрацами. Едва тронешь  такой матрац  - и пыль встает
столбом. Не видно  даже огромных  плакатов висящих  на стенах, с трудом глаз
различает скорбную и мужественную надпись. "Вошь - твой смертельный враг".
     Каторжники отходят ко сну. Их укладывают на бок - если лягут на спину -
займут слишком  много места. Начальство наводит  порядок,  следит чтобы один
был плотно прижат  к другому. Так, прижавшись друг  к другу, арестанты лежат
всю ночь. Хочешь  повернуться на другой бок - встань. Но и таким способом не
всегда достигаешь цели. Дело  в том что на  четырех арестантов выдается одно
рваное одеяльце  дырявое, как сито. Поворачиваясь, волей-неволей стаскиваешь
с соседей паршивое одеялишко, будишь их.  Они, разумеется,  не в восторге от
вынужденной побудки поносят виновника  и награждают  его свирепыми  ударами.
Нет уж, лучше совсем отлежать бок.
     Ложась,  надо снять верхнее тряпье снять кальсоны. Арестант остается  в
одной  сорочке,  куцей, оборванной и,  понятно,  чувствует  себя  так, будто
дезертировал из  рая и улегся на колючие стружки  и кострику.  Чем  кальсоны
прогневили  начальство неизвестно, но  снимать их  следовало во что бы то ни
стало.
     После долгих мытарств каторжники искусно уложены и прижаты друг к другу
как мармеладки в коробке. Наступает ночь. Вот тут и начинается катавасия. Не
успевают каторжники сомкнуть глаза, как предпринимается проверка: не остался
ли  какой-нибудь  неслух  в  кальсонах.  Узники прилипли  друг  к другу,  не
проберешься. Но кальсонное хозяйство  ни в  коем  случае нельзя оставить без
инспекции.
     Ну и шагают  инспектора по спящим, мало  заботясь о том, куда поставить
ногу куда палку. Угодят  в живот-порядок,  наступают на  голову - чем голова
хуже брюха! Узники только охают,  - чертыхаться  и  шипеть  на начальство не
полагается.   Пойманного   в  кальсонах  обрабатывают  на   месте  палкой  и
выбрасывают в холодный коридор на всю ночь.
     Не позавидуешь и узнику, вздумавшему по своим надобностям отправиться в
ночное  путешествие.  Он тоже вынужден лезть  через головы,  иного  пути  не
существует.
     Но  у каторжника  палки  нет.  Он  уравнен  в  правах с  другими. Ну  и
достается  же  ему на орехи  за  страсть  к прогулкам по чужим животам!  Его
проклинают, пинают  ногами да так,  что  он  птицей  пролетает  к выходу.  И
поделом.  Концентрационный  лагерь не  дачное  взморье  не  совершай  ночных
прогулок, не шатайся попусту!
     Наконец, отбросив  палки, громилы-надзиратели  собираются  у печурки  и
принимаются   жарить  сало,   жуют   поджаренную  картошку,  не   переставая
покрикивать на лежащих голодных арестантов.
     Утихает ругань. Никто больше не  чертыхается. Но сон не  идет. Холодно.
Тесно.   В  выбитые  окна  врывается  ветер.  Заключенные  лежат  полуголые,
изнуренные. Вдруг что-то начинает копошиться на шее, впивается в бок, ползет
по  коленям.  Руки  тянутся  к  месту  подозрительной  возни  и  обязательно
выволакивают какую-то живность - насекомое, не то грязно-белое, не то серое.
     -  И  откуда столько мерзости берется, - вздыхает человек.  Он не знает
куда девать улов. Был бы собакой  -  живо бы  перещелкал, а так  повертит  в
руке, повертит  и  бросит  в  темноту куда попало,  на  соседа: не совать же
насекомых обратно  под  матрац. Однако и сосед не остается в долгу.  Он их с
лихвой возвращает. Обмениваешься подарками раз, другой третий. Эх, напрасный
труд - ползущего  добра в бараках видимо-невидимо, всего не соберешь. Крепко
стискиваешь  зубы и  не обращаешь  больше  внимания на мутно-белесую  тварь.
Ничего  другого  не остается. Всячески стараешься уснуть. Кто знает, сколько
сил потребует грядущий день?
     Подъем  в  пять  часов  утра. Голова -  как  разбитый  горшок.  Тошнота
подступает к горлу. Не съездить ли в Ригу? Ноет  тело, будто  сплошь покрыто
ранами.
     Мой приятель Йонас кальвинист  из  Биржай.  протирает  глаза, поднимает
голову и ворчит:
     - Ах ты боже в  дырявой рогоже, куда я сунул свою ногу? Палец никак  не
вытащу.
     Палец  Йонас вытащил  благополучно,  но так и не  понял, совершил ли он
преступление или благодеяние. Дело в  Том,  что большой  палец  добродушного
Йонаса  оказался  во  рту  каторжника, лежавшего у него в  ногах. Тот  ночью
внезапно умер и перед смертью видно - прикусил чужой палец.
     -  И надо же,  чтобы со мной  этакое случилось, -  вздыхал мой приятель
Йонас, кальвинист из Биржай. - Неужели я задушил его своим пальцем?
     Долго вздыхать не пришлось. Приказ: мыться.
     В  коридоре -  толчея  каторжники ругаются, спотыкаясь,  лезут друг  на
друга.
     Коридор завален трупами.
     Разочаровавшись в жизни, ночью отправился  к праотцам  какой-то  узник.
Что  ж делать, не лежать же  живому всю  ночь  в  обнимку с трупом. В  таких
случаях  соседи усопшего вытаскивают труп в коридор - в бараке освобождается
место, и эту ночь можно  лечь поудобнее.  Правда,  соседи иногда ошибаются и
выбрасывают в  коридор какого-нибудь  обморочного  или  хворого дышащего  на
ладан.  В коридоре холод или клумпы людей бегущих умываться, возводят мнимых
покойников в сан действительных. Случается и  так, что тот или иной покойник
приходит  на свежем воздухе в себя  и даже  пробует вернуться в опочивальню.
Как бы то  ни было, за ночь в коридоре набирается  немало покойников - пять,
десять, а то и до дюжины.
     На пути в умывальню  и обратно узники спотыкаются и  ругаются отборными
словами.
     По правде говоря, брать приступом умывальню совершенно пустое занятие.
     Вода в умывальне булькает только в нескольких кранах, еле-еле капает, а
желающих помыться несколько сот. Удастся помыться или нет - праздный вопрос,
а в скулу или затылок обязательно получишь.
     Зато раздражение в умывальне льется через край. Кого лупцуют за то, что
пытаясь умыться, не снял пиджачок и не повесил на гвоздь. Кого колошматят за
то, что он и снял и повесил, да кто-то спер. Был пиджак и сплыл.
     За кражу  пиджака необходимо кого-нибудь бить:  для того и  начальство,
черт возьми, существует.  Не сидеть же ему сложа  руки. По старинным обычаям
каре  должен подвергнуться  похититель,  но попробуй  найти  его, дьявола, в
общем месиве!
     За отсутствием вора,  порция, заслуженная  им, достается пострадавшему.
Ему еще  и урок:  знай  сам  и скажи другим, что в  лагере  жалобы отменены.
Украли у  тебя пиджак  - тащи у  другого,  но чур,  не жаловаться.  В лучшем
случае  правдоискатель получит  по  физиономии. Но  иногда исход  может быть
более плачевным.  Каторжник  должен зарубить  себе на носу: в лагере виноват
обиженный, а не обидчик.
     Протискавшиеся  к  крану узники  ничего  не добились. Лицо  намочили, а
вытираться  нечем.  Полотенца  нет.   Полотенце  -  запретная  штука.  Также
запрещены  и носовые  платки. У нас  их  отняли, а новых  не дают.  Хочешь -
вытирайся штанами  или клумпами, если их  за ночь не сперли. Тебя выгоняют с
мокрым  лицом  на  улицу,  и ты обрастаешь тонюсенькой  корочкой  льда. Нет,
завтра не найдется дураков, которых  прельстила бы умывальня! И все-таки они
находились.

        "ДОЛЯ МЕРТВЕЦКАЯ"
     - Эй вы там, профессора, адвокаты, ксендзы, прокуроры! - кричит  писарь
блока, бешеный тиролец Тони Фабро, брызгая слюной. - Эй вы собачье охвостье,
интеллигенция, становитесь у забора справа!
     Мы становимся у забора справа. Тони не унимается. Он рвет и мечет.
     - Эй вы, свиные  морды,  марш  за  покойниками! Несите из  корпуса,  из
коридора, складывайте  у  лазарета.  Смотрите,  не  оброните.  Я  вам  ребра
переломаю!
     Делать нечего. Идем  к  мертвецам.  Бр-р-р. Ну и ну. Как  же так: поэт,
лирик - и носить трупы!
     - Вы, твари дохлые, не кобеньтесь, живо! - орет  с пеной у рта  бешеный
тиролец Тони Фабро. - Привыкайте! Через месяц и вас понесут.
     Может, его устами глаголет истина? Черт знает. Вздыхаешь  и берешься за
ногу мертвеца.
     Как   же  его  нести  -  никак  не  придумаешь.  Страшилище,   посинел,
почернел...  И белые насекомые, не  успевшие  вовремя  переползти  к другим,
копошатся на одежде покойника, собираются кучками, словно овечки, напуганные
злой собакой. Наконец, поощряемые дубинкой, мы набрасываемся на усопших, как
тараканы  на сахар. Набрасываемся как попало. Некоторые устраиваются недурно
- тащат  вчетвером, на  каждого  приходится  по ноге  или  по  руке. Мертвец
плывет, почти  не касаясь  земли. Изредка  окунется  в  лужицу,  увязнет  на
минуту.  Что поделаешь - такова  доля мертвецкая. Впрочем, не  все ли  равно
ему.  Сегодня его  волокут четверо,  а  завтра  меня,  может,  за одну  ногу
потащат. Стоит ли покойнику обижаться на мелочи.
     Я устроился  плохо. Нам достался на  двоих один усопший, - мне и  моему
другу Йонасу,  кальвинисту  из  Биржай. Йонас взвалил его  туловище  на свои
могучие плечи, а  я  впрягся в  ноги, как в соху-картофелекопалку. Исполняем
свои каторжные обязанности.
     По пути наш мертвец взял да вздохнул, глубоко так, жалобно, глухо.
     - Ну и ну! -  возмутился мой приятель, кальвинист из Биржай.  -  Что же
ты, дружок, вздыхаешь? Если уж ты умер, так и будь покойником. Не стони ради
бога! Слыханное ли дело, чтобы покойник стонал.
     Прошли мы еще шагов тридцать. Вдруг наш покойник открыл глаза и  тихо и
грустно взмолился:
     - Поймите, мне  страшно неудобно я задыхаюсь.  Друзья, отпустите  меня,
лучше я сам пойду.
     Смотрим  мы  с Йонасом на  него и диву  даемся. Покойник разговаривает!
Шевелит губами, сжимает и разжимает их, вращает  глазами. Худой,  как скелет
кости да кожа.
     Пререкаясь с покойником, мы отнесли его к больнице. Под окнами на снегу
чернели ряды трупов. Кто лежит с открытыми глазами кто с закрытыми. На голых
телах,  на  груди  и  у   живота  красуются  номера,  выведенные  химическим
карандашом совсем как на посылке. Не затесался ли среди лагерного начальства
какой-нибудь  бывший   почтарь,  решивший  по  всем  правилам  пронумеровать
покойников, прежде чем отправить их на небо?
     С некоторых покойников еще не сняли  одежды. Иные моргали и позевывали,
разминая руки и ноги. Не собирались ли они подняться и улепетнуть? Несколько
покойников  сидели на  снегу.  Они  озирались вокруг безумными глазами,  как
будто белены объелись.
     Не слишком хорошо делается на сердце, когда видишь такого  "покойничка"
но притвориться, что вообще не видишь его, - еще труднее и стыднее...
     Оставив  "покойников",  низко  опустив головы, побрели  мы с  приятелем
Йонасом выполнять свои обязанности и ждать, когда и нас уложат под окнами на
снегу. Мрачные мысли  терзали душу.  Не выходили  из  памяти "покойники",  с
безумным  взглядом  сидевшие на  снегу.  Но что было делать! Найдя  местечко
подальше от любопытных глаз, мы  спрятались и стали смотреть, что  они будут
делать дальше. Горемыки несчастные!
     Кто-то из  них  видно, вспомнил мать  далекую  родину, кто-то попытался
подняться, рухнул и начал ползти через двор, тихо,  без стона, словно совсем
ему  не  больно,  словно  не   топтали  его  коваными  сапогами  кровожадные
тюремщики, словно осталось у  него в жизни исключительно важное, до сих  пор
еще  не  улаженное  дело...  Следуя его примеру,  тронулся  с места  другой,
третий...  Хоть  и  покойники,  а  жить-то хочется!  О любви  к  ближнему, о
гуманизме написано много книг... Чепуха! Не стоит их и читать!
     У нас с приятелем Йонасом, кальвинистом из Биржай волосы дыбом встали:
     -  Ох ты боже в  дырявой рогоже,  - протянул  пораженный кальвинист. Он
хотел выругаться более цветисто, но у него не получилось.
     Вдруг  из дверей больницы выскочил черт.  Поверьте, настоящий черт,  но
вполне похожий  на человека. Белый передник облегал  живот. Увидев ползающих
мертвецов, черт выплюнул ругательство такое, какое под силу только черту. Он
бросился к  непослушным покойникам, схватил их  за ноги  и потащил обратно в
кучу. Сложив мертвецов штабелями, он подровнял