ряды ударами сапога в ребра и
затылок,  придирчиво проверил номерки на животах.  Довольный своей  работой,
черт победоносно воззрился на непоседливые трупы. И в самом деле, его работа
дала прекрасные плоды. Покойники больше не двигались, не моргали, не глазели
по сторонам.
     - А  вы, собачьи рыла, что тут делаете?  -  Мы с кальвинистом из Биржай
услышали свист палки, и тут же она опустилась на наши спины. - Хотите, чтобы
я вам кишки выпустил?
     Не взглянув на того, кто столь  любезно предлагал нам свои услуги, мы с
Йонасом ретировались в барак, где уже были выстроены наши товарищи-узники.
     Только  в 1944 году была проведена реформа, упорядочившая и упростившая
покойницкие дела. После реформы мертвецов не таскали из корпуса за  ноги. Их
раздевали на месте, выводили  на груди химическим карандашом номер, клали на
широкую  доску, - ту самую, на которой резали  хлеб, -  покрывали одеялом, и
четверо мужчин в  сопровождении  начальника блока бережно  уносили  кладь  в
крематорий.  Если мертвецов  было  много,  их  голыми  искусно складывали  в
несколько  рядов  на  телегу,  покрывали  брезентовым  саваном  и  осторожно
заботливо, словно это кондитерские изделия вывозили.
     Однажды утром в соседнем блоке произошел большой скандал.
     Рев. Ругань. Содом - аж стены трещат!
     Оказывается,  ночью умерло девять  человек. Писарь  раздел  покойников,
нацарапал номера, аккуратно сложил в умывальне и направил донесение с точным
указанием количества усопших, подписанное самим начальником блока.
     Начальник    блока,    влепив   арестантам    достаточное    количество
подзатыльников,    зашел    освежиться.   Стоит   себе,   болтает    руками,
священнодействует  у крана,  мурлычет под  нос "Марш,  марш, Домбровский"  и
посматривает через плечо на своих покойников, сложенных, как поленья в углу.
     - Гм, гм, что  за  чертовщина!.. С ума сойти!! -  возмутился он вдруг и
бросился к мертвецам:
     -  Один,  два, три...  семь, восемь...  Что  такое -  восемь?  Конечно,
восемь, Францишек, Францишек! - кипятился начальник блока. - Францишек! Чтоб
ты в нужнике захлебнулся!
     Францишек является, запыхавшись.
     -  Что  ты,  чертов  сын,  мне  на  подпись  сунул!  На  бумаге  девять
покойников, а тут только восемь. Считать, боров, не умеешь?
     -  Как так восемь? - Францишек  вне себя от изумления. -  Ровно  девять
было. Тютелька в тютельку. Я сам считал.
     - Сосчитай, мерзавец, еще раз! - беснуется начальник блока.  - За такую
подлость я тебя вместо девятого на тот свет отправлю.
     Францишек подавлен. Шарит там, шарит тут  - нет  девятого,  как  сквозь
землю провалился.  Может,  какой-нибудь сумасшедший украл труп? Что, он  его
есть, что ли собирается?
     - Правители блока завозились, как ошпаренные тараканы.  Везде обыскали.
Ни под кроватями, ни под чемоданами,  ни  под  тюфяками мертвеца не  нашли -
сгинул. Ищут  и ругаются,  ругаются и ищут. Тем временем  из уборной вылезло
какое-то странное существо, похожее на человека. Может быть,  когда-то оно и
было  человеком,  кто  его  знает.  Искривленное,  сгорбленное  с  торчащими
ребрами,  с отвислой челюстью,  голое, с намалеванным на груди  номером. Да,
теперь оно конечно, ничего общего с человеком не имело.
     Увидев  его, начальник блока  съежился,  как  бульдог готовый вцепиться
жандарму в ляжку.
     - Ах ты кишка висельника, ты где шляешься, а? Где ты шляешься, остолоп?
Свое место забыл?!  - Господин  начальник блока, - застонал призрак, имевший
самое отдаленное сходство с человеком. - У меня живот болит.
     - Как болит?
     -  Болит  мочи  нет.  Я  не  вытерпел  и  пошел,  извините...  господин
начальник...
     -  Ах ты, рыло! Ты еще рассуждать смеешь! Где твое место, отвечай! Март
на место! Живо!
     - Прошу прощения, господин начальник - продолжал стонать призрак, - сию
минуту пойду... И  что  вы  думаете,  пошел. Лег на цемент рядом  с  другими
мертвецами, лег - и испустил дух. А что ему оставалось делать?
     В концентрационном лагере все так  поступают: кому следует умереть, тот
умирает. Дисциплинированный народ.
     Но однажды как-то пришил себе покойник номерок, принадлежащий здоровому
узнику. Видно, побег замышлял. А был и такой  случай. У писаря  блока голова
разламывалась от чрезмерной дозы вылаканной политуры. И он, изнывая от боли,
спутал номер мертвеца. К  сонму  умерших, был по ошибке причислен живой. Его
вычеркнули из списков, а покойника оставили.
     Справедливости ради отметим, что гражданин, попавший по недоразумению в
число усопших, очень  скоро и  вправду умирал. Либо умирал от болезней, либо
становился жертвой несчастного случая, а то и попросту вешался... Если он не
изъявлял  желания умереть вовремя, находились такие,  что услужливо помогали
ему выполнить свой  долг.  После смерти покойника-добровольца из  книг можно
было, наконец, вычеркнуть  фамилию  того, умершего раньше, чье имя по ошибке
осталось в списке  живых.  Таким образом, вычеркивались оба.  Все в порядке,
никаких нарушений отчетности.
     По  мнению начальства,  узник,  попавший  случайно в  список покойников
должен был во что бы то ни стало исправить ошибку -  умереть  на самом деле.
Оставшись в живых, он мог наделать немало неприятностей: во-первых, главному
управлению лагерями  в  Берлине  сообщено  о  его  смерти  и  надо  посылать
опровержение;  во-вторых, Берлин мог заподозрить, что лагерная администрация
не в силах справиться с возложенной  на нее миссией... Нет, право, ни к чему
наживать  неприятности.  И вообще такой ходячий труп - совсем  нежелательное
явление в лагере. Например, зная, что  в  книгах  он  значится как покойник,
возьмет  да  удерет из лагеря.  Днем с  огнем  не сыщешь. Больше того  -  не
установишь, кто сбежал. Известно, что одного не хватает, но  кого? Все живые
налицо, следовательно, недостает какого-то мертвеца, то какого именно?
     Иной,  помышляя  о  побеге,  стремился  любой  ценой  попасть  в список
покойников. Свой номерок он пришивал к штанам покойника, а номер покойника -
к своим. Если мнимый покойник за две-три недели не превращался в настоящего,
он мог  считать себя почти свободным гражданином: и в политическом отделе, и
в рабочем бюро, и в администрации он  был снят с учета и забыт. Теперь нужен
только удобный случай - и сматывайся, мнимый покойник, из лагеря.
     Нет,  живые трупы не пользовались благосклонным  расположением лагерных
властей.  Они  были  весьма  сомнительной  публикой.  Начальство  куда более
устраивала их смерть. И они умирали. Безразлично от чего - умирали, и все.
     Но с  лета  1944  года  все изменилось.  По  ошибке  попавшие  в список
мертвецов категорически отказались умирать  в действительности.  Не умирают,
да и только. Что с ними сделаешь?
     Начальство  злится,  ругается,  бумагу   рвет,  в  Берлин  опровержения
строчит, но живые трупы и в  ус не  дуют: никто не сбрасывает на  их  головы
кирпичи, никто им костей не ломает и повеситься никто не помогает...
     Вообще  лето  1944  года  внесло  много  изменений  в  лагерную  жизнь,
изменений,  о которых и  мечтать  не  могли те, которые  попали  в Штутгоф в
начале 1943 года.

        "ОПИСЬ ДУШ"
     Справившись с  покойниками, мы  в тот же день были  отправлены в другой
конец больницы - для переписи.
     Перепись  проводилась  -  по  всем  правилам  медицины.  Имя.  Фамилия.
Семейное положение.  Куда и кому  послать извещение  в случае скоропостижной
смерти. Официально  последний  вопрос  был сформулирован несколько иначе: "С
кем  желаешь   вести   корреспонденцию?"   Больница,   видите   ли,   кровно
интересуется, кому новичок будет  писать письма! Но неофициально переписчики
сразу объясняли, Для чего  нужен адрес  -  чтобы  все было ясно. Попавшего в
лагерь  новичка  учили трезво  смотреть  на  вещи  и с самого начала  весьма
реалистически настраивали.
     Надо  было также выяснить, не пьяница ли  ты, не пьешь ли политуру  или
самогон. Кроме того,  интересовались,  как  ты относишься к пиву, усердно ли
сосешь трубку, не ведешь  ли случайно свой род от алкоголиков и курильщиков?
Не болел ли  какой-нибудь паршивой хворью? Была ли твоя бабушка нормальной и
от какой болезни она преставилась? Какова твоя  национальность  и какое было
твое гражданское подданство, когда ты еще был человеком.
     Вопросы серьезные, медицинские. Наконец: какие у тебя зубы? Выпали сами
или их вышибли  при каких-нибудь обстоятельствах. А главное,  нет ли у  тебя
золотых коронок? Если есть, - сколько, какой ценности?
     Остряки утверждали,  что переписчики  анкету заполняют только  движимые
любовью к золотым зубам. В прочих сведениях никакой необходимости не было. А
зубы - особая статья.
     Каторжники - частная собственность эсэсовской организации. Золотые зубы
- их  важнейшая составная часть. Она непосредственно  входит в золотой  фонд
СС. Если  твои зубы  зарегистрированы в книге,  то ты обязан беречь их,  как
зеницу ока.  Не обменивай на хлеб,  следи, чтобы их не сперли.  За пропавший
золотой зуб  ты отвечаешь  как за  кражу слитка  золота из неприкосновенного
эсэсовского  запаса.  Зубы только  временно  дислоцированы  у тебя  во  рту.
Сдохнув, ты должен добросовестно и честно вернуть в казну имеющееся при себе
имущество,  в первую  очередь  золотые  зубы.  Медицинский  осмотр  будущего
покойника  обычно  исчерпывался проверкой зубов. После смерти их вырвут  изо
рта, впишут в книгу и отдадут в казну, если, конечно, их никто не стащит.
     К сведению отправляющихся в лагерь:  зубы оставляйте дома, Во-первых, в
лагере с ними  делать нечего. Во-вторых, они лишняя обуза. С ними хлопотно и
опасно.  Будь всегда  настороже, гляди, как бы  их кто-нибудь не  высадил. И
челюсть  свернут, и золото  стащат.  А за  пропажу казенного золота  ты  еще
ответишь по всей строгости закона.
     В лагере гораздо лучше без зубов.
     После описи нас  тотчас приспособили к  делу. В обед мы разносили  суп.
Суп  надо  взять в кухне. Впервые  попав  сюда,  не  сразу разберешься, куда
следует идти и где нужно остановиться, где  дадут суп.  Тебе никто ничего не
объясняет.  Кухонные  деятели   -  раскормленные,  как  свиньи,  смотрят  на
новичков, явившихся за супом как на своих заклятых врагов.  Ругают их на чем
свет стоит. Не  только ругают, но и прочность метловищ и поварешек на темени
испытывают,  подкованными  сапогами  расторопность  воспитывают.  Как  будто
новички  готовят  покушение на  безопасность кухни,  на  целостность кипящих
котлов. После такого приема вылетаешь из кухни затюканный, одурелый,  словно
из разбойничьего притона.
     Железный   бак   с   супом.  Мы   его   несем  вдвоем.  Он   небольшой.
пятидесятилитровый, но страшно неудобный. Тонкая ручка  давит, режет пальцы,
жжет. Руку так и выворачивает  из плеча.  Расхлябанные клумпы не держатся на
ногах. Спотыкаешься, разбиваешь ноги. Горячая жидкость брызжет на израненные
ноги,  на  руки...  От  этого  спотыкаешься еще чаще... Ужасно  трудно нести
проклятущий суп!
     Наш  провожатый  - дородный  бандит,  представитель  власти.  Арестант,
конечно. Он сопровождает  нас и матерится. Мы  принесли и поставили на место
бак. Боров  тотчас обрушил  кулаки  на мою голову, - За что?  Почему? Чем не
угодил?
     Ответ я получил в виде дополнительной порции оплеух.
     Вопросы в лагере  запрещены.  В лагере надо быть психологом и пророком,
обладать  даром  предвидения. Надо  уметь догадаться, что  может  взбрести в
голову  какому-нибудь  бандиту,  чего  хочет  душенька  всякого  головореза,
приставленного к тебе. А не знаешь - получай, пока научиться угадывать.
     От подзатыльников и я прозрел. Оказывается, по прихоти жирного борова я
должен был пройти с баком еще три шага. Три шага!
     После  обеда  началась  новая  поголовная  перепись.  На  сей раз самая
существенная,  самая  серьезная. Опись производило учреждение,  называвшееся
"Arbeitseinsatz", то есть распределяющее на работу.
     Имя. Фамилия. Год смерти бабушки.  Главное: что умеешь делать? - вопрос
жизни или смерти, вопрос, решающий судьбу узника.
     Сапожники,  портные,  плотники,  столяры,  кузнецы,  слесари,  монтеры,
электрики, стекольщики механики,  штукатуры, каменщики,  брадобреи  и другие
ремесленники-профессионалы  чаще  всего  получали  работу  по специальности.
Почти всегда они трудились под крышей. С самого начала ремесленники попадали
в привилегированное положение. Они могли кое-как перебиваться. В дальнейшем,
освоившись с порядками в лагере,  ремесленники получали  работу  на стороне,
дополнительные доходы и превращались в лагерную аристократию.
     Среди нас нашлись два или три бухгалтера. Их  устроили на легкую работу
в  помещении.  Объявился  один  экономист-калькулятор.  И  ему  повезло.  Он
обосновался   в  канцелярии,  где   промышлял   как  незаменимый  рассказчик
анекдотов.  Врач-терапевт   профессор,   только  через  полтора  месяца  был
определен в больницу, - лечить заключенных. Остальные интеллигенты -  судьи,
ксендзы,  профессора  писатели,   ученые-естествоведы,  директора  гимназий,
инженеры, экономисты - чего все они стоили с точки зрения концлагеря?
     Мой приятель Йонас, кальвинист из  Биржай выдал себя  за пивовара. Да и
самогон мол у него недурно получается...
     Услышав о  такой специальности, представители властей  усмехнулись. Они
отметили  ее  в   отдельной  книжке.  Но  в  общих  списках  перед  фамилией
кальвиниста оставили  пустую графу.  Впоследствии способности моего приятеля
были оценены по достоинству лагерной  знатью и  новая  профессия  пошла  ему
впрок...
     - А ты что умеешь делать? - спрашивает меня распределитель работ.
     -  Не слишком  много,  -  вытягиваюсь  в  струнку  -  На  машинке  могу
печатать...  Больше  двадцати  лет  пишу... Стихи,  драмы.  Могу преподавать
основы  драматургии.  Сумел  бы,  пожалуй, и  по  системе  Станиславского...
Кое-что в режиссуре смыслю. Когда-то пробовал организовать театр, студию...
     - Scheisse! - промямлил распределитель. - Тоже мне работник. Значит, ты
ничего путного делать не умеешь?
     - Я мог бы о лагере в газете написать... - пытаюсь я спастись, придумав
более приличную специальность.
     - Что? Лагерь в газете описать?!  - возопил возмущенный распределитель.
- Я тебе покажу, пес этакий! Пиши: шелудивая дворняга (он имел  в виду меня)
ничего делать не умеет, человек без определенных  занятий,  - продиктовал он
писарю.
     Почти  все наши интеллигенты  оказались никчемными созданиями,  годными
только для тяжелых работ,  не требующих  никаких  знаний. Только для тяжелых
работ и... для печи крематория.
     За  несколько дней, проведенных в лагере, можно было многое  увидеть  и
многому научиться...

        "БЕДНЯГИ-ДОХОДЯГИ"
     После утренней проверки каторжники  выстраиваются и  тащатся на работу.
За  отправкой наблюдают сам  начальник  лагеря и его помощники. Проходя мимо
них, надо обязательно  снять шапку,  прижать  к  бедрам  руки  чтобы они  не
болтались, и вытянуться прямо, как будто за спиной у тебя привязана доска.
     Первыми идут отряды  ремесленников. Они  работают  по специальности,  в
помещениях, умело  добывают лучшее  питание, получают  некоторые  доходы  со
стороны. Пусть рваные пусть грязные, но  они  еще не  потеряли человеческого
облика. Замыкает шествие так называемая "Waldkolonne"  - лесная команда. Она
валит  деревья,  таскает  сучья, корчует  пни,  носит  землю  и  т.д. Работа
тяжелая,   на  холоде,  под  дождем.  Пища   никудышная.  Никаких   побочных
заработков.
     Огромная лесная команда разбита на сотни. Во  главе каждой идут  капо и
вице-капо - надсмотрщик и его заместитель.
     Капо - бойкие изворотливые парни с красными  повязками на рукавах.  Они
из кожи вон  лезут, муштруя  своих  рабов, чтобы те произвели на  начальство
самое  выгодное  впечатление:  кого  облают,  кого  лягнут,  кого  пощечиной
вдохновят,  кого палкой огреют... Все это делается для  начальства, -  пусть
оно похвалит за усердие и угодничество.
     Но старания капо не приносят желаемых результатов. Трудно  поддерживать
равнение  в  рядах,  трудно  добиться  ровного  шага. Уж очень разношерстная
публика. Есть  среди узников  сильные  люди, недавно попавшие в  лагерь. Они
идут твердо  высоко  подняв  головы. Но  большинство  заключенных составляют
горемыки-оборванцы с изможденными, а  то и с распухшими  от голода лицами, с
больными ногами. Кто в клумпах,  кто босой. В  марте - босиком! Сгорбленные,
скрюченные...  Многие из них уже не придут с работы... Вечером когда команда
возвращается в лагерь она приносит по несколько мертвецов: по три,  по пять,
по восемь, по десять...
     Когда  заключенные проходят,  двор лагеря  заполняет  неизвестно откуда
появившаяся толпа призраков. Странная такая!
     Призраки  не   идут,  а   ползут.   Потихоньку.  Беззвучно.  Как   тени
проплывающих облаков.
     Ползут...  Когда-то,  может  быть,  совсем недавно  они были  людьми. У
каждого был свой дом. Каждого ждали  родители. Сестры.  Братья. Может, жена.
Может,  дети.  У них была родина  и жизнь -  воля свобода, желания.  Ползут.
Ползут, поддерживая, цепляясь друг за друга. Никто  их не гонит, никто их не
бьет. В этом мире им уже все безразлично.
     Их клумпы уже не постукивают. У них нет сил оторвать ноги от земли. Они
тащат свои конечности так медленно, что почти не слышно скольжения.
     Одни   с   поникшей  головой  изредка  посматривают  на  землю,  другие
затуманенным взглядом озираются вокруг, ничего не понимая, ничего  не желая.
Третьи опираются на своих  спутников смежив глаза, как в гробу, и  с  трудом
волокут свинцовые  ноги. А лица, лица! Одно  страшней  другого. Одно другого
горестней.
     Если бы  они не двигались,  если бы перед нами были покойники, страх не
так леденил бы душу.
     С  покойника  какой  спрос? Ему что!  Но  когда  живой  труп  ходит  на
работу!..
     Какое моральное, какое историческое оправдание можно  найти для тех кто
с легким сердцем обрекает людей на страшные муки в концентрационных лагерях?
Никакие  политические, никакие религиозные, никакие идеологические мотивы не
могут  служить им  оправданием! Свою  низость, свое падение  тюремщики могут
искупить  только  в  том случае, если сами закончат  существование в тех  же
условиях, в  которые они,  руководствуясь безумными своими  идеями,  ввергли
других.  Иначе  -  вечное  проклятие  будет  уделом не только  их,  но и  их
потомков!..
     Ползут... Ползут...  Люди различных национальностей,  разных профессий.
Два-три месяца назад они еще были совершенно здоровы!
     Новичку и приблизиться к  ним  трудно -  от  них несет трупным запахом.
Руки  в ранах, ноги в волдырях.  На ранах  копошатся  паразиты. Но призраки,
бывшие  людьми  не  обращают  на них  внимания. Ползут... Ползут...  Тихо...
Медленно...  Иногда  один,  иногда  другой отстанет  от  толпы,  пошатнется.
Задумается. И не решит, что делать. Сделает  шаг.  Сделает другой. Упадет на
колени. Упрется руками в землю. Проползет на четвереньках три-четыре  метра,
оглядится невидящим  взором,  приникнет лицом  к  земле, припадет  грудью  к
песку.  Оцепенеет  на  минуту.  Дрожь  передернет  его. Смертельная  тоска в
глазах.  Ни слова не промолвит бедняга. Не  вздохнет.  Не пошевелит  губами.
Отползет безмолвно  в  сторону.  К бараку.  Под  забор.  Отползет...  Ляжет.
Закроет глаза. И - конец.
     Другой же  не хочет  отделяться от толпы.  Падает  наземь и лежит.  Его
соседи не в силах ему помочь. Идущие сзади задевают его ногами, спотыкаются.
Некоторые с  горем  пополам  перешагивают  через него. Некоторые, обессилев,
валятся сверху.
     Ползут... Ползут... Ползут... Сколько их? Сто, двести, триста? Кто они?
Команда лагерных доходяг. Они идут на работу! "Идут на работу"!!!
     Команда  доходяг  устойчива.  Она  не  уменьшается.   Люди  в   ней  не
переводятся.
     Что с того, что  большая часть доходяг умирает з