ущество.
Брось его лучше к черту, под забор!
     Весь лагерь  разбили  на  8  маршевых колонн.  Во  главе  каждой  стоял
фельдфебель СС.  Заключенных  конвоировали отряд  охранников  и  специальная
команда с овчарками. Большинство  охранников и собак доставили специально из
Гданьска. Власти, видно, решили, что незнакомые собаки будут более надежны.
     В  лагере остались только евреи, да  тяжело  больные, которые не  могли
двигаться. Остались и  упрямые симулянты, питавшие  какие-то смутные надежды
на будущее.
     Все это мне не очень нравилось.
     - Сгорите вы все, как клопы на огне - горестно говорили мы им.
     - Посмотрим! Еще неизвестно, кто раньше! - отвечали они и  прятались по
темным углам.
     Шествие  открыла наша колонна. В ней было около  1600 арестантов. Кроме
нас, литовцев, в  нее  входили жители двух других блоков и часть больных  из
числа пациентов доктора Гейделя. Тех, кто в состоянии был двигаться, подняли
с  постели, дали им по  две пары белья, простенькую  арестантскую одежду без
подкладки и рваные пальтишки, похожие на больничные халаты. Убогие одеяльца,
жестяная  эмалированная  кружка,  ложка  и  деревянная  обувь  завершали  их
снаряжение. У многих не было чулок. Они почти босыми шли по снегу.
     Каждого узника снабдили  двухдневной  порцией  маргарина  и  хлеба.  Но
многие  расправились  с ней тут же  на месте... Зачем брать в  дорогу лишнюю
тяжесть?
     Уходившие колонны провожал невинный агнец капитан Цетте. Майер торчал у
окна  красного  здания  комендатуры  и  хлестал   водку.  В  лагере   он  не
показывался,  опасаясь, видно, чтобы  заключенные не разорвали его по ошибке
вместо тряпья.
     Наконец  наша  колонна двинулась...  Прощай, прощай, Лес Богов! Сколько
проклятий, исторгнутых  из глубин сердца, осталось  под  твоим неприветливым
серым небом!
     До железнодорожной станции  не  было и  километра. Но  санок наших едва
хватило даже на это расстояние...
     Эвакопоезд состоял из нескольких пассажирских  вагонов, предназначенных
для немецкой публики и  конвоиров, и  нескольких товарных вагонов и открытых
платформ для арестантов. Полторы  тысячи узников должны были  разместиться в
нескольких душных  и  грязных загородках. В немыслимой давке и невообразимой
тесноте нечего  было и думать о  том, чтобы  пристроить  санки. Люди лезли и
цеплялись друг за друга; кто орал, кто орудовал локтями, кто опустошал чужие
карманы... Около ста заключенных нашей колонны не нашло себе место в поезде.
Позднее их включили в другие колонны.
     В битком набитых вагонах мы проехали 18 километров до Вислы.
     Нашему  взору  предстало волнующее зрелище:  дороги  и стежки наводнили
немцы.  Кто ехал, кто плелся  пешком, кто тащил детскую  коляску,  набив  ее
всякой всячиной,  кто  -  санки,  а  кто вез  свой  скарб,  привязав  его  к
велосипеду.  Шли старики, шли  женщины  с малолетними детьми. Они спешили  в
Гданьск, как можно скорее в Гданьск!
     -  Хайль Гитлер! - весело  махали руками каторжники,  обгоняя  немецких
беженцев. -  Мы  все-таки  едем,  а вы,  производители  чистокровной породы,
пешком ковыляете.
     Пешие и конные закупорили подходы к Висле на несколько километров. Река
разлилась и  вздулась.  Паровой  паром,  сравнительно  емкий  и  мощный,  не
справлялся с такой массой людей и лошадей.
     В  нескольких  километрах  от Вислы нас  высадили  из поезда. Я кубарем
скатился с платформы и по пояс увяз в снегу.
     "Куда же к черту, разве я утащу два мешка?"
     Я быстро  вынул вещи и  бросил их  в снег. Моему примеру  последовали и
другие. Некоторые даже  расстались  со своими чемоданами. Только у горсточки
узников чудом сохранились санки. Они наспех уложили на них свое добро.
     Я, видно,  так и  выбросил бы свои  вещи, если бы  ко  мне  не  подошел
толстый черный узник, абхазец Илья, житель Сухуми. У мускулистого, крепкого,
как мул, кавказца в дороге опустошили чемодан.
     -  Душа любэзный,  -  сказал он,  - нэ  будь дураком, нэ бросай  добро,
помяни мое слово, пригодится. Дай я понесу. Но ты меня за это корми.
     У  меня был некоторый  запас  еды: сухари, хлеб,  сало. Табак. Я охотно
передал один из мешков абхазцу, - все равно мне бы его не донести...
     Оставшись с одним мешком, я покатил по сугробам, как паровоз.
     Ого. Нам отдельный паром дали!
     - Хайль Гитлер! - весело махали каторжники оставшимся на берегу немцам.
Те ждали и все никак не могли дождаться своей очереди.
     Хоть раз в жизни нечистокровная  порода взяла верх. На пароме рядом  со
мной оказался худой узник, по имени Александр, имеретин из Сочи.
     - Если дашь поесть. - сказал он, - я тебе второй мешок понесу.
     - Дам. Бери, бога ради. У меня все равно нет сил нести.
     Вскоре   и   другие  владельцы   продовольствия  прибегли   к   услугам
носильщиков...
     Сойдя с парома, мы потерялись  в  толпе узников. Наш блок  распался. Мы
опять стали рядовыми каторжниками, как и все.
     По шоссе  и  по  дорогам  заключенным передвигаться  запретили.  Дороги
держали свободными для  отступавшей армии и немецких беженцев.  Нас гнали по
проселкам,  занесенным снегом. Везде  белели сугробы, сугробы.  Везде лежали
глубокие снега.  Всех нас окружили  собаками  и стражниками и погнали рысью.
Идти было страшно трудно. Двигаться надо  было всем вместе  одной кучей. Кто
отставал,  должен  был догонять  колонну,  пробираться  через  завалы снега.
Шагать, сбившись  в  кучу, было  тоже почти невозможно.  Узники  еле волокли
ноги, толкали друг друга, наступали на пятки...
     Начальником  нашей  колонны был  фельдфебель  СС  Братке,  откормленный
сорокапятилетний боров, громадной  физической  силы, прирожденный держиморда
почти без шеи, с низким лбом  и лошадиной  челюстью.  Братке, как локомотив,
двигался, не зная усталости,  и непрерывно палил из  револьвера в воздух. Он
шел  впереди и заставлял узников  не отставать. Два часа хода - пятиминутная
передышка. И  снова  вперед. Через  пять  часов  бешеного марша  под  вечер,
фельдфебель разрешил получасовой привал. У кого были продукты тот закусывал,
у  кого не было ни  шиша, сосал  пальцы.  Мое  больное сердце  бастовало.  Я
потерял аппетит.  Зато абхазец  и имеретин  уплетали мое сало за  обе  щеки.
После короткого  отдыха снова  сумасшедший марш.  Узников гнали, как скот на
убой.  Даже  конвоиры-эсэсовцы брюзжали. И  они  и  их собаки едва  плелись,
высунув языки.
     Надвигались сумерки. Наконец совсем стемнело.  Мы  вышли на шоссе. Идти
стало  легче,  но ноги не слушались,  да к тому же было страшно скользко.  И
холодно, очень  холодно... Мы  до  того  устали, что  даже движение  нас  не
согревало.   То  и   дело  слышались  выстрелы.  Это  конвоиры  приканчивали
ослабевших и отставших.
     - Ну и ну! - узники озирались  по сторонам  - не  направлены ли  на них
дула пистолетов?
     Вдруг рядом со мной появился эсэсовец. Он заговорил по-литовски.
     -  Интересно,  откуда  вы  знаете  литовский  язык?  Он  вспомнил   все
ругательные слова, которые только знал. Вопрос мой видно, страшно его задел.
Он дескать, литовец из Кибартай, слесарь Шяшялга.  Три года тому назад немцы
схватили его и вывезли в  Германию на  принудительные работы. Оттуда слесарь
сбежал, но его поймали и посадили  в тюрьму. Шяшялгу продержали за  решеткой
шесть  месяцев  и  пригнали  в эсэсовские казармы.  Напялили  на него черный
мундир, сделали эсэсовцем и отправили в лагерь, чтобы сопровождать нас.
     - Тебе разве не запрещено разговаривать с заключенными?
     - Конечно запрещено. Но теперь темно. Ни одна собака не увидит...
     - Не слишком ли ты разоткровенничался?.. Не боишься?
     - Я знаю, кто вы такой... Знаком по произведениям.
     Шяшялга познакомился и с другими литовцами, членами нашего блока.
     Наконец,   в   10   часов   вечера,   после   долгого,   изнурительного
сорокакилометрового  марша по заснеженным  зимним  дорогам  мы добрались  до
местечка  Прауст, где  должны были расположиться  на ночлег.  Там  нас  ждал
Майер. Он опередил нас, приехав на машине.
     Во время переклички  некоторые  узники свалились от усталости на землю.
Одним из первых упал я. Наша колонна за  день лишилась  шестнадцати человек.
Их по пути пристрелили эсэсовцы.
     Ночевали  мы   в  полуразвалившейся  халупе  в  которой  до  нас   жили
англичане-военнопленные.  Теперь стекол  в окнах  уже  не  было и  протопить
конечно тоже  никто не  пытался.  Места явно  не  хватало.  Набилось столько
народу, что и  без печки стало жарко. Заключенные свалились  как попало. Кто
упал на нары, кто устроился под нарами, кому досталось место  в коридоре где
еще оставались трупы  умерших утром. Еды никакой. Кормись как хочешь. Хоть -
свои  клумпы  грызи. Кто-то проявил  инициативу и  организовал  кофе, но его
хватило не на всех. Большинству пришлось довольствоваться одним воздухом, да
и то  страшно вонючим. Утром повторилась та же  картина. Ни куска  хлеба, ни
глотка  кофе,  ничего. Абхазец Илья,  засучив рукава  и оседлав  мой  мешок,
храбро  отбивал атаки толпы заключенных, изъявивших желание заменить  его  и
стать носильщиками. Желающих  было  видимо-невидимо. Абхазец кричал, что он,
мол, понесет сам, и никому не уступил полюбившейся ему ноши.
     Второй  день  пути  был таким  же, как  и первый. Правда  прошли мы  на
несколько километров меньше.  Зато  эсэсовцы  пристрелили  больше - двадцать
человек.  До самых сумерек мы брели  по заснеженным  полям и  в конце концов
заблудились.  Прибавилось еще шесть километров пути по снегу, через  овраги.
Ночевали в хлеву, в котором было постлано  немного соломы. Мороз достигал 20
градусов. Только некоторые получили по глотку теплого кофе, остальные - фигу
и  вдобавок несколько палок. Улегся  я  на  полу и  завыл, как  пес на луну.
Холодно, черт  возьми.  Зуб  на зуб  не попадает.  Тем временем  у какого-то
шалопая, лежавшего наверху, расстроился  желудок,  и  плоды его  несчастья -
плюх, плюх, плюх - полились мне на голову...
     Повесить бы его, иуду, за такую подлость, да где ты его ночью  найдешь.
Изворачивайся, как умеешь, облизывай себя, коли хочешь...
     Утро... Еды ни крошки. Марш в дорогу!
     Начался подъем на  Кашубские горы. Все  выше  и выше. Снег все глубже и
глубже.  Он  жалил лицо, жег, колол  иголками.  Люди  падали,  словно мешки,
набитые трухой. Эсэсовцы аккуратно пристреливали их.
     Так  продолжалось  несколько дней,  пока  мы  не  добрались до  деревни
Жуково.

        "ПИР НА КАРТОШКЕ"
     В деревне Жуково нас впихнули в огромный сарай. Соломы в нем было - кот
наплакал.  Вошедшие  первыми,  понятно,  захватили всю  эту  солому и теперь
грозно  размахивали  выдернутыми   из  крыш  жердями:   не  пытайтесь,  мол,
пробираться сюда. Тут и так места в обрез.  Оставшиеся разместились на голом
полу. В пятнадцатиградусный мороз у нас  не было ни подстилки, ни одеяла. Да
и  места  было,  мало. Пришлось лезть  друг  на  друга  чтобы  хоть  немного
согреться.
     Когда   наступил   вечер,   некоторые   умелые   каторжники   принялись
обрабатывать  наши мешки.  Они  их  ловко  разрезали и  проворно вытаскивали
содержимое. Какой-то  владелец мешка попытался  было оказать сопротивление и
чуть не лишился руки. Так это и происходило: резали и отнимали.
     Жизнь сразу  потеряла всякий смысл.  Стало  так  неинтересно  что  хоть
сквозь землю провались. Черт возьми, что же с нами будет?
     Одному  из  наших  удалось познакомиться  с  двумя немцами-арестантами,
лидерами зеленых - т. е.  уголовников.  Те с помощью эсэсовцев  заняли самые
удобные  позиция.  После  долгих переговоров  и  хорошей  взятки  зеленые  -
уголовники - согласились принять нас в свою благородную компанию.
     Им  удалось захватить подвал,  набитый  картофелем и состоявший из трех
отделений.  Особенными  достоинствами  обладало центральное  отделение,  где
картошка доходила почти до потолка.  Другие  отделения  были  похуже - в них
было и картофеля  меньше, и  холоднее. При всем том подвал не шел ни в какое
сравнение даже с самыми лучшими участками в сарае. Он был настоящим раем.
     В  центральном  отделении подвала  обосновался  главарь  зеленых  нашей
колонны Франц со  своим  помощником, один поляк - начальник  первого  блока,
забулдыга   первой  статьи  и  капо   крематория,   немец-уголовник.  В  сию
благочестивую компанию  попал  и я с моим  другом. В  соседнем отделении  на
картофеле устроились в числе  других два поляка -  Владек и  Влодек, матерые
каторжники, успевшие  в лагере  получить  высшее бандитское образование. Они
взяли   под  свою  опеку  известного   профессора  Варшавского  университета
Ро-ского.
     Профессор  Ро-ский  попал  в  лагерь  за  отказ сформировать  в  Польше
кабинет, который бы плясал под гестаповскую  дудку. Это был старый наш друг,
человек прекрасного сердца, хороший товарищ. В Штутгофе его все знали. Как и
все варшавяне, Ро-ский был  весьма общителен и, как большинство профессоров,
в той же мере наивен.  Он всегда  располагал уймой наисвежайших новостей.  В
этом  отношении  с Ро-ским мог состязаться только другой варшавянин,  старый
капитан  Ост-кий.  Но  они  не  конкурировали. Капитан  и  профессор  охотно
делились  полученными сведениями, и новости, которые они нам  сообщали так и
назывались   -  известия  телеграфного   агентства   Ост-Ро.   В   искусстве
распространять слухи им не было равных. Услышав какую-нибудь новость, прежде
всего надо было проверить не пустило  ли ее агенство  Ост-Ро. Если источники
слуха были они, то информация выеденного яйца не стоила и была так же далека
от истины, как небо от земли.
     Глава  телеграфного  агентства Ост-Ро  профессор Ро-ский  встретился  с
Владеком  и Влодеком  впервые в сарае. Он  никак не мог  понять,  почему они
взяли его профессора, под опеку. Вскоре секрет открылся. Однажды вечером - в
картофельном склепе мы  жили  не  одни  сутки -  Владек  и  Влодек, движимые
заботой  о  благе  профессора,  свистнули у нас дорожный  мешок с  куревом и
продуктами.  Произвести  у воров обыск  было немыслимо - они пускали  в  ход
ножи. Пришлось примириться с судьбой.
     Однако шеф бандитов Франц придерживался другого мнения. Узнав, что  нас
обокрали, он услужливо  поспешил на помощь: послал в сарай своих агентов для
розыска пропажи. Черт знает как они действовали в невероятной темноте, среди
огромного скопления людей, но вскоре  привели одного виновника  кражи  потом
другого...
     Допрос чинил сам Франц, полновластный  хозяин погреба. Шеф бандитов  по
собственному усмотрению назначал наказание. Каждый из  них получил  двадцать
или тридцать палок. Не прошло и минуты, как часть вещей нашлась. Ну и талант
был у Франца, черт бы его побрал!
     Влодека  и Владека Франц  не трогал  - они  работали  сообща. В подвале
Франц совершал чудеса. Он добывал для нас хлеб, кофе, вареную картошку, раза
два накормил  отличным  горячим  супом.  В  нашем  положении  умение  Франца
добывать пищу казалось более чем чудом.
     Франц  действовал  заодно  с  немцем-эсэсовцем,   которого  он  называл
свояком. Родство  с  эсэсовцем  делало  в  наших  глазах  Франца  еще  более
могущественным  человеком. Перед  ним мы чувствовали  себя жалкими пигмеями.
Ужасно боялись,  чтобы  он  нас  не  выбросил  из погреба.  Мы  должны  были
как-нибудь завоевать расположение этого бандита.  У него был эсэсовец-свояк.
Мы  решили найти среди эсэсовцев еще более могущественного заступника. Самой
судьбе  угодно  было помочь нам.  Один  из  нас  познакомился  с  эсэсовцем,
чрезвычайно интересным экземпляром.
     Он был доктором философии, окончил  Берлинский университет. В армии  он
служил  в  чине  лейтенанта, но  за какие-то  дисциплинарные  проступки  его
разжаловали  в солдаты и  перевели в СС.  Наш  приятель-литовец  условился с
бывшим  философом-лейтенантом   назваться  близкими   друзьями,   неожиданно
встретившимися при эвакуации.
     Эсэсовский доктор философии  наведывался  к нам в  подвал. Он проклинал
нацизм и рассказывал такие анекдоты про Гитлера, что мы лопались со смеху.
     Как только Франц начинал  хвастать своим свояком-эсэсовцем наш приятель
его сразу одергивал:
     -  Кто  такой твой  свояк? Дерьмо.  Вот  у  меня  -  это  действительно
эсэсовец! Старый друг, доктор философии. Слыхал, как он на Гитлера лает?
     Перед такой аргументацией  Франц пасовал. Он был  бессилен. За один час
наше положение в  склепе значительно окрепло. Франц стал относиться к нам не
только  с  уважением, но  и  с некоторой боязнью. И питание для нас  он стал
добывать еще усерднее.
     В наш погреб иногда спускались даже женщины-кашубки. Они приносили суп,
и мы свободно разговаривали с ними. Никто за нами не следил. Подумать только
- в лагере заключенным строжайше  запрещали говорить с посторонними, а тут в
погреб беспрепятственно входили чужие люди,  даже женщины, - и все благодаря
организаторскому таланту Франца!
     Однако  и  самого  Франца  однажды  обставили.  Он  где-то  организовал
несколько фляг  самогона. Пришли к нему в гости  свояк-эсэсовец и знаменитый
бандит Костек со  своим адъютантом. Они  жили в другом конце сарая и грабили
самостоятельно. С Францем дела не имели.
     Рядом  со  мной  началось бандитское пиршество. Бандиты пили самогон, в
перерывах  между тостами  давали  друг другу  в морду и  снова  пили.  Пили,
блевали и  опять пили. Все совершалось  тут  же на месте, над  моей головой.
Окончательно обессилев, гуляки свалились там где сидели. Ночью куда-то исчез
свояк-эсэсовец, а  на  рассвете  убрался  и  Костек  со  своим  пажем.  Капо
крематория,  участвовавший в попойке, проснувшись стал так  чертыхаться, что
даже картофелины подскакивали. Разбуженный Франц зарычал на собутыльника:
     - Заткнись, крокодил, я спать хочу!
     -  Что?  Заткнись?  -  плевался  капо  крематория. -  Гляди,  что  твои
дружки-негодяи со  мной сделали. Гляди! Вот! Вот! - капо показал Францу свои
штаны. Они  были  искромсаны, все в дырах. Ночью гости их разрезали и унесли
карманы  вместе с  содержимым. У Франца  распотрошили не только штаны, но  и
пиджак. Ничего себе гости! Таких мерзавцев даже Франц еще  не видывал! Франц
и капо принялись совещаться, как рассчитаться с  негодяем Костеком? Не успел
он произнести это имя, как в погреб ввалился сам Костек со своим адъютантом.
У  обоих в руках сверкали ножи. Костек  был взбешен не меньше Франца. У него
ночью гостеприимные хозяева стибрили отличное кожаное пальто.
     Гости  ринулись в  атаку. Франц  и капо  заняли оборонительную позицию.
Ножи отливали стальным блеском в узком просвете между  картошкой и потолком.
Наконец битва утихла. Стороны  перевязали друг  другу раны. Гости и  хозяева
снова уселись  вместе, и началось возлияние. Кто пил  самогон, а кто  блевал
только от одного вида его.
     Той  же  ночью в  соседнем  картофельном отделении произошло  не  менее
славное сражение. Опекуны профессора Ро-ского  неожиданно стали  душить друг
друга. Один  предостерегающе орал  "Владек!",  другой вопил  "Влодек!".  Шеф
агентства  Ост-Ро  ходил,  заломив  руки,  и   призывал  воюющие  стороны  к
благоразумию.
     -  Владек! Влодек!  Владек!  Влодек!  Владек!  Влодек! Неизвестно  кто,
Владек или Влодек, а может, оба сразу  поддали своему  подзащитному ногами в
живот.  Старик  застонал  и упал  на  картошку.  Больше никто  не  осмелился
приблизиться к Влодеку  и  Владеку. Они  душили  друг друга с  остервенением
катались по картошке, не  обращая  ни на  кого внимания.  Вдруг один из  них
поднялся  и  сбежал,  опрокинув единственную  свечу,  горевшую в  подвале  и
добытую  Францем.  Погреб  погрузился во  мрак.  Вслед  за беглецом  кинулся
другой,  спотыкаясь  о головы  и  перекатываясь  в  темноте  через  лежавших
заключенных.
     Пока  нашли свечу,  пока  ее  зажгли  и поставили  на место, Влодека  и
Владека и след простыл.  Порядок был восстановлен. Только  у одного из наших
исчезли  сапоги, у др