яжения  у него  даже труба  потрескалась и  грозила
развалиться. Она не выдерживала  беспрерывного накала.  В холодные  дни было
еще  полбеды. Но  когда  наступала оттепель,  настроение  в  лагере  заметно
понижалось. Во  все углы проникал трупный запах. Даже вареная картошка, и та
чем-то отдавала.
     Хуже  всего,   что   зловоние   доходило   и  до   сиятельных  ноздрей.
Волей-неволей  пришлось  начать серьезную  борьбу  с  трупами.  Власти долго
ломали голову и наконец придумали: выкопать  возле лагеря на опушке глубокие
ямы, свалить туда покойников, облить их смолой и сжечь.
     В ямах трупы тлели страшно медленно. Приходилось все  время поливать их
смолой   и  переворачивать   вилами,   словно  котлеты,  чтобы   они  скорее
поджарились. Днем  еще  туда-сюда.  Но  ночью открывалось  страшное  зрелище
достойное хорошей оперы.
     Тлеют,  дымятся  покойнички. Запах  жженой резины  распространяется  по
всему лагерю. Эсэсовцы, вооруженные вилами, прыгают  вокруг ямы, как черти с
ведьмами в Вальпургиеву ночь.
     Однако и с сожжением трупов начались неприятности. Как только наступала
ночь, над лагерем появлялись самолеты неизвестной национальности. Покойников
они,  правда, не бомбили, но их гудение было все же не очень приятно. Кто их
знает -  бросят они бомбу или  просто так  пугают.  А что если они,  бестии,
возьмут и все сфотографируют?  Горящие трупы не сразу погасишь,  да  и смолы
жалко.  Бежать сломя голову тоже как-то неудобно. Из-за крамольных самолетов
пришлось ночные работы  прекратить. Сожжение трупов производили только днем,
а ведь зимние дни коротки... Инфляция трупов приняла угрожающие размеры.
     Правда, не всегда в лагере был такой  богатый урожай трупов. В августе,
сентябре, октябре  1944  года  в Штутгофе  насчитывалось  до 50  - 60  тысяч
заключенных, а  умирало  ежедневно  совсем мало  -  от  трех  до  пятнадцати
человек. Попадались дни,  когда никто  не  умирал. Нет свежих  трупов,  хоть
плачь. Власти,  конечно, не могли долго мириться с таким убожеством. Неужели
вложенный в крематорий капитал так и будет лежать без движения?  Нет, тысячу
раз нет!
     Власти нашли  гениальный выход из  положения  - наладили  искусственное
производство  трупов.  Набирали целый  грузовик стариков, доходяг  и  разной
другой  рухляди   -   трах-тарарах  -   и  трупы   готовы.   Материалом  для
искусственного производства трупов в основном были  евреи,  число  которых к
тому времени сильно возросло в лагере.
     Не  всегда  евреев  расстреливали  -  пули все  же ценились дороже, чем
трупы. Чаще всего власти пускали  в ход газы, причем  в  той самой крохотной
собачьей конуре, из-за которой эсэсовцы должны были лазить на крышу.
     Усаживая  обреченных в грузовик,  им не, говорили,  куда везут.  Больше
того их даже утешали, уверяли  что отправляют на работу,  что там,  на новом
месте,  их ждет лучшее питание. Тем не менее пассажиры часто догадывались, в
какую сторону мчат их  колеса судьбы, не садились в машину, не шли в газовую
камеру. Эсэсовцы изрядно уставали, пока наводили порядок.
     Особенно много хлопот доставляли  эсэсовским молодчикам старые еврейки.
Их и в машину посади - сами влезть не могут! - и из машины высади. Старухи и
в грузовике продолжали шуметь. Их вопли  были слышны  во всех  конца лагеря.
"Ну не ведьмы ли они?" - возмущались оскорбленные эсэсовцы.
     - Мы тоже люди! - Wir sind auch Menschen! - кричали женщины.
     Но  эсэсовцы,  видимо,  были  другого мнения.  Мольбы  евреек не  очень
действовали на них.
     Кричали не только в машинах. Кричали дочери, сестры, матери, оставшиеся
за колючей проволокой.  Кричали все, кто - громко, кто - потише.  Эсэсовские
нервы  видали  виды, но и они  порой  не выдерживали.  Молодчики убегали  от
еврейского блока.  Заключенным, разумеется, некуда было  бежать. Заключенные
покорно слушали, слушали и молчали. Что они переживали - это их личное дело.
А посторонним в личные дела вмешиваться не стоит.
     Чтобы еврейки больше не портили эсэсовцам нервы, власти придумали такое
средство:  обреченных  на смерть  погнали  к поезду.  Пусть все  заключенные
думают что женщины действительно уезжают на работу. Около поезда евреек ждал
крупный чин, одетый в форму железнодорожника.
     -  Милые  дамы, начинается посадка!  Прошу  занимать  места, -  вежливо
объявлял он.
     Евреек  загнали в  вагон. Заперли  двери. Когда  поезд набрал  скорость
пустили удушливый газ.
     Свою хитрость эсэсовцы использовали только раз.  Из их затеи  ничего не
вышло.  Задыхавшиеся  еврейки  и в  поезде подняли  шум,  ломились  в двери,
стучали в окна - только повергли в ужас мирных граждан, живших у дороги.
     Трупы, произведенные таким ускоренным способом,  в  официальных бумагах
не расценивались как мертвецы. Обычно умершие обозначались буквой Т  - Tot -
мертвый - и вычеркивались из списка живых. Самоубийцы-добровольцы относились
к разряду  ФТ - Freitot  - смерть по собственному желанию; прочие вышедшие в
тираж  узники  отмечались  буквами Ех  -  Execution  -  то  есть  наказание,
приведенное в исполнение по  приговору гестаповского суда. Трупы, полученные
искусственным путем,  обозначались инициалами  СБ  - не истолкуйте  их, ради
бога, как Сруога Балис, - на самом деле они обозначали Sonder Behandlung, то
есть - особая обработка.
     Разве поймет  человек  не  разбирающийся  в рецептах политической кухни
гестапо, что значит сие деликатное название?
     Некоторые  сентиментальные  женщины выражали желание  иметь хоть  пепел
своего единственного сына, дорогого брата или горячо любимого мужа, погибших
в лагере.
     Их просьбы всегда удовлетворяли.  Женщины платили  деньги  за пепел, за
урну,   за  упаковку,  за  пересылку,  -  примерно  двести  марок.   Получив
соответствующую мзду, лагерное  начальство  брало из  общей кучи  два-четыре
килограмма пепла и отправляло жалостливым мамашам  или женам. За всю историю
Штутгофа не было ни одного случая, чтобы послали  прах того самого человека.
Да и практически это нельзя было осуществить. Во-первых, трупы сжигали не по
одному: пепел всех  смешивался в печи. Во-вторых, когда приходил заказ  прах
дорогого покойника был давным-давно развеян.  Попробуй отыщи его и собери. А
обижать женщину не хочется. Да и не все ли ей равно, какой пепел?
     Пепел  требовали  довольно  часто. Получить  за  несколько  килограммов
двести  марок  было  в самом  деле  неплохо.  Главное,  чтобы  покойники  не
переводились!

        ""НА ЗЕМЛЕ ВЕСЬ РОД ЛЮДСКОЙ ЧТИТ ОДИН КУМИР СВЯЩЕННЫЙ...""
     До весны 1944 года в  лагере почти не было евреев. Быть-то они были, но
уже успели исчезнуть. Исчезли - и следа не осталось... Уцелели только четыре
хороших  мастера. Держались  они  замкнуто и скромно, растворившись в  общей
массе рабочих команд. Начальство, казалось совсем забыло о них.
     Но с весны 1944 года начался массовый наплыв евреев в Штутгоф. В первую
очередь привезли литовских евреев из шяуляйского и каунасского гетто: мужчин
и женщин, стариков и детей.
     Перед отправкой в лагерь немцы приказали им  взять все,  что у них было
ценного -  деньги, золото, бриллианты, лучшую одежду, белье и т.п. Все, мол,
в Германии пригодится. Ехали евреи, питая светлые надежды, таща свое добро в
чемоданах, мешках и узлах, кряхтя и охая под тяжестью ноши.
     С приездом  евреев в  лагере  вспыхнула  настоящая  золотая  лихорадка,
совсем такая, какую описывает в своих романах Джек Лондон.
     Как  и  всех новичков, евреев прежде  всего отправили  в баню. Их  было
несколько  тысяч,  а баня вмещала  только  горсточку.  Каким  бы  темпом  ни
прогоняли  узников через двери, марш сквозь чистилище  должен  был продлится
несколько  суток.  Когда  первая партия  евреев  вышла из  бани,  оставшиеся
разинули  рты: не узнаешь ни  папы, ни  мамы.  Евреи, как и другие  новоселы
лагеря, были острижены, выбриты,  одеты  в каторжные робы.  Все  их добро, с
таким трудом  доставленное в лагерь исчезло без следа, словно его и не было.
Евреев  обобрали дочиста,  не сделав  никому  исключения.  Тут-то и началась
катавасия.
     У евреев входивших  в баню, забирали имущество. Шапки складывали в одну
кучу, пальто в другую, костюмы в  третью, белье в четвертую, сапоги в пятую.
Кольца, золотые перья, часы, деньги, мыло - сбрасывали отдельно.
     Возвращаясь однажды из больницы на работу после  перевязки  раздувшейся
щеки  я   неожиданно   столкнулся   возле  бани  с  ротенфюрером   Клаваном,
доморощенным философом СС. Клаван стоял в окружении евреев и разрезал хлебы.
Еврейские. Привозные. Он вытаскивал оттуда запеченные банкноты.
     Увидев меня, Клаван оживился.
     - Смотри, профессор, -  сказал он хвастливо. - Смотри, за какие  деньги
евреи продали вашу Литву!
     - Действительно интересно, за какие? - согласился я. -  У вас в  руках,
господин ротенфюрер немецкие банкноты.
     - Да, немецкие.
     - Настоящие? Не фальшивые?
     - Настоящие, - ответил Клаван, посмотрев на  банкноты  против солнца. -
Кажется, все хорошие, ни одного фальшивого нет.
     - Раз так, верни евреям их вещи.
     - Это еще почему? - возмутился Клаван.
     - Да  потому, -  объяснил  я. - Если они  продали  Литву  за  настоящие
немецкие деньги, то, должно быть, ее  купили  немцы. Другие платили бы своей
валютой. Значит, Литва теперь принадлежит немцам. И вам, господин ротенфюрер
не надо будет идти на фронт.
     - Ах, вот, что, - промычал Клаван. Он был явно недоволен  тем, что я не
оценил его остроумия и повернулся ко мне спиной.
     С  одеждой дело обстояло хуже, чем с хлебом. Не резать же ее? Жалко все
же. Взять,  например, шелковые одеяла.  Приходилось  прощупывать каждый шов.
Иногда  и  швы  приходилось  пороть. Обувь  тоже  нужно  было распарывать. В
подошвах, каблуках нет-нет да что  нибудь находили. Иногда, бывало,  украдет
арестант кусок  еврейского  мыла.  Стоит,  умывается, сияет от удовольствия,
плещется,  аж   брызги  летят.  Вдруг  смотрит  -  в  мыле  что-то  блестит.
Скреб-поскреб, а там  золото. Выцарапывает его  - батюшки!  В  мыле  золотые
часики. Встряхнет, приложит  к уху. Ох, господь милосердный, идут. Хоть бери
да разрезай все куски мыла.
     Увидели евреи, что  творится вокруг, и стали прятать свои драгоценности
в  более  укромные  места;  закапывали в  песок.  Там,  где  стояли,  там  и
закапывали. Так  как  евреев  было  много и они были  разбросаны  по  разным
дворам, в поисках золота пришлось разрывать песок на каждом шагу.
     Власти  делали даже  смотр  нужникам и сортирам. Приходилось  всю грязь
канализационных труб сквозь сито просеивать!
     Но  на  этом  беды   еще  не  кончались.  Ведь  не  все  золотоискатели
заслуживали  доверия.  Они частенько прятали дорогие  находки в  карман  или
снова закапывали в другое давно разрытое место.
     Однажды  я  попал в  политический отдел  в  полдень,  в  самую  страду.
Согнувшись над  столами сотрудники-заключенные корпели над бумагами.  Только
один из них, пузатый немец, взял и вдруг зазвенел.
     - Трррр... тррр... тррр...
     - Что с тобой, Фриц? - удивились остальные. Фриц, весь багровый, что-то
тискал в штанах, тискал и играл, звенел и тискал...
     - Ну-ка, Фриц, покажи наконец, что  ты там в штанах мнешь? - потребовал
фельдфебель Кениг.
     Фриц приуныл.  Ему явно стало не  по себе. Наконец  он с грехом пополам
вытащил из кармана будильник.
     -  Ворона  ты,  ворона,  -  покачал  головой  Кениг.  -  Носишь  значок
уголовника, а часы свистнуть толком не умеешь.
     Все посмеялись  над ротозеем Фрицем, и дело  на том и кончилось. Однако
другие  фельдфебели,  в  отличие   от   Кенига,  более  сурово  смотрели  на
деятельность золотоискателей.  Они  их ловили, обыскивали и выбивали  из них
драгоценности палками. За "старателями" было  установлено наблюдение. Власти
еще раз просеяли весь песок во дворах.
     Случалось, что  каторжник  просеивающий  ситом  сокровища  канализации,
находил золотую вещь и тут же  снова ее проглатывал. Лакомку угощали палками
и   касторкой,   а   канализационную   жижу  опять  фильтровали   с   особой
тщательностью...
     Господи,  сколько  хлопот  доставляла  охота  за драгоценностями!  Весь
лагерь два месяца  был просто помешан на них. Золотой лихорадкой  переболели
многие.  Реальный мир  отступил  для  добытчиков на  второй план, они забыли
Берлин, начальство, войну... Только одиночки-мизантропы бродили под заборами
и по-мефистофельски  бубнили: "На  земле весь род  людской  чтит  один кумир
священный. Он царит над всей вселенной, сей кумир - телец златой..."
     Все эсэсовцы и сливки каторжного  мира стали писать золотыми  перьями -
американских и английских фирм. На немецкие "пеликаны" не очень-то зарились.
У  некоторых  было  по две,  по  три  ручки.  Эсэсовцы  себя  обеспечивали и
дражайшим половинам посылали.  А какие прекрасные часы  появились  в лагере,
лучших  швейцарских   фирм!   Прима.  Экстра.  Какие  изящные  кольца   -  и
обручальные, и с бриллиантами.
     Всемогущий  Зеленке, удостоившийся  к  тому  времени титула  "граф  фон
Штутгоф"  стал миллионером в  переводе на немецкие марки.  Золотая лихорадка
пошла ему впрок.
     Когда  в Штутгоф пригнали  евреев,  Зеленке немедленно устроил в  своем
блоке ювелирную мастерскую.  Нашел  золотых дел  мастера,  русского из Риги,
подыскал  для него  двух  помощников  и  всех  их  усадил за работу. Ювелиры
задрали носы.  Подумать только -  они  трудились во  славу самого графа  фон
Штутгоф  и другой работы не знали!  Они и  сало  ели, и  самогон лакали.  На
рядовых каторжников смотрели свысока, как  сытая  акула  на карася. Куда  уж
там!
     Ювелиры работали не только на Зеленке, но и на Майера, и на  Хемница  -
перерабатывали  еврейское  золото. Все  заказы шли через  Зеленке. От мелких
эсэсовцев он заказов  не  принимал. Исключение делал только  своим  дружкам,
которые могли достать для него бутылку отличного спирта.  И Хемниц в эти дни
разбогател, и Майер. Видно, за великие заслуги перед Третьим рейхом.
     В  лагерь были доставлены  и  латвийские евреи. Их было меньше, да и по
пути  их солидно  обобрали, но  кое-что  и у  них нашлось. Золотая лихорадка
вступила в новую фазу. На  сей раз, правда, она не достигла такого  высокого
накала как прежде.
     Когда заказы  у Зеленке кончились, ювелиров водворили на прежние  места
работы.  Они  опять  обрели  человеческий  облик -  соизволили  обмениваться
репликами  с  рядовыми узниками. Бывшие ювелиры в своем блоке открыли тайную
мастерскую  и,  работая на собственный  риск, обслуживали мелких эсэсовцев и
каторжную аристократию. Трудились они ночами, в  дневное  время  золотых дел
мастера  выполняли  обычные  каторжные   повинности.  Однако  вскоре  власти
избавили  их  от ночных  бдений: устроили  облаву  и  застигли  ювелиров  за
работой. Золото и инструменты отобрали. Зеленке собственноручно всыпал им за
труды  по  пятидесяти  палок.  Получили  свое и заказчики оставившие  у  них
золото.   Впоследствии  разжалованных  ювелиров  отправили  на  Гопегильский
кирпичный завод.
     В лагере слишком много знать не полагалось. В секретные дела начальства
мог впутываться только самый последний осел или убежденный висельник - долго
жить ему все равно не давали.

        "НАПЛЫВ ЕВРЕЕК"
     Немало помучились штутгофские власти с  литовскими еврейками. Лагерь не
был подготовлен к приему  такой  большой партии.  В нем  не  хватало  жилья.
Пришлось  бараки набивать битком.  Хуже  всего было,  что еврейки приехали с
детьми - большими и совсем маленькими.
     Начальству  подобало  знать,   сколько  оно  получило  новых   граждан.
Как-никак каждый, даже самый завалящий каторжник - имущество лагеря. Но дети
упрямо  не поддавались переписи и учету. Матери  их прятали как попало:  под
солому, под одеяла, под юбки. То тут, то  там  неожиданно раздавались крики:
дети  вылезали  из-под  юбок и терялись  в  куче сосчитанных,  а сосчитанные
удирали к  своим  матерям.  Все смешивалось,  путалось, надо  было  начинать
перепись сначала. Некоторые  женщины привозили  с собой мальчишек переодетых
девочками, другие - наоборот. А  Третьему рейху необходимо было точно знать,
сколько  было тех  и сколько других -  этого требовала  статистика.  Во  имя
статистики  проверяли   каждого  крикуна,  устанавливая  к  какому  полу  он
принадлежит - к мужскому или женскому.
     У  Майера  было  совершенно  определенное  отношение  к   подрастающему
поколению. У него  концентрационный лагерь,  а  не  детский  сад.  Свободных
кормилиц у него нет.  Детям в лагере делать нечего.  Они должны находиться в
другом, более подходящем месте. Но как их туда отправить по-хорошему? Матери
не  хотят  с ними расставаться, кричат, голосят,  бросаются, как кошки. Дети
визжат еще пронзительней. Вот и дерись с бабами, да возись с ребятишками!
     Это тебе не  сражение под Танненбергом. Это  - гораздо хуже. И все-таки
эсэсовская  решительность   преодолела  все  трудности:   детей  отобрали  и
отправили неизвестно куда. Лагерь стонал и выл земля, казалось,  сотрясалась
от воплей и криков.
     В 1944 году в середине  лета в  Штутгоф прибыли венгерские  еврейки. До
этого они  томились  в  Освенциме. Около 250 тысяч венгерских  евреек прошло
через  его мясорубку.  Тамошние  эсэсовцы  не могли  со  всеми  справиться и
отправили часть в другие лагеря. Для таких перевозок у немцев во время войны
хватало транспорта...
     На  долю  Штутгофа выпало  около тридцати  тысяч  женщин.  С  ними дело
обстояло проще, чем  с  их  литовскими соплеменницами. Во-первых, венгерские
еврейки  приехали  без детей. Начальство вздохнуло с облегчением. Во-вторых,
они  прибыли без волос,  коротко остриженные,  чем заслужили признательность
наших  парикмахеров.  В-третьих  они приехали  ограбленными и  бедными и  не
представляли никакого интереса для наших властей.
     С ними дело  пошло быстрее. Для венгерских  евреек  помещения, конечно,
тоже заранее  не подготовили.  Бараки пришлось строить на  скорую руку. Пока
велось строительство, все  привезенные  жили  в  помещении  без  крыши,  без
потолка. Холодный песок  служил им постелью, а чистое небо покрывалом. Порой
им в течение  недели не  давали ни  кусочка хлеба. Никто не  заботился об их
одеянии. Ту одежду, в которой они приехали, забрали на предмет дезинфекции и
проверки. - вдруг они в нее зашили золото.
     Голые  женщины бродили толпами. Они собирались у вещевых  складов.  Под
руководством бибельфоршера гардеробщики выдавали им по плохонькому  платьицу
с шестиугольной звездой на груди и на спине. Платья были разного размера, но
и  женщины  были далеко не  одинаковые. Одни отличались неимоверной худобой,
другие поражали своей неестественной полнотой. Попадались толстые, как бочки
и тонкие,  как жерди. Однако  одежду всем выдавали не обращая внимания ни на
рост,  ни  на объем. Крохотные  владельцы огромных  халатов  тотчас отрезали
лишнее и оставляли про запас. А высокорослые арестантки, получившие короткие
платья, так  и  расхаживали  полуголыми. Гардеробщики,  предводительствуемые
бибельфоршером, удовлетворяли их претензии... палками.
     Вскоре из венгерских евреек стали формировать рабочие  команды. Команды
старых, недужных, больных  отправляли в газовую  камеру, к Аврааму. Здоровых
посылали  в  близлежащие   города  на  фабрики  динамита,  на  строительство
укреплений и аэродромов. Женщины,  отправлявшиеся  на работу, получали более
приличную одежду.  Но те, которые оставались в  лагере  ходили полуголыми. В
бараках царила теснота. Правила гигиены казались далекой, отжившей свой  век
сказкой.
     Поздней   осенью   1944   года   большинство  загородных  команд  стало
возвращаться  в  Штутгоф. На  работу обычно уходили  здоровые, -  больных не
брали  -  но  с работ  они возвращались  настоящими  доходягами. Сгорбленные
женщины еле  волокли посиневшие и распухшие ноги. Узники были так худы,  что
когда они шли,  вок