ворил и теперь
утверждаю:  карманник во сто крат благороднее взломщика. А Стасяк - помои...
Я в  бараке хлеб  разрезаю,  а  он распределяет. Каждый день  по три буханки
прет, а  к этому еще банку мармелада  да пачку маргарина. Этакий огрызок. Но
карьеру  сделает.  Если  он и дальше будет  такой везучий, если его никто не
укокошит  -  обязательно  выслужится  в  палачи.  Помяните мое слово... Ого,
политический отдел на горизонте - веселый рейнец неожиданно скис. - Мне ведь
строго запрещено с вами разговаривать...
     - Политический отдел!?
     Услышав столь громкое название, мы словно гуси, вытянули шеи и застыли:
что с нами будет?
     Политический отдел  явился в сопровождении четырех пишущих машинок.  Их
несли арестанты. Следом шествовали два эсэсовца в форме.
     -  Ну,  bracia litwini значит,  добро пожаловать! Как дела?  - дружески
осклабился один из несших машинки. - Мы вас ждали.
     С ума сойти! Они нас ждали! Когда же начнется угощение?
     Как они горды! Как кичатся! Подумать только - несут пишущую машинку! Не
они ли будут наши следователи и судьи?
     Вызывают  по   одному.   Встать   навытяжку   руки   упереть  в  бедра:
допрашиваемый должен быть похож на самовар. Отвечать громко и четко, чтобы и
глухой  слышал.  Имя  и  фамилия!  Семейное  положение!  Адрес  -  он  может
понадобиться в случае скоропостижной смерти...
     - За что арестован?
     - Не знаю.
     Мы отвечаем, словно сговорившись.
     Так и записали: не знает, за что - какая разница?
     Выдали номера: получите,  дескать,  свой паспорт, не потеряйте.  Голову
потерять можно, но номер - ни в коем случае: он важнее. Последний порядковый
номер  -  двадцать  одна тысяча триста  с  десятками. На  бумажке с  номером
надпись: "Шуцхафт-политиш".
     - Надолго ли нас посадили?
     -  Do konca  wojny. Шуцхафг-политиш,  обладатели красного  треугольника
посажены до победы.
     - Что означает шуцхафг-политиш?
     -   Политический   арест,  проведенный   в   целях  обеспечения   вашей
неприкосновенности. В лагере вы будете вне  опасности. Общество, возмущенное
вашими  преступными  действиями  может  вас  разорвать  на  куски,  если  вы
останетесь на свободе. Власти, озабоченные вашим благополучием, посадили вас
в лагерь, чтобы спасти от гнева общества.
     - А может  быть, чтобы охранить общество  от нас?  Чтобы  мы  не  могли
больше грешить против властей?
     - Нет, нет. Для такого рода преступлений у нас имеется другой параграф.
Verbeugungshft - профилактический арест  предупреждающий преступления. Такие
у  нас  ходят  с  зеленым треугольником.  Уголовники.  Мы  защищаем  от  них
общество. А политических мы защищаем от общества,
     - Скажите, какая трогательная заботливость!
     - Иначе  нельзя. В Третьем рейхе  должен  быть порядок. Marsz do lazni!
Марш в баню (польск.)
     На  том и завершились  наши политические взаимоотношения с политическим
отделом.
     Ну, с ним, кажется, уживемся: как-никак - не дерутся...

        "ПОЛИТИЧЕСКИЙ ОТДЕЛ"
     Политический отдел лагеря не оправдывал своего громкого названия.
     И  он  не брезговал побоями,  но  избивал  скорее  ради  удовольствия и
телесной гимнастики, нежели из политических  соображений.  По правде говоря,
это было никому не  нужное  учреждение не имевшее  никакого самостоятельного
значения ни в жизни лагеря, ни в судьбе заключенных.
     Официальным начальником политического отдела был представитель гестапо.
В  1943 -  1944 годах  в этой  роли  подвизался  гданьский немчик  Мальштет,
старший лейтенант СС. Бог его знает, как он попал в ряды гестаповцев. Скорее
всего - скрывался от воинской повинности.
     Это  был  низенький немец лет сорока. Чернобровый, совсем не похожий на
пруссака. Отменно  вежливый.  Джентльмен в чистых кожаных перчатках,  гладко
выбритый, в начищенных до блеска ботинках.
     На имя  Мальштета поступал  из  гестапо список узников,  а  он  в  свою
очередь  переправлял  его за  своей подписью в  другие  лагерные  инстанции.
Допросы заключенных вели  специальные следователи  широкоплечие, мускулистые
верзилы из Гданьска почти боксеры. Они допрашивали по всем правилам гестапо.
Задача отдела, предводительствуемого  Мальштетом  сводилась  в  такие  дни к
отыскиванию в  пределах лагеря подследственного.  Но  и с  ней он не  всегда
справлялся.  Порой  Мальштету  поручали расследование  пустяковых дел. Тогда
казалось,  что не  Мальштет  допрашивает заключенного,  а  тот его. Мальштет
заикался, кашлял и никогда не знал, о чем спрашивать дальше.
     Восседал он  в огромном красном каменном  чертоге - резиденции лагерных
властей. Время от времени из окон каменного чертога доносились во двор крики
и грубая ругань.  Заключенные посмеивались.  Они  знали: Мальштет грызется с
начальником лагеря. Что  они не поделили между  собой - черт их знает! После
таких  ссор  Мальштет поспешно  отправлялся  в  лес  проветриться  Это  было
единственное проявление его инициативы и бурной деятельности.
     В 1944 году беднягу Мальштета сильно понизили  в чине Он был изгнан  из
лагеря и определен в конвой,  сопровождавший узников  из Гданьска в Штутгоф.
Никчемная службенка!
     Пост  Мальштета  унаследовал  старший  лейтенант  гестапо  Трун,  тощий
молодчик  среднего роста. И  он изнывал от безделья. В лагере Трун появлялся
редко, да его здесь и недолюбливали. Лагерь принадлежал эсэсовцам, а гестапо
-   это  совсем  другое   ведомство.   Эсэсовцы   не   терпели  постороннего
вмешательства  в свои  дела. В  число посторонних  входили  и  представители
гестапо. Эсэсовцы дружно клевали их, всячески стараясь выжить.
     Фактически  в политическом отделе верховодил старший фельдфебель Лютке,
отпрыск гданьского купчика. Долговязый, истощенный детина с удлиненной как у
ужа, головой.  Глаза  его  скрывала  нахлобученная  шапка.  За два  года  он
кажется, ни разу не улыбнулся.
     Работы  у  Лютке было мало, но он тешил себя садистскими выходками. Ему
казалось, что  все присылаемые  в  лагерь  - завзятые преступники и  злейшие
враги Германии.
     - Кто встал немцу поперек дороги - должен быть уничтожен, - повторял он
и, разумеется, слова у  него не разошлись бы с делом, но  Лютке был  облечен
недостаточной  властью.  Чувствуя  свое  бессилие,  он стремился  отыграться
другими способами.
     Обычно,  когда  в  лагерь  прибывала  новая  партия  заключенных, Лютке
проводил с новичками  сеанс гимнастики.  Его  любимым  упражнением был танец
"под лягушку" Присядешь на корточки, вытянешь руки и скок, скок, скок  через
весь двор.
     Шлеп, шлеп, шлеп - прыгают новички, словно лягушки из горящего болота.
     Если  кто-нибудь   не  выказывал   должного  усердия,  приличествующего
военному  времени  или  поддавался  соблазну  саботажа,  то  Лютке  применял
необходимые меры поощрения. В ход пускались специальная нагайка,  дубинка, а
порой и кирпич. Иногда новичку прибавлял прыти и удар подкованного сапога.
     Второй  популярный номер гимнастической  программы  не уступал первому.
Заключенные состязались в беге.
     Бегали  новички по команде Лютке. Бег с  препятствиями. Бегом!  Ложись!
Бегом! Ложись! Это упражнение было особенно эффектно весной или осенью, да и
просто в  ненастную погоду - после дождя, когда во дворе лагеря стояли  лужи
воды  и липкой грязи. И горе  новичку, который вздумает беречь  свою одежду.
Цель состязания была гениально проста: выяснить не кто быстрее бегает, а кто
скорее  устает. Уставшие рассматривались как неисправимые лентяи, упрямцы  и
саботажники не признающие авторитета власти.
     Хоть ты и смертельно устал -  не признавайся в своей усталости во время
гимнастических упражнений!
     У регистрационного стола новичков Лютке показывался редко. Для этого он
был слишком крупной фигурой. Да  и делать ему  здесь было нечего. Расквасишь
нос,  залепишь пощечину, дашь  пинок  в живот, угостишь дубинкой  - только и
всего. Ничего нового не  придумаешь - весьма  ограничены возможности. Те  же
номера. Скучно.
     И наконец  у Лютке была еще одна обязанность.  Он оглашал, кого поведут
на расстрел, кого на виселицу. Когда Лютке показывался в лагере будь то днем
или вечером, чудилось - подул холодный пронизывающий ветер прямо с северного
полюса. Черт знает, чьи  фамилии  назовет фельдфебель. В любую минуту можешь
услышать и свою... Иногда Лютке довольствовался одной-другой фамилией. порой
он перечислял десятки. Нет, его посещение никого не радовало.
     Тем не менее, не следует преувеличивать заслуги Лютке: фамилии подбирал
не  он.  Лагерь  был  исполнительным  учреждением -  в  нем пытали,  карали,
изводили  заключенных. Предрешало их  участь гестапо,  присылавшее  узников.
Освобождение  арестованных  также находилось в его компетенции. Политический
отдел  играл  роль  посредника  или  помощника   палача.  Докладные  записки
верховной  власти в Берлин о поведении  узников писал начальник лагеря почти
всегда  пребывавший не  в  ладах  с политическим отделом. Политический отдел
составлял только списки заключенных и складывал их в отдельные папки. Но и с
такой  работой он не  всегда справлялся - это был самый безалаберный отдел в
лагере.
     Осенью  1944 года  из Штутгофа  сбежал  поляк  -  участник  Варшавского
восстания. Нужно  было  отметить в книгах,  что он испарился.  Стали  искать
документы.  Нет документов. Искали день, искали  другой... Наконец нашли  их
где-то за шкафом, у печки.  А в документах указывалось, что поляк должен был
быть немедленно повешен.
     Как  же  его повесишь?  Ищи  ветра  в поле. Так  и  не восторжествовало
правосудие. Не поймали неповешенного висельника.
     В  лагере  отбывала   наказание  группа  заключенных,   присланных  для
перевоспитания.  Их  по истечении определенного срока выпускали на  свободу.
Политическому   отделу   вменялось   в  обязанность   чтение   освобождаемым
напутственных проповедей  и  выдача  документов. Каждый  выходящий  на  волю
должен был заверить собственноручной подписью нижеследующее:
     1) Мне возвращены отнятые вещи.
     2)  В  лагере я  не  нажил  никаких  болезней  и  не  получил  телесных
повреждений.
     3)  Обязуюсь  ни  словом   не   обмолвиться  о  виденном   слышанном  и
происходившем со мной в лагере.
     4) Если на свободе услышу разговоры, увижу действия направленные против
национал-социалистов, то немедленно доложу полиции.
     5) Настоящий документ подписал добровольно. Никакого насилия, надо мной
не было совершено.
     Что правда, то  правда.  Никто  не  принуждал  подписываться. Хочешь  -
пожалуйста,  не  хочешь - не надо. Подписавшего отпускали, а не подписавшего
оставляли в  лагере,  предоставляя ему  возможность поразмыслить на  досуге.
Повторное  приглашение  было  большой  редкостью.  Тугодумы,  оставшиеся  за
колючей  проволокой  думали  так  напряженно, что в конце концов  увлеченные
размышлениями, вылетали в трубу крематория.
     В  политическом  отделе  была  картотека  заключенных,   ею  официально
заведовал  фельдфебель  СС Кениг,  в  прошлом  владелец  трактира, крикун  и
музыкант:  он играл на  трубе. Больше всего, на свете Кениг боялся призыва в
действующую армию и отправки на фронт, поэтому он всячески старался  угодить
высшему начальству. Но заискивал и  перед заключенными; кто знает, что может
случиться? Так и маялся, бедняга. Помочь узникам  он, конечно, не мог,  но и
вреда никакого им не причинял. Завидев Лютке, Кениг принимался с пеной у рта
орать на заключенных, но стоило Лютке скрыться, и Кениг снова разговаривал с
заключенными, как со старыми знакомыми  угощал их сигаретами. Все знали, что
Кениг  орет  для отвода  глаз. Среди нас он слыл  недурным человеком. За два
года Кениг ни разу даже не толкнул заключенного,  что  в лагере считалось из
ряда вон выходящим явлением.
     В рамках политического отдела существовал еще фотографический подотдел.
Заведовал  им   фельдфебель,   нахал   и  сладострастник.   Занятый   своими
фотографиями   он  почти  не   вмешивался  в  дела   лагеря.  Иногда  только
присутствовал при регистрации новичков. Поругается, поворчит, одного-другого
угостит пинком - и все. И тут им руководила не злоба, а сознание собственной
исключительности.  Он  был  пруссаком,  и  человечность  была ему  чужда  от
рождения.
     Фотографа  обуревала  одна  забота   -  угодить  штутгофским  вдовам  и
солдаткам. И не только фотоснимками на память...
     Работа в политическом отделе носила какой-то  фатальный  характер.  Чем
больше трудились в нем люди, тем заметнее становился  беспорядок.  Наконец в
январе 1945 года при эвакуации  лагеря  все документы  политического  отдела
были  торжественно  сожжены  во  дворе.  Так  завершилась  его  многотрудная
деятельность.

        "СОТРУДНИКИ ПОЛИТИЧЕСКОГО ОТДЕЛА"
     Все заключенные  лагеря были разбиты  на  рабочие команды. К каждой был
прикреплен эсэсовец - Kommandofuhrer  -  руководитель команды, отвечавший за
порядок  и   работу.  Но   самой  работой  руководил  один  из  заключенных,
назначавшийся,  властями  и  именовавшийся итальянским  словом  "саро",  что
значит "голова".  Мелочи лагерного  обихода  немцы  позаимствовали  у  дуче,
сохранив  при  этом  и некоторые итальянские термины. Тем  не  менее,  слово
"капо" мы толковали по литовскому словарю. Увы в своем толковании мы не были
единодушны.  Одни,  например, утверждали что название  "капо" происходит  от
литовского  слова  kapoti, то  есть рубить, сечь. Другие полагали,  что  сей
термин  является. искаженным  литовским  словом  kapas  -  могила...  Своими
действиями  капо вполне  оправдывали  наши  лингвистические предположения...
Помощник капо  официально  назывался "Hilfscapo" а  мы его называли попросту
"вице-могильщиком".
     В 1943 -  1944 годах  начальником рабочей команды  политического отдела
был заключенный Шрейдер, сравнительно молодой человек, лет 25 - 27. Высокий,
стройный,   кудрявый.  Женщины   так   и  льнули  к  нему.   Он   был  сыном
высокопоставленного немецкого чиновника-инженера, служил  в начале войны  во
флоте. В лагерь Шрейдер попал за клептоманию. Носил он значок  политического
узника -  красный  треугольник.  Впрочем, и все  другие моряки, сидевшие  за
воровство тоже  разгуливали  с красными  треугольниками. Шрейдер и  в лагере
пытался  использовать врожденные таланты, но неудачно. Его способности сразу
удостоились солидной аттестации:  грудь и спину  Шрейдера украсили дощечки с
надписью: "Он обобрал своих товарищей-арестантов"..
     Недели  две постукивал Шрейдер злополучными  дощечками. Избавившись  от
них,  он  попал на  работу  в  политический отдел. Еще  бы!  Шрейдер  владел
грамотой и к тому же был немцем.  Вскоре он дослужился до начальника команды
и  почувствовал себя как рыба в воде. Вот что значит призвание!  Он сделался
одним  из  самых  рьяных  головорезов  и  с  воодушевлением  выполнял   свои
разбойничьи функции.
     В его  обязанность входило  измерять  рост  новичка и снимать отпечатки
пальцев. На столе у Шрейдера всегда лежала нагайка, сплетенная из проволоки,
или дубинка.
     Приходит,   бывало,  новичок,   съежившийся,   напуганный,   согбенный.
Частенько жестоко избитый.  Порой ни слова не понимающий по-немецки. Шрейдер
окинет такого взглядом. прикидывая, как можно и как нужно с ним обращаться.
     Из  рядов  выкликал  сам Шрейдер.  Новичок  порой не  слышал,  порой не
понимал,  что  вызывают именно  его.  В  особенно затруднительном  положении
оказывались  заключенные-чужестранцы,   фамилии   которых  Шрейдер  безбожно
коверкал. Растерянный новичок совершенно не знал, как вести себя, куда идти.
Ему и в голову  не  приходило, что  на  окрик следует  мчаться  рысью,  а не
плестись шагом. Не  знал  он и  многих  других  необходимых вещей.  Шрейдер,
бывало,  терпеливо обучает новичка-неуча: то по уху, то сапогом в живот... И
кулаками, и плетью, и палкой...
     Новичок входил, как входят все нормальные люди. Шрейдер встречал его на
пороге.  Удар  в живот - и новичок вылетает  во двор вверх тормашками. Вызов
повторяется. И  опять  удар, и опять новичок летит на землю.  Урок длился до
тех пор, пока заключенный не догадывался, что на  зов надо мчаться -  рысью.
Новички,   наблюдавшие   за  назидательными  упражнениями  Шрейдера,  быстро
постигали,  в   чем  дело,  и  заранее  готовились.   Но   для  них  Шрейдер
подготавливал другие испытания. В  лагере вообще никогда  не  предупреждали,
что и как  следует делать.  Узники должны  были сами сообразить, что к чему.
Соображать помогала дубинка.  Так и Шрейдер, бывало,  учит до тех пор,  пока
его  ученик  начнет  понимать  по-немецки и  стоять  только  так как хочется
Шрейдеру. Обученного новичка,  покидавшего  канцелярию, Шрейдер напутствовал
ударом сапога в зад или палкой по спине.
     Разумеется,  приемы  Шрейдера  вовсе  не были  однообразны.  Изредка он
изумлял  окружающих  своей  вежливостью,   достойной  истого  джентльмена  и
настоящего кавалера. Припадок вежливости случался с ним тогда, когда новичок
был хорошо  одет, имел  часы  либо перстни; табак  или  какие-нибудь  другие
ценности. К такому Шрейдер благоволил. Он сладко улыбался женщине, прибывшей
в  лагерь, утешал ее,  обнимал... и в результате какая-нибудь ценная вещичка
обязательно перекочевывала к нему в карман. А если  новичок  гол как сокол -
какой от него толк!
     Принуждал ли кто-нибудь Шрейдера к надругательствам над людьми?
     Нет,  не принуждал. Шрейдер сам  проявлял  инициативу: пытки доставляли
ему  наслаждение.  Доход. Муки  узников  удовлетворяли  его  честолюбие. Он.
видите ли, имеет право бить!
     Правда, Шрейдеру  никто  и не  запрещал  измываться  над  заключенными:
вожаки СС умывали руки: арестант арестанта лупит - в добрый час! Кровь рекой
течет - ну и что ж, для  того  и существует  концентрационный  лагерь, Чтобы
кровь рекой лилась. Льется - ну и пусть. Подумаешь, важность!
     Как бы  то  ни было - драчуны были  у начальства  в чести.  Находились,
конечно,  и среди  эсэсовцев лагеря  сердобольные  люди,  вроде  фельдфебеля
Кенига, поддерживавшие даже  в какой-то мере дружеские отношения с узниками,
но и те набрасывались  на заключенных, сквернословили, размахивали кулаками,
когда нелегкая приносила  какого-нибудь высокопоставленного  чинушу,  однако
стоило начальству отвернуться, -  мягкосердечные  надсмотрщики провожали его
насмешками и опять мирно беседовали с заключенными.
     Избиения  и  надругательства   над  заключенными  считались  в   лагере
признаком  хорошего тона. Старый арестант, отдубасивший новичка, считался  в
глазах начальства  "исправившимся", "раскаявшимся",  "осознавшим всю тяжесть
своей вины".  Желавший снискать доверие  и расположение  властей  и  сделать
карьеру или  поднять  свой  авторитет  среди заключенных мог воспользоваться
простым и дешевым средством: избивать других, прежде всего новичков.
     Шрейдер принадлежал к породе  бандитов-карьеристов. Он сумел превратить
избиение  в  прибыльное предприятие.  Он ухитрялся одновременно  избивать  и
грабить. А  неписаные  законы и  мораль лагеря  ни  грабеж,  ни избиение  не
числили преступлением.
     Бравый  Шрейдер  был  далеко  не  беден... Он  щеголял  в  лакированных
полуботинках   и  кожаных  перчатках  -  для   военного  времени  шик  почти
невероятный. Его элегантность особенно бросалась в глаза на фоне неописуемой
нищеты, царившей в лагере.
     В  конце  концов,  Шрейдер  возомнил  себя  настолько  всесильным,  что
перестал считаться с элементарным правилом житейской мудрости: хочешь жить -
не забудь начальства.
     Шрейдер не любил  ни с  кем  делиться добычей. Начальство  казалось ему
лишним и  ненужным там, где речь  шла о благах земных.  Не знал Шрейдер, что
власть  ревнивее всякой любовницы, не знал - и поплатился. Начальство, давно
исподтишка точившее  на Шрейдера зубы, вдруг взяло и  придралось к  пустяку.
Шрейдер якобы за соответствующую мзду отправляет нелегально из лагеря письма