что на лекциях в университете  студентов становится все
меньше и меньше? А теперь их вовсе нет. Куда они делись?
     -  Я,  сударь,  ничего  не  знаю.  И  ничего не заметил.  Я  получил  в
университете  отпуск для  литературной работы и  занятий  не посещал. Только
третьего дня приступил к  чтению лекций о  раннем немецком романтизме...  На
мой взгляд, студентов было вполне достаточно...
     Наша  дискуссия  оборвалась. Началась  проповедь. Читал  ее  украшенный
сверкающими  пуговицами  начальник  вильнюсского  гестапо,  проведший ночь в
сладостном  обществе  коньяка.  Он  изрекал  величайшие  истины  о  немецкой
нравственности, о мудрости национал-социалистов.
     - Вы  лишены свободы надолго, до конца войны.  Эвентуально  -  до конца
жизни. - Свои умозаключения он подкреплял взмахами кулака.
     И  угораздило  же  моего преждевременно  облысевшего  коллегу,  вечного
студента-юриста Йонаса Чюбяркиса! В  момент  наивысшего  парения пуговичного
духа он захохотал во все горло!
     - Ты чего  гогочешь? А? -  обозлился проповедник - Чего  рот разеваешь?
Видно, со мной прогуляться захотелось?!
     Нет,  Чюбяркис не испытывал  никакого желания прогуливаться с  ним. Тем
паче что одна  нога у  него была без сапога. Дьявол  его  знает,  где  он ее
вывихнул. Она была облеплена гипсом.
     -  Видишь ногу?  Стало  быть,  я  не  ходок... Иногда  полезно иметь  и
вывихнутую ногу.
     -  Нас, немцев,  сто  миллионов,  вас -  от  силы  три. Как  вы  смеете
возражать...   -   горячился  унизанный   блестящими   пуговицами  златоуст,
выведенный Чюбяркисом из пьяного равновесия.
     -  Что касается меня, - осмелел и  я,  - то я никуда  не хожу. Я поэт и
политикой не занимаюсь.
     - О! - воскликнул он, - поэты - народ чрезвычайно опасный!
     - Ну, что  вы.. рейх - такой всемогущий, а я  - такой  ничтожный.  Куда
мне... Разве я могу представлять опасность...
     - Как ты смеешь сомневаться в военной мощи и победе Германии!  - оратор
начал бушевать. -  Во время лекций, во время бесед - один,  другой улыбнется
или бросит  ироническое замечание... Для нас вполне достаточно! Нам больше и
не  требуется. Мы национал-социалисты, гордимся  своей  последовательностью:
литовская интеллигенция против нас следовательно она должна быть уничтожена.
Вы откроете список. Над  вашими  головами висит  большой... -  и он описал в
воздухе большой вопросительный знак. - Отныне ваши университеты закрываются.
Вся профессура арестована.
     - Вся профессура? Арестована?
     - Вся. Без исключения. Гимназии также закрыты. Пойдете вы все к...
     Тут и я рассмеялся. В гестапо всегда врут. Невероятно, чтобы гестаповец
на этот  раз сказал правду. Арест  профессуры  не остался  бы без  отклика в
подвале. А так - ничего.
     Э-э брешет, собака, запугивает.
     Мне, однако, он не предложил прогуляться  с ним. Из подвала нас вызвали
во двор.
     Двор  гестапо...  Выстроено человек  тридцать...  Среди них мои хорошие
знакомые. Сразу делается легче на душе. Как  это русские говорят:  на миру и
смерть красна. Правильно.
     Два грузовика - и несемся в Каунас.
     - До свидания, Вильнюс, ты еще услышишь о нас!

     ...В НЕИЗВЕСТНОМ НАПРАВЛЕНИИ
     Закрытые грузовики. Мы сидим на удобных скамьях.  Охрана  слабенькая  -
два-три гестаповца.  Да и те, поставив автоматы в угол, посасывают трубки...
дремлют.
     Не выпрыгнуть ли?  Выпрыгнуть совсем  нетрудно.  Особенно в лесу.  Пока
остановят машину, пока откроют  огонь  можно убежать далеко..  Удастся побег
или не удастся, но положение оставшихся ухудшится.  Им будут мстить. В конце
концов, мы, должно  быть  не ахти какие преступники,  если нас  так небрежно
охраняют. Ничего страшного не случится...
     В Каунасе  мы  попали  прямо  во  двор гестапо.  Нас вежливо пригласили
внутрь. Некоторых  загнали в подземелье, в этакие каютки,  годные разве  что
для разрешения от бремени сук.  Как ни ляжешь - вдоль поперек наискось - все
равно  не  уместишься.   Оставшихся  затолкали  в  логово,   устроенное  под
лестницами. Места там еще меньше воздуха в обрез... Душно. Темно. Дико.
     Поведение  каунасских  гестаповцев  не  поддается  осмыслению. Впихнули
заключенных в  собачью конуру,  но довольно  часто ее проветривают. Поражают
своей вежливостью. Дружески вступают в разговор. Любезно отвечают. На добрых
полчаса выпустили всех во двор -  прогуляться.  Охраны снова почти  никакой.
Обедали   и  ужинали  в  столовой  СС.  Чистые  скатерти,  удобные   кресла.
Предупредительные  подавальщицы. Еда бесхитростная, но вкусно  приготовлена,
сытная. Ешь до отвала... После трапезы разрешено  курение. Эсэсовцы  угощают
нас сигаретами, словно званых гостей.
     Как увязать с таким обхождением мерзостный смрад и тесноту?
     Скверно, что мы ничего не знаем о положении в городе. Что гам творится?
     Кое-как  организовали  сбор сведений.  Выяснилось,  что  никто  нас  ни
допрашивать, ни судить не будет... - все сделано заранее, авансом. Зачем нас
понапрасну беспокоить...  Если мол,  попробовать вас допрашивать и судить  -
ничего  хорошего не  выйдет.  Вы,  конечно,  станете отрицать  свою  вину  и
защищаться.  Придется  устраивать   очную  ставку   с  людьми,  доставившими
необходимые сведения о вас.  Было бы глупо из-за такой ерунды выдавать своих
агентов-осведомителей. Так и  порешили:  вывезем вас без всяких  допросов  в
Восточную Пруссию и баста... Глядишь, и впрок пойдет прусская наука...
     Так все  и было.  Нас  никто не  допрашивал. Утром опять подали  сытный
завтрак  с  эсэсовскими сигаретами, после завтрака - подготовка в путь.  Нам
даже разрешили написать каунасским друзьям. Обещали отправить. Затем усадили
в  роскошный  автобус  и  снова под жиденьким конвоем, вывезли из Каунаса  в
Германию. В  Тильзит. Заявили,  что оттуда, мол, можно будет писать протесты
по поводу ареста и всего прочего...
     В Тильзите в наше распоряжение  отдали тюремный костел - просторный зал
на четвертом этаже красивого каменного здания.  В огромном зале - только мы.
Чисто,  окна распахнуты. Воздуха много.  Прохаживайся,  дыши вдоволь. Пища -
обычная тюремная, но готовят  чисто  и вежливо подают...  Надзиратель зала -
старый служащий тюрьмы - весьма сговорчив. Обещал не замечать, что  мы курим
в зале - и слово свое сдержал. Каждый второй день прогулки по двору. Привели
местного цирюльника. Желавшие могли бесплатно воспользоваться его  услугами.
Тюремщики собрали дырявую обувь и безвозмездно починили.  Разрешили написать
на  родину письма  и добросовестно  их отослали. На восьмой день погрузили в
опрятный   вагон  третьего  класса  и  вывезли  из  Тильзита  в  неизвестном
направлении.
     Надзиратель,  растроганный  подношением арестантов  -  куском  сала,  -
вызвал  в   отдельную  комнату  нашего  старейшину  вильнюсского  профессора
Юргутиса и сообщил, что нас гонят туда откуда еще никто не  возвращался, - в
концентрационный  лагерь.  Профессор  Юргутис   не  нашел  в  себе  мужества
поделиться  с  нами  страшной новостью. Он  вернулся  красный  и  смятенный.
Окруженный  со всех сторон, Юргутис промычал  что-то невнятное  о женщинах и
черных чулках.
     Кроме  него,  никто  не  знал,  куда  нас   везут.  Вежливое  отношение
гестаповцев сбило  с толку. Думалось, что  в Германии  нас ждет обыкновенная
ссылка.  В чистом  вагоне третьего  класса  сидело несколько эсэсовцев.  Они
беззлобно   разговаривали   с   нами,   и  мы  чувствовали  себя  заурядными
пассажирами. Тем  более, что начальство тильзитской  тюрьмы снабдило нас  на
дорогу "бутербродами", красиво завернутыми в вощеную бумагу.
     В Гданьске  нас  встретил большой  отряд  вооруженных гестаповцев.  Наш
поезд доставил около двухсот узников  -  преимущественно белорусов и поляков
из Белостока.
     Гданьские гестаповцы оказались созданиями совершенно особой породы. Они
сами не понимали: люди они или просто какое-то  двуногое  недоразумение. Нас
они людьми  не считали. Началась посадка. Грузовики  крохотные, арестантов -
много. Все не  помещаются. Не  "влезавших" гестаповцы напутствовали  грязной
бранью, прикладами приводили в необходимую кондицию.  Проще говоря,  сгоняли
вес.
     Приклад -  всегда приклад. Вещь нужная, но жесткая. С его помощью места
в  грузовиках оказалось вполне достаточно. Неважно, что ноги одного обвились
вокруг шеи другого, как селедки в банке, пустяки и то, что один хрипел, лежа
ничком, а другой, как погонщик на нем верхом ехал, один орал благим матом, а
другой дух испускал. Важно, что все поместились.

        "ПЕРВАЯ НОЧЕНЬКА"
     Мы прибыли  на место неизвестного назначения в полночь. Высадили нас из
грузовика. Выстроили  у  огромного  красного каменного  здания,  обсаженного
деревьями...
     Да...  Если  придется  тут  жить,  то  по  кровати мы, верно,  получим.
Комнаты, надо думать,  давно приготовлены. Неужто их будут  готовить сейчас?
Не может быть. Немцы всегда были  хорошими организаторами. О нашем прибытии,
должно быть, сообщили заранее, как в Тильзите...
     Но  наши прекраснодушные  мечтания внезапно  развеялись, как  дым. Черт
знает, откуда вылез эсэсовский  молодчик, долговязый нос  -  как  лопата. Он
что-то пробурчал и прошелся кулаком по нашим носам.
     - Тьфу, - сплюнул узник, награжденный ударом в  скулу - что за странные
обычаи?
     Впереди  маячат высокие  ворота  опутанные  колючей  проволокой.  Висит
загадочная будка. Над  ней  красная лампа.  Разинув  пасть, из будки смотрит
пулемет  или  какая-нибудь другая гадость,  похожая на него... За  будкой за
воротами  тянется  длинный   узкий   двор,  обставленный  этакими   сметными
избенками. Будки не будки, сараи  не сараи.  Ночью и  не  разберешь,  что за
чертовщина.
     Из  глубины  двора  неожиданно  вынырнули  двое  в  черном.  Размахивая
толстыми палками,  они  быстро подбежали  к  нам. Один -  опоясанный  ремнем
верзила  хриплый  как  поющий  дракон  из немецкой  оперы "Зигфрид".  Другой
низенький, из породы  головастиков тварь, изъяснявшаяся  с  сильным польским
акцентом.
     Чудовищный  окрик  погнал нас  к  нелепой лачужке,  оказавшейся, как ни
странно жильем. Черные ночные призраки остановились у дверей. Один - справа,
другой слева.
     Зигфридовский горлодер смачно гаркнул:
     - Тюфяки  тащите из одного барака в другой. Я и Юргутис стояли в первом
ряду. Мы и открыли шествие через таинственные двери охраняемые двумя черными
стражниками.
     -  Поторапливайся  ты, старый верблюд, -  две  палки хлестнули по спине
Юргутиса.
     - А ну, быстрее, дохляк! - Я получил прозвище и вдобавок пару ударов по
затылку.
     Мы не были исключением. Все получили положенную порцию.
     Старый верблюд, - бац палкой. Сукин сын, - хлоп палкой.
     Палка всех уравняла в правах. Отведали ее все, не считая одного-другого
ловкача сумевшего подобно серне, проскочить сторонкой.
     Гм...   довольно  странные   обычаи.   Предпочитаю   азиатский   способ
приветствия: потереться носами при встрече.
     Хлоп  хлоп, хлоп...  Каждый раз  в  дверях -  удар  палкой. Наконец  мы
научились  подсовывать  матрац  вместо  загривка. К  сожалению,  опыт пришел
поздно: матрацы уже снесены в барак.
     Опять раздалась хриплая оперная команда:
     Марш внутрь в барак. Литовцам лечь справа,  полякам  слева, белорусам -
посередке.
     Надсмотрщики словно кариатиды, застыли у дверей. Каждый хотел как можно
скорее проскользнуть мимо них  и спрятаться за чужой спиной в бараке.  Когда
пару  сот  человек  захлестывает  такое  желание  -  обычно  страдают двери,
особенно если они узкие.  На сей  раз больше пострадали  палки: сломались  о
наши спины бедняжки.
     Куда же мы попали? В сумасшедший дом или к черту на рога?
     Повалились,  сгрудились,   как   попало,   как  кому  удалось,  вопреки
предписанию  все  вперемешку  - и  литовцы,  и  поляки,  и  белорусы.  Ну-ну
посмотрим, что будет;
     Молодчик  из  породы головастиков  объявил  во всеуслышание: он сегодня
будет нашим начальником, а тем кто посмеет ослушаться, ...ого-го!
     Сия  параша  для отправления одной  надобности, эта  - для другой.  Кто
посмеет смотреть в боковое окошко или ломиться в него, тот, чертово отродье,
будет тут же на месте зажарен, как гусь.
     Распорядившись,  головастик  принялся  вертеться  у  параш;  он  стучал
сапогами, бранился, что-то бормотал, сопел. Потом умолк.
     - Может, дрыхнет, сатана? Мы потихоньку вздохнули.
     Куда там! Он вдруг особенно цветисто выругался и снова заюлил:
     - Эй вы, такие-сякие, потомки  двуногой и  четвероногой сволочи,  рвань
грязная, - обратился он к нам - у кого есть золото? У кого часы? Деньги? Все
равно  отнимут.  Самый  разумный  выход  -  отдать  их  мне.  Я и  салом  не
погнушаюсь. Хлеба мне  не  нужно - можете  поделить между собой.  Ну, у кого
есть часы? У кого золото?
     Глас вопиющего в пустыне.
     Двести человек лежат,  словно мертвые мухи. Никто не отзывается,  никто
ничего не дает.
     -  Эй,  вы, сукины дети выкладывайте часы! Взбешенный неучтивостью,  он
принялся шагать по нашим телам. Странный способ прогулки. Без разбору ставит
ноги кому на грудь кому  на  голову, кому  на  живот.  Да еще помогает  себе
палкой  -  надо же на что-нибудь опереться,  - в  бараке  темно он ведь чего
доброго, и упасть может!
     - Что ты молотишь сапогами головы иуда, - завопил кто-то.
     - Отдай часы, раззява!
     Подозрительная возня... Учащенное дыхание двух человек. Бешеное рычание
сквозь зубы... Что он затеял?
     Вдруг  -  глухой удар.  Что-то тяжелое  и мягкое  шлепнулось о  парашу,
полную добра и упало на землю.
     -  Собачьи ублюдки! Кто  меня в  живот  пнул? Кто тут  лягается,  какой
бешеный верблюд? Отвечай, рвань!
     Молчание.   Никто  не   признается   в   оскорблении  действием   столь
величественного брюха. Молчание.
     -  Последний  раз спрашиваю, выродки  кто?  Ищи дураков... Темно, никто
ничего не видел! Нету среди нас... ни легавых, ни дураков.
     - А-а-а так? Я вам покажу... Что он замышлял? Никто не знал.
     - О, Иисус Мария! Господи! - послышались в темноте вопли.
     Не  рискуя шагать по телам, разъяренный  головастик обрушился палкой на
лежавших возле параши, на всех кого мог достать.
     - Они - исчадие ада - вздыхал  мой сосед, поляк  из Белостока, успевший
получить палкой по голове. Теперь он как и я прятал ее под матрац.
     Излив свою желчь на наши выи и спины головастик утих. Все же человек не
машина. Бывает, что и утомится.
     Багровый от злости, тяжело дыша, охранник долго еще  разговаривал сам с
собой  и  вертелся  у параши строго установленного назначения. Потом наконец
захрапел.
     Его храп был для нас приятнее трели соловья.
     - Может этот висельник проспит до утра? Пусть небо не скупится и дарует
ему сладкий сон. Пусть во сне придушит его какой-нибудь палач!
     Утро было не за горами, но...
     Ученые изобрели порох... Почему же они не придумали волшебного  орудия,
укорачивающего ночь и ускоряющего ее шествие в никуда?!

        "ПРИМОРСКИЙ КУРОРТ"
     Долго-долго тянулась первая ночь,  полная тревоги  и  стонов. Наконец и
солнце взошло. Ночной головастик сгинул, испарился, как роса.
     Съежившись, прижавшись, друг  к  другу, перешептываемся... Глядь  туда,
глядь сюда:  что осталось после ночи? Головы целы. На отсутствие  ребер тоже
никто не жалуется - и то хорошо. У кого  ножа, у кого часов,  у кого свертка
не хватает, ну да это ерунда не велика важность!
     Какие-то непонятные  должностные лица с крестами на спине и номерами на
груди  выгнали нас  из помещения под  аккомпанемент  отборной  ругани. Потом
выстроили у колючей проволоки: ждите, дескать, своей участи.
     Изредка проезжает мимо  громадный воз. Его тянут оборванные,  согбенные
иссохшие  люди.  Иногда пробегает, проходит  проползает какое-то существо  в
полосатой одежде. И снова все замирает.
     - Ребята, смотрите, наши! Каунасские! - слышится чей-то голос.
     Действительно.  Узнаем. Сколько  их!  Все  в полосатой грязной,  рваной
одежде.  На  голове  вместо  шапки  -  полосатые  блины.  На  босых ногах  -
деревянные  клумпы.  Они  спадают  при  ходьбе,  и  заключенные   все  время
спотыкаются.  Согнувшись  в  три погибели, люди  волокут  пузатые бочки  или
что-то похожее на них.
     Каунасские   литовцы-интеллигенты   были  схвачены   раньше  и   раньше
доставлены сюда, пройдя через тюрьмы Тильзита, Рагайне, Мариенбурга.
     Издали   здороваемся  с   ними.  Они  не   отвечают.  Грустно   глядят.
Отворачиваются.  Что  с ними? Почему они  так неприветливы?  Неужели  их  не
заинтересовал наш приезд?
     - Съешьте все,  что сберегли. Все отнимут,  - сдавленным голосом бросил
один из них и отвернулся, словно незнаком с нами.
     Вот тебе и на! Дела-делишки...
     Переводим дух и набрасываемся на чемоданы. Нашлось еще немного колбасы,
сала. Жуем.  Увлекшись едой, мы  не  заметили, как  в  нашу  компанию втерся
бойкий парень с зеленым треугольником на груди и красным крестом на спине.
     -  Привет, литовцы - произнес он  по-немецки с при-рейнским акцентом. -
Мы знали, что вы приедете. Ждали. Колбаса - литовская?
     - А сам ты кто будешь? Чиновник?
     - Нет. Арестант. Такой же как вы.
     - Мы - арестанты?
     - Святая простота - смеется он и уписывает нашу колбасу.
     -  Скажи  пожалуйста,  куда мы  попали?  -  В  концентрационный  лагерь
Штутгоф.
     -  Концентрационный  лагерь?!  -  мы  онемели  от  удивления.  -  Мы  в
концентрационном  лагере!!!  -  Не отчаивайтесь,  - утешает  парень. - Здесь
теперь можно жить!
     - Концентрационный лагерь?
     - Нынче Штутгоф - настоящий приморский курорт. Не сравнить с прошлым.
     - Курорт?
     -  Видишь, сосенки  растут.  Чем  не  курорт? Море в  трех  километрах.
Воздуха  вдоволь...  Ничего. Жить  можно.  Не  пейте только  воды.  Она  тут
заражена бактериями холеры и брюшного тифа. Видите труба дымит?
     Впрямь дымит и жженой резиной пахнет...
     - Крематорий. Рано или поздно нее в трубу вылетим.
     - И мы? В трубу?
     - А чем вы лучше других?
     - Неужели труба - удел всех?
     Кое-кто еще не вылетел. Как  видите  и я  еще жив, хотя  седьмой год по
лагерям  мотаюсь.  Запомните  три основных заповеди: опасайтесь расстройства
желудка, берегите ноги и следите за почками: как бы не отбили палками. Иначе
- труба. Вообще же - жить можно...
     Хорош приморский курорт  к Лесу Богов! Нечего сказать,  утешил, разрази
его гром!
     - А вы что думаете? Видишь, ребята воз с мусором  волокут. Сгибаются  в
три погибели,  но волокут. Три года назад мы так же песок возили. А карьер в
семи  километрах от  лагеря был.  На  возу  эсэсовцы с "бананами".  Мы рысью
бежим. Порожняком  и с грузом - одинаково. К то  не поспевал,  того  угощали
дубинкой кто падал - не поднимался. И такие были времена.
     - А ты часом не врешь ли? Запугиваешь, бродяга, только и всего.
     -  Я - рейнский. Из  Кельна. Иоган  Блой.  Мы рейнцы не  врем. Крадем с
удовольствием. Пожалуйста. Но врать - никогда. Фуй.
     - За что же ты сюда попал?
     - Эх,  из-за пустяков. Не повезло. Мне в жизни не везет. Пятнадцать раз
судился за воровство. А в шестнадцатый - оплошал: засадили в лагерь...
     -  Скажи  милок,  кто были те двое, которые прошлой  ночью  нас палками
колотили?
     -  А! Горлан - Леман, главный староста лагеря. Второй, маленький, - так
ничтожество... Стасяк... Дерьмо...
     -  Лагерь, - продолжал  он - отдельная автономная республика совершенно
независимая  как  вотчина магараджи. Здесь  даже  свое самоуправление  есть,
возглавляемое  лагерным старостой.  Его назначают из  заключенных  за  особо
выдающиеся  заслуги.  Он представляет наши интересы  перед властью.  Нужно -
бьет и в хвост и в гриву. И повесить он может. Сало у заключенных отбирает и
жрет. Этот  Леман - еще довольно  приличный человек.  Только уж очень  много
орет. Погубили  его взломы с применением оружия.  Я всегда  го