торону, дьяволы! Но они,
как нарочно, мчались в разные. Продвигаться  стало страшно  трудно. Сугробы,
сугробы, сугробы...
     Ах, ноги, ноги. Поднимешь  ногу  в воздух и кажется, ни за какие деньги
не опустил бы ее на  землю.  Когда ступня касалась  почвы, начинались  дикие
боли, чудилось, кости трещат, а кровь так и хлещет...
     Над  Гдыней в  небесах разверзлись врата ада.  Послышался  зловещий гул
самолетов. Пронзительно завыли  бомбы, ударившись о землю с такой силой, что
задрожал занесенный снегом большак. Султаны огня поднимались к небу. Взрывы,
словно  барабанный  бой,  закупоривали уши.  В Гдыне, захлебываясь,  тявкали
зенитки, выплевывая в небо сотни  искрящихся  красных вспышек и прикрывая их
обнаженный багрец  легкой вуалью дыма. Все  кругом  выло,  гремело, визжало,
сливаясь в страшную дикую какофонию. Казалось, какой-то безумец вымазал небо
толстым  слоем  красного  мармелада, а  сквозь мармелад  этот изредка  вдруг
пробьется  испуганная  звезда,  и  снова,  словно   рыбка,  высунувшаяся  на
мгновение из воды, нырнет, спрячется за прозрачное облачко.
     В  нескольких  километрах от Ланца я свалился в канаву и  собрался было
надолго расположиться в снегу. Перед, глазами плыли  красные и зеленые круги
земля опрокинулась куда-то. Мне казалось, что кто-то лил небесный мармелад в
кружку  с кофе, кружку наподобие  большого-большого ковша, большего, чем моя
голова. Холодный пот крупными каплями выступал на лбу, струился по щекам, по
подбородку и  застревал  где-то в складках  смятого пальто... А  снег  такой
мягкий, мягкий...
     - Эх,  будь что будет, не пойду я в такую  ночь дальше. Мне теперь  все
равно.
     - Профессор, вы с ума спятили. Вы что улеглись? Товарищи  схватили меня
за шиворот и вытащили из канавы. - Хотите, чтобы вас пристрелили?
     -  Оставьте  меня  в  покое.  Пристрелят,  так  пристрелят,  не  велика
важность. Мне и тут хорошо...
     -  Не сходите  с ума. Держитесь.  Скоро  Ланц. Поглядите, вон  он.  Там
заночуем, - мои приятели суетились, пытаясь поставить меня на ноги.
     Я не хотел стоять. Зачем? Земля неумолимо манила к себе. Друзья подняли
меня  на  руки,  подперли  палками,  ругали  меня  на  чем свет стоит, но не
отпускали, хоть сами едва держались на ногах.
     Когда колонна тронулась, товарищи все же  ухитрились  поставить меня на
ноги. Ухватили  под мышки  и поволокли. Мои ноги почти не  поднимались.  Они
скользили, как сани. К  счастью, до  центра Ланца пришлось  идти  под  гору.
Товарищи  тащили  меня  по  очереди,  то  один,  то  другой.  Я  с  ними  не
разговаривал. Я жил  какой-то другой жизнью. Теперь мне казалось, что кто-то
залепил  мне глаза  тягучим небесным мармеладом. Вокруг стоял непроницаемый,
дьявольский  красный туман. Сквозь него я не видел своих друзей. И что самое
удивительное: в тумане цвели белым вишни! Настоящие, не искусственные. Какой
черт принес  их сюда  и посадил  в снегу?  Да,  да, они  цвели осыпая  землю
белыми-белыми лепестками. У лепестков розовели края. На  ветках пылали ягоды
- крупные куски красного  мармелада. Не такой ли мы получали  в Штутгофе? На
землю стекал густой вишневый сок...
     - Проснитесь, черт возьми, вот и Ланц - тормошили меня товарищи.
     Ах вот как! Значит, я уснул на плече друга, пока мы спускались с горы.
     Товарищи сунули мне в глотку кусок снега  и я  почувствовал облегчение.
Голова не кружилась, сердце не  ухало в груди, только ноги, ноги, они горели
как в огне. Я не мог дотронуться до земли.
     В  Ланце  мы  не получили  ночлега. Все помещения  были  набиты битком.
Наступила полночь. Кто-то  посоветовал  пройти  еще два километра до деревни
Годдентов,  находившейся на  перекрестке двух  шоссейных  дорог  по  пути  в
Лауенбург. Там, мол, мы обязательно найдем помещение...
     Что  поделаешь, пришлось  пойти. Я  уже  не  хотел  лежать  в снегу.  Я
старался стоять прямо  пытался  даже шагнуть, но  у меня ничего  не вышло. Я
свалился как подкошенный. Нет, я не бредил. Я был  в полном  сознании.  Но с
ногами никак не мог справиться. Единственное что  я был в состоянии делать -
это без передышки глотать снег. Меня снова попеременно волокли приятели.
     На  краю  деревни  Годдентов  мы  встретили   группу   евреек,   бывших
заключенных Штутгофа. Их  было две-три сотни. Они работали в  Лауенбурге.  В
один из вечеров начальство вызвало их и заявило:
     - В Лауенбурге вы больше не нужны. Идите, куда хотите...
     Документами  их  не  снабдили. Никакой пищи не  дали.  Взяли  и  просто
выгнали из лагеря. Они скопом, без конвоиров отправились на ночлег в Ланц, в
тот самый Ланц, из которого мы вышли только что, не получив там ночлега...
     Буйвол  Братке  сразу оценил  создавшееся  положение.  Ясно было, что в
Лауенбург идти  незачем.  Если уж евреек отпустили на  все  четыре  стороны,
значит, дела Третьей империи совсем плохи...

        "СВОБОДА ПОД ЗАБОРОМ"
     Одурелый, затырканный Братке согнал  всю нашу колонну во двор графского
поместья,  расположенного  у  самой дороги, на окраине деревни Годдентов. Он
выстроил всех заключенных у забора, напротив графского дворца.
     В графском поместье для нас места не было. Все помещения, все сараи все
хлева были уже заняты немецкими беженцами, эсэсовцами и фольксштурмистами.
     По  правде говоря скотина  Братке и не  заботился о  помещении для нас.
Еврейки, пришедшие сюда сами, без конвоиров вроде Братке, забрались в ригу и
превосходно расположились на соломе. В риге  оставалось еще много места, тем
не менее Братке заставил нас ночевать на снегу, под открытым небом. О  еде и
мечтать  было нечего.  Снегу, и того  недоставало.  Верхний слой  истоптали,
загрязнили  ногами.  Начнешь  копать  глубже  - опять  грязный, смешанный  с
землей. С большим трудом удавалось наскрести горсточку съедобного снега...
     Еврейки  были уже свободны.  Они спали  в  риге  на соломе, и  никто не
сторожил  их. А мы  валялись на снегу, под надзором двуногих  и четвероногих
эсэсовских  собак.  И все  же нам было лучше, чем эсэсовцам.  Мы хоть лежать
могли, растянувшись на снегу. А наши конвоиры должны были топтаться вокруг с
ружьями, с собаками...
     В полночь выпал снег. Снег доставил нам истинное  удовольствие:  теперь
было чем укрыться. В конце концов чем мы хуже озимых. Они  ведь под снегом и
зимой не мерзнут.
     Но, к  нашему несчастью,  в  дело вмешался черт. Часа  через  два  снег
перешел в дождь. Сначала дождь вел себя вполне прилично. Я сказал бы  даже -
сдержанно. Но вскоре он совершенно обнаглел  и развернулся во всю мочь. Черт
бы его побрал!
     В  пять  часов  утра  нас  неожиданно  поднял  Братке. От  него  разило
самогоном. Видно, бедняга  всю ночь не сомкнул глаз... Остатки нашей колонны
поднялись.  Отряхивались, как  собаки,  вылезшие из  пруда, выжимали одежду,
шлепали деревянной обувью.
     Я уже не смог подняться. За ночь от дождя и стужи ноги мои стали совсем
несговорчивыми. Так я и лежал под забором. Что же мне было делать?
     Братке запряг  своего рысака для дальнейшего следования  в  неизвестном
направлении с неизвестной целью.
     Перспектива  остаться  лежать  под  забором  не  очень  радовала  меня.
Во-первых, при  отступлении  из поместья  Братке  мог  пристрелить  меня. Он
частенько  так  поступал,  и сейчас  шатаясь пьяный  по  двору, не  выпускал
револьвера  из рук.  Во-вторых, графский двор был  расположен на перекрестке
шоссейных  дорог. Бой тут  был  неизбежен, следовательно  от меня  и  забора
осталось бы только мокрое место.
     Перед буйволом Братке ходатайствовали  за меня всякого рода посредники.
Они просили, чтобы он разрешил  мне забраться на  телегу и  отъехать хотя бы
километра два-три от шоссе. Там фельдфебель мог бы  меня оставить под  любым
забором, в первой попавшейся на пути деревне. Но буйвол был неумолим. Буйвол
и слушать не хотел. Расхаживал с револьвером в руке и ревел во всю глотку. И
счастье мое, что он не посадил меня на телегу.
     В этот последний день Братке без  устали расстреливал всех обессилевших
и  отстававших. Конечно он бы прикончил и меня. Я нисколько не верил, что он
оставит меня лежать под забором, не пустив мне пулю в лоб. Неужели, гадал я,
он бросит в поместье живого  заключенного? Однако буйвол не обращал на  меня
никакого внимания видно, был уверен что я  подохну  и без его помощи. Должно
быть,  такого же  мнения придерживались и мои  товарищи.  Они  старались  не
смотреть в мою  сторону, боясь что я обращусь за помощью. Помочь они мне все
равно ничем не могли. Они сами были голодны,  измучены,  измождены. Их жизнь
тоже висела на волоске. Некоторые их них только виновато  кивали  мне издали
головой,  прощай,  мол,  до свидания,  до  встречи...  Они не  добавляли  "у
Авраама"  но  безусловно  все так думали.  Один  только  мой  милый приятель
кальвинист из Биржай, подбежал ко мне обнял расцеловал...
     - Коли попадешь  к  Аврааму,  замолви и  за  меня  словечко. Пусть  я и
кальвинист, но, право не такой уж плохой человек.
     - О, - воскликнул я,  - милый друг, будь у меня такая душа, как у тебя,
и я. пожалуй, согласился бы стать кальвинистом.
     Шяшялга принес мне  из колодца котелок  воды - оказал последнюю услугу.
Больше  он не мог мне ничем помочь, да я ни в чем больше и не нуждался. Вода
как-никак лучше грязного снега.
     Окруженная эсэсовцами и собаками, колонна двинулась, ушла, растаяла.
     Оставшись  один, под забором, на  грязном снегу,  я  почувствовал себя,
надо прямо сказать, более чем средне.
     Я весь  промок  до  нитки.  Не  мог ходить. Не  только ходить, я не мог
подняться.  Никому не нужный, на  чужой стороне, которая, может быть, совсем
скоро  станет  полем брани. Неужели и  впрямь  мне  придется  побеседовать с
Авраамом о дальнейших путях и судьбах кальвинизма?..
     Чу!  Вдруг  с  другого конца забора  приполз ко мне  мой старый хороший
знакомый, датчанин  Пауль Нильсен.  Когда-то  он  занимал видное положение в
коммунистической  партии Дании,  был  членом  ЦК и политбюро. Одно  время  в
датской компартии руководство захватили троцкисты. Они исключили Нильсена из
партии. В Штутгофе он просидел полтора года.
     В нашем последнем ночном походе немецкий грузовик переехал ему  ногу, и
Нильсен  теперь  тоже  не мог  двигаться.  Братке и  его оставил  живого под
забором.  Подполз к нам и молодой  парень, латыш. Он промаялся  в Штутгофе с
год  и, кроме родного языка, не знал ни слова. У него был  плеврит.  Сильный
жар и  его  приковал к земле. От Братке  латыш  спрятался под елкой  и чудом
уцелел. Наконец  подошел  и  один  немец-заключенный, по  фамилии Грюнвальд,
толстый,  пузатый  старик.  Он   был  когда-то   членом  партии  независимых
демократов.  В  годы нацистского  владычества  Грюнвальд  содержал  табачную
лавочку.  В  лагерь  его  упрятали  просто  так,  на  всякий  случай,  после
неудачного  покушения  на  Гитлера.   В   те   дни  многих  бывших  немецких
политических деятелей согнали в лагеря. В нашей четверке Грюнвальд был самым
крепким.  Он  просто поленился  двигаться  дальше и  остался  ждать развязки
событий здесь, на месте.
     Нас  четверо. Ну и благо. Черт нас не возьмет.  Из-под какого-то навеса
выполз  отряд фольксштурмистов. Он  насчитывал около 30  человек. Кривоногие
старикашки  волокли на плечах винтовки. Старикашки такие хлипкие, а винтовки
такие тяжелые!  Интересно, что бы делали храбрые фольксштурмисты, если бы им
на  самом деле пришлось стрелять!  Старички  проковыляли через двор  и ушли.
Откуда-то вылезли  беженцы и принялись запрягать лошадей.  Пробежал  офицер,
другой... потом группка эсэсовских молодчиков.
     Как же нам выбраться из проклятого поместья? Отойти бы хоть на  два-три
километра в сторону от шоссе...
     Вдруг показался начальник блока, тот самый, который когда-то совершил с
Владеком  и  Влодеком  побег.  Теперь  он  снова  действовал самостоятельно,
отделившись от  Братке.  Он  ехал верхом. За ним  трусили две клячи.  Бывший
начальник  блока  жаждал  стащить  какую-нибудь повозку.  Он  обещал  и  нас
подвезти. Но, конечно, своего слова не сдержал. Скрылся, как лягушка в тине.
Немцы-беженцы  тоже наотрез  отказались  посадить,  нас  на телеги. Мы, мол,
зарежем кучеров...
     Двор  постепенно   опустел.  Возы  покинули  поместье.  Все  постояльцы
графского  дома  разъехались.   Смоталась  и   графиня  со  своей  столетней
парализованной бабушкой. В графском доме не осталось никого.
     Теперь  к нам  прибился еще  француз-военнопленный,  давно работавший у
графа. Графский дворец, сказал  он совсем пуст.  Не  лучше ли обосноваться в
нем чем лежать под забором в грязи. Но так как мы не могли перебраться через
двор сами, француз  перетащил нас на  руках  и уложил на соломе.  Дворец был
набит соломой. На  ней перед тем, видно,  ночевала всякая  публика... Сделав
доброе дело, военнопленный отправился за лошадьми. Поеду, сказал он, домой.
     По двору  рыскала теперь только немецкая  полевая  жандармерия. Для нас
настал самый  опасный момент.  Жандармы  осматривали все закоулки и выгоняли
задержавшихся граждан.  Жандармерии как раз  и  было  вменено  в обязанность
приканчивать таких субъектов, как мы.
     Как спрятаться от этой сволочи, - думали мы с тревогой, - как спастись?
Наконец послали к жандармам на  переговоры  Грюнвальда. Может, он как немец,
спасет нас?
     Грюнвальд проявил качества тонкого и пронырливого политика. Он объяснил
жандармам что мы мол, из-за  болезни  отстали от  колонны, но горим желанием
догнать  ее.  Может  быть,  жандармы окажут нам любезность, помогут  достать
средства  передвижения, чтобы  догнать  колонну  и  опять  стать  исправными
заключенными?
     Жандармы оценили наше желание по  достоинству. Они попытались уговорить
одного-другого беженца  взять нас  и подвезти в том  направлении, куда  ушла
наша колонна. Беженцы отказались. Тогда  жандармы послали Грюнвальда ко всем
чертям. У них, мол, нет сейчас времени заниматься такими делами. Пусть, мол,
Грюнвальд сам договаривается, если желает.
     Грюнвальд умолял беженцев, Грюнвальд возмущался. Мы,  мол,  хотим  быть
послушны  властям,  хотим   быть  добропорядочными  заключенными,  а  вы  не
понимаете наших высоких порывов.
     Беженцы не  поддавались  уговорам Грюнвальда. Они  и  сами не знали,  в
каком направлении  ехать,  не знали, куда Братке повел колонну. Грюнвальд  о
маршруте  заключенных  из Штутгофа знал еще  меньше. Он полагал, что колонна
подалась к морю, а может, к Гдыне  или Гданьску - черт его знает. Переговоры
закончились неудачно.
     Мы вторично  послали Грюнвальда  к жандармам, просили не спускать с них
глаз.  Грюнвальд вернулся страшно озабоченный.  Жандармы ему признались, что
получили приказ через двадцать минут оставить Годдентов.
     Эх,  продержаться бы  еще  двадцать  минут  -  и  мы спасены.  Куда  бы
провалиться  на  эти  двадцать  минут.  Однако  жандармы  проявили  максимум
уважения  к приказу  и отнеслись к нему  с большим чувством ответственности.
Они и двадцать минут не выждали - немедленно испарились из поместья.
     -  Свободны! Свободны!  -  похлопывая себя по  животу  и подпрыгивая от
радости, кричал Грюнвальд.
     Опершись на метловища,  найденные в зале графского дворца, мы  с трудом
перебрались в маленькую комнатушку рядом с кухней. Здесь тоже была солома. В
комнате только  одно  небольшое оконце  и  толстые каменные  стены. Будь что
будет, но тут все же не так опасно.
     На  перекрестке  шоссейных  дорог загремели  выстрелы.  Что-то  завыло,
что-то зашипело, что-то разорвалось с оглушительным грохотом. Оконное стекло
рассыпалось.
     И  опять спокойно,  словно ничего  и не было. Вдруг послышался какой-то
треск и грохот.
     - Идут! - снова закричал Грюнвальд.
     Приподнявшись на соломе, мы посмотрели в окно: да, идут.
     Шли танки Красной Армии. Шли и шли. Их было множество.
     Через десять минут они появились и во дворе поместья.