ни  на какое
жалованье не  претендуем, никакой  работы в Германии не просим. Хотим домой.
Хотим  на старую  службу. Хотим  на  родину, с которой  нас  несправедливо и
бесстыдно разлучили. Кроме того, мы должны поправить здоровье, подорванное в
лагере...
     Три недели спустя начальник Штутгофа явился снова.
     Обругал, облаял и процедил сквозь зубы:
     - Verlassen sie sich nicht auf die baldige Entlassung!
     И не надейтесь на скорое освобождение!
     Вскоре всех узников  -  в  том числе  и нас! - перевели в  новые бараки
построенные самими же заключенными. Старые помещения  отвели под  больницу и
мастерские. В  новом лагере мы, литовцы  также получили отдельный  барак. Но
общаться с другими арестантами  нам на сей раз никто не запрещал.  Всем было
ясно: поселили надолго, до конца войны а может быть - до конца жизни...

        "КОМЕНДАНТ ЛАГЕРЯ"
     Высшая  власть  в Штутгофе  была  сосредоточена в руках коменданта.  Он
управлял  обоими основными отделениями  лагеря:  арестантами  и охранниками.
Охрану лагеря несли эсэсовские роты.
     В начале  1943  года комендантом  Штутгофа  числился  штандартфюрер  СС
Гоппе,  -  чин  примерно  равный  пехотному  майору.  Гоппе  был  невысокий,
чернобровый широкоплечий мужчина лет тридцати пяти от  роду. Его правильное,
но  несколько  грубоватое лицо  украшали коротенькие  черные усики. Ходил он
всегда в  высоких  сапогах,  в  резиновом  плаще, поступью  этакого  грубого
бульдога.
     Свой  род комендант вел  от лагерной знати: его  тесть был  комендантом
Дахау.  Благодаря связям  тестя  с  главарями СС Гоппе увильнул  от  военной
службы. Прежде он был лейтенантом авиации. За короткое время Гоппе сделал на
службе в СС бешеную карьеру  - стал  комендантом  концентрационного лагеря -
шутка ли!
     Как  все   малообразованные  и   недалекие   люди,  достигшие  высокого
положения, комендант Гоппе больше всего заботился о поддержании собственного
величия  и авторитета. Не дай бог, если подумают,  что  он такой же человек,
как и мы, грешные! Гоппе был о себе самого высокого мнения. Корону японского
императора он,  вероятно, посчитал бы для своей головы украшением совершенно
естественным.
     Жил  Гоппе  в  великолепной  вилле,  расположенной  в пределах  лагеря.
Заключенные построили ее на холме  и оборудовали с такой роскошью, о которой
может мечтать не каждый миллионер даже в мирное время.
     Арестантки  работавшие у него,  например, няньки рассказывали, что дома
Гоппе вел себя как  вполне нормальный  человек не только с домашними, но и с
ними. Он был воплощением немецкого семьянина. Его жена, как это было принято
в Пруссии, была  типичная наседка. Она не имела никакого понятия  о том, что
происходило  в лагере  и  поборником  какого  чудовищного  режима являлся ее
супруг. Фрау Гоппе томили  какие-то неясные  предчувствия, но говорить о них
вслух она не смела.
     Летом  1944 года госпожа  комендантша  в отсутствие мужа сунет, бывало,
что-нибудь заключенному и тяжело вздохнет...
     - Вы, - всхлипнет, бывало супруга Гоппе - скоро будете свободны, но что
будет с нами, майн готт!..
     Остальные слова она проглатывала вместе с навернувшимися слезами.
     Особенным бандитом Гоппе все же не  был.  Среди узников он  приобрел не
самую скверную репутацию.
     До Гоппе  на посту коменданта Штутгофа  подвизался некий  Пауль. С лета
1944  года  его  поставили  во  главе  другого  лагеря  -  Новый Гаммер.  По
свидетельству старых заключенных, Пауль  являл собой редкую  помесь шакала и
гиены. Он справедливо считался первым  и непревзойденным палачом и  садистом
среди лагерных бандитов. С приездом Гоппе в лагере все изменилось к лучшему.
Заключенные верили, что улучшение жизни - заслуга Гоппе, нового коменданта.
     Гоппе с  узниками  редко  соприкасался. Он имел  с  ними дело только  в
исключительных случаях. Гоппе считал ниже своего достоинства разговаривать с
арестантами. Ругал он их тоже редко но порой выражался коротко и ясно.
     - А ну-ка  взгрей его  так, чтобы вода у него  в заднице  закипела! - и
все. И больше ни слова не прибавит. Несловоохотливый был человек.
     В арестантских бараках комендант показывался редко. Он появлялся только
в торжественных  случаях,  когда  кого-нибудь по  приказу  Берлина  публично
вешали,  назидательно пороли или авансом наказывали. Изредка Гоппе  принимал
торжественный парад заключенных, отправлявшихся на работу, и тогда тщательно
следил за их лагерной выправкой - все ли похожи на двуногий самовар.
     Время от времени Гоппе выходил из  себя. Это случалось когда  арестанты
воровали среди бела дня у него на огороде помидоры и картофель.
     Поймает, бывало, вора и гонит, как теленка в канцелярию. Сунет голову в
окно и выругается:
     - Эх, черт... Schesse... Никого нет!..
     В канцелярии,  видите ли, Гоппе не нашел  никого, кому мог бы  доверить
наказание вора -  любителя комендантской  картошки.  Нас, писарей, он считал
совершенно негодными для этого. И гонял он  свою  жертву с места на место до
тех пор, пока не подбирал подходящую кандидатуру экзекутора.
     Однако  сам  он заключенных никогда  не бил,  словно  и немцем не  был.
Узники, честно говоря, не очень его боялись.
     Зато  перед   ним  трепетали  эсэсовские   молодчики.   Что  такое  для
заключенного комендант? Немец, усеянный блестящими пуговицами. Не  больше. А
для эсэсовца он - полубог. Одно его слово, один росчерк пера - и такой герой
вылетает из Штутгофа. Отыщет ли эсэсовский рыцарь в мире лучшее местечко чем
лагерь? Вряд ли! А что, если  записочка коменданта препроводит его  прямо на
фронт? Что  уважающий  себя эсэсовец станет  делать  на поле брани, кого  он
будет там избивать? Кого обворовывать? Чего доброго, и сам сыграет в ящик.
     Комендант мало обращал внимания  на заключенных,  видно, потому что был
всегда занят другими делами.
     Концентрационный лагерь принадлежал эсэсовской организации. На вывеске,
красовавшейся у дороги,  четкими буквами  было выведено  -  "Лагерь  СС". Но
существовала  и  другая организация сокращенно называвшаяся:  DAW  - Deutche
Ausrustungs Werke  - Германские  оружейные мастерские.  DAW  находились  под
эгидой СС. Разница  между  ними  состояла в том, что СС была государственная
полицейская  организация, а  DAW - частная,  хозяйственная.  СС  создавало и
содержало концентрационные лагеря, а  DAW - лагерные мастерские  и  фабрики.
Работу  выполняли пленники СС, истерзанные заключенные, а  прибыли  получала
DAW.
     Бизнес  СС   и   DAW   был   поставлен   на  широкую   ногу.  В  каждом
концентрационном лагере Германии имелись мастерские DAW. Заключенных-рабочих
было везде предостаточно.
     Председателем DAW в Штутгофе  был  сам комендант  Гоппе Вполне понятно,
что  у  него  хватало  забот.  И  заботы  эти  были  куда  интереснее,   чем
заключенные. Но и это все.
     Штутгоф  располагал  и  собственными предприятиями. В лагере, например,
функционировал  обширный  строительный  отдел только  в канцелярии  которого
работало  20 -  30 узников: инженеров, техников,  чертежников. Сотрудников в
отделе было много, но выполняли они малую толику работы.
     Все  важнейшие работы  осуществляли  другие  фирмы, тоже находившиеся в
руках членов СС. Договоры с ними заключал комендант лагеря.
     Денежные  расчеты  по  договорам  были   очень  темным  делом.  Лагерь,
например, уступал  частной фирме  СС  право на прокладку  дорог  -  в  самом
Штутгофе и в  пределах его предприятий. Лагерь обеспечивал фирму необходимой
рабочей силой - заключенными. За них фирма платила лагерю по полмарки или по
марке в  день.  Прежде  всего  фирма  подкупала  капо  рабочей  команды.  За
соответствующую мзду он должен  был выколотить из своих подопечных как можно
больше прибыли. Капо, предвкушая вознаграждение, лез из кожи вон, выжимая из
узников последние  соки.  Фирма поставляла  для работы машины, лагерь за них
платил причем платил не за эффект, не  за фактически сделанную работу, а  за
срок пребывания. В 1943 году фирма приволокла в  лагерь старые, пришедшие  в
негодность  грейдеры. Наступили  холода и  работы на шоссе  приостановились.
Присланные  машины  остались  в  лагере. То  дождь  их  мочил,  то  снег.  А
администрация Штутгофа  добросовестно  платила  за  все дни,  пока  грейдеры
стояли в бездействии. Платила и тогда, когда от машин  и  следа не осталось.
Заключенные давно  растащили,  разобрали  их по частям, сбыли  за  пределами
лагеря, выменяли на самогон.
     Мимо  кладбища машин, отживших свой век, постоянно проходил  комендант.
Он  видел их  чуть  ли  не  каждый  день и  прекрасно  понимал,  что  они  в
бездействии гибнут. Тем не менее Гоппе аккуратно платил фирме за пользование
ими.
     Грабеж казны  в  Штутгофе был организован  мастерски. Как-никак грабили
идейно вооруженные люди, заслуженные эсэсовцы. Не кто-нибудь - сливки.
     Да, наш комендант имел основания не интересоваться заключенными.

        "ФЮРЕР АРЕСТАНТОВ"
     Начальник заключенных, официально называвшийся "Schutzlagerfuhrer"  был
Траугот  Майер,  уроженец Пфафендорфа,  небольшого населенного пункта вблизи
Аугсбурга. Чистокровный баварец.  Говорил он на баварском диалекте и до того
в  нос,  что помощники его,  жители Гданьской  провинции, с  трудом понимали
своего  шефа. Был Майер  в  чине гауптштурмфюрера,  то есть  почти  пехотный
капитан.
     В канцелярию Майера, в его непосредственное распоряжение и попал  я, по
воле судьбы, писарем.
     Канцелярия  начальника лагеря состояла  из двух отделов. Особый  отдел,
занимавшийся  секретными делами  и делами  службы  СС,  находился  в  здании
комендатуры  а общий,  или арестантский, - возле женских  бараков. Заведовал
канцелярией  унтершарфюрер СС младший фельдфебель Бублиц, в прошлом владелец
молочной лавки.
     В  зависимости  от характера поручения я бывал то в одном, то  в другом
отделе - наверху и внизу.
     Входит,  бывало.  Майер  в нашу канцелярию.  Бублиц - хоп - подпрыгнет,
вытянется,  щелкнет  каблуками. Выпятит подбородок.  Вытянет руки  по  швам.
Заморгает. Стиснет челюсти до хруста. Весь задрожит. Смех и грех! Майер явно
не в духе. Майер размахивает рукой. Майер бурчит по-баварски. Майер изрекает
на чистейшем немецком языке:
     - Дерьмо! Дерьмо!
     Бублиц, вытянувшись в струнку повторяет как попугай:
     - О да, о да, герр гауптштурмфюрер...
     После ухода баварца Бублиц бросается ко мне.
     - Что он сказал? Что велел сделать?
     Бублиц  по-баварски не  понимал ни  бельмеса.  Я переводил ему  приказы
Майера на немецкий язык.
     - Что он сказал?  - говорю я Бублицу. - Ничего утешительного. Он только
вскользь заметил что вы дерьмо... - Нет,  нет... это я и сам понял, - Бублиц
вытирает холодный пот. - Но что, что он приказал?
     - Ничего. Он сказал что сам справится со  всеми делами... Он немедленно
сообщит  вашей  супруге о приятном  путешествии,  которое вы изволили  вчера
совершить в местечке Штутгоф к одной соломенной вдовушке... На вас  получена
жалоба...
     - О-о-о, Scheisse! - хватается за голову Бублиц и как угорелый выбегает
из комнаты.  Он  мчится к соломенной  вдовушке  в  надежде что-то  уладить и
ликвидировать...
     Майер,  высокий худощавый  чернобровый мужчина, всегда гладко выбритый,
мог  бы сойти в приличной  обстановке за настоящего красавца. Малограмотный,
но с  башкой  рассудительного баварского крестьянина, он слыл умницей  среди
эсэсовских  молодчиков.  Может,  из него  и на самом  деле  вышел  бы  умный
человек, если бы он не родился бандитом.
     Майер был эсэсовцем до  мозга костей. Около носа, под ресницами  у него
были  вытатуированы  крохотные  инициалы  эсэсовской  организации  -  а  это
значило, что он не сменит шкуры ни при каких обстоятельствах...
     Ходил  он  нарочито переступая с ноги на ногу, совсем как аист. Недаром
его прозвали в лагере баварской цаплей.
     Несмотря   на   некоторую   зависимость   от   коменданта,    Майер   в
действительности являлся неограниченным  властителем  арестантов. Ругался он
виртуозно,  причем  сравнительную ограниченность  его бранного  лексикона  с
лихвой компенсировала необыкновенная сочность.
     Майер всегда шлялся по  жилым помещениям лагеря и любил вытянуть узника
палкой, пнуть ногой угостить  затрещиной, особенно во  хмелю - будь  то днем
или ночью. Бывало, налакается бог весть где, забредет в потемках в  лагерь и
давай бесчинствовать  в бараках. Одного  выругает, другого брыкнет, третьего
отдубасит...  Порыщет, порыщет заберется в свою служебную комнату и в полном
обмундировании  дрыхнет  на  софе. Назавтра  бывало, звонит  его  женушка  в
канцелярию:
     -  Не видели ли вы где-нибудь моего дорогого мужа? Трауготик пропал без
вести...
     Мы  с Бублицем долго обдумывали форму ответа. Не скажешь же  ей что наш
всемогущий повелитель пьяный в доску, валяется за стеной, черт его побери.
     Оценив серьезность момента Бублиц мрачнел и выдавливал:
     - Нет, не видели... Он уехал  по служебным делам в  Гопегиль.  Да, да в
Данциг... За Данциг еще...
     - О Иисусе, - слышались из телефонной трубки вздохи тоскующей супруги.
     Встав со своего  неудобного  ложа,  Майер опять  начинает слоняться  по
лагерю  в  поисках развлечений. Пристанет  к  какому-нибудь заключенному,  и
начинаются гимнастические упражнения.
     Бац  арестанта  по уху. Арестант  - шлеп -  и  падает ничком на  землю.
Однако  долго  лежать  несчастному  не  полагается.  Он  должен  моментально
вскочить и стать  перед  начальником  навытяжку, само собой  разумеется  без
шапки... Так и  продолжается монотонная комбинация: бац -  Шлеп, бац - шлеп,
бац...
     Я долго не мог понять, почему от затрещины нашего пьяного патрона  люди
валятся как подкошенные. Оказывается тут скрывалась глубокая мудрость.
     Пьяный  Майер  страшно  обижался, когда  узник  не падал от его  удара.
Арестант,  устоявший на ногах, больно ранил самолюбие драчливого начальника.
Взбешенный он  обрушивался на  свою жертву  и избивал до  полного торжества.
Самым  безболезненным  способом  угодить  прихоти баварца было своевременное
падение. Как  только он тебя задел -  падай. Рухнул - вставай. При вторичном
падении  несколько  повремени  с  подъемом. В дальнейшем время  подъема  еще
больше продли. После десятого удара ползай на, четвереньках, протягивай ноги
то  есть  делай вид что  готов  что не можешь встать. Тогда  удовлетворенный
Майер  объяснит тебе что ты  падаль,  сядет  на мотоцикл и уедет к дражайшей
супруге опохмелиться. Под стрекот удаляющегося мотоцикла спокойно  поднимись
и иди куда хочешь.
     Майер посылал в  Берлин, в  Управление лагерями  СС  характеристики  на
заключенных, писал отзывы об их  поведении: кто,  по  его мнению исправился,
кто  еще больше испортился, на кого следовало бы  оказать давление... Оценки
Майера при  всей своей  важности не имели решающего  значения. Он мог скорее
повредить,  чем  помочь.  Многих баварец предлагал отпустить из лагеря, но в
Берлине  не  очень прислушивались  к  его предложениям  и  обращали внимание
только на отрицательные аттестации.
     В лагере приводили в исполнение смертные приговоры. Иногда  - публично.
Иногда  - в строжайшей тайне.  Порой  надо  было повесить  сразу  нескольких
человек.  Однако повешение  - скучная процедура. В  лагере  была только одна
виселица. На ней можно  было вздернуть не  более двух заключенных.  Пока  их
повесят,  пока снимут пока другим петлю затянут... Страшно скучно осужденным
ждать своей очереди и начальству бедному скучно. В таких случаях прибегали к
другому  средству:  двух-трех вздернут, а других  расстреляют в затылок. Для
расстрела в закрытом помещении отвели будку похожую  на кабину переговорного
пункта.  В задней стенке будки  проделали продолговатое отверстие. Смертника
обычно встречал  эсэсовец, одетый в  белый  халат врача.  Он щупал для  вида
пульс прослушивал  сердце  и  провожал  в будку,  предназначенную  якобы для
взвешивания и снятия мерки. Прижимал  спиной  к продолговатому отверстию,  и
пуля  впивалась  осужденному  прямо  в затылок.  Вот такой  вид казни Майеру
доставлял особенное  удовольствие и  он предпочитал его повешению.  Расстрел
был его привилегией и любимым видом спорта.
     Немцы-эсэсовцы считали такие убийства  своей почетной обязанностью: еще
бы  - они искореняют  врагов  Третьей  империи!  Когда  Майер  из-за болезни
вызванной  чрезмерными возлияниями, или по  каким-нибудь  другим,  не  менее
важным причинам не мог принять участия в экзекуциях, младшие эсэсовцы слезно
умоляли  его, чтобы  он  дал им  возможность  разрядить  обоймы.  Не каждому
выпадало такое  счастье,  не  каждого допускали к продолговатому  отверстию.
Только евреек сам Майер не расстреливал: они были для него слишком ничтожной
мишенью, он их с удовольствием уступал низшим чинам.
     Душа  Майера была  широка  как море, и вмещала она  всевозможную дрянь.
Например в 1944 году в лагере была  устроена рождественская  елка. Арестанты
притащили  и украсили разноцветными  лампочками  большую  ель. В первые  дни
рождества Майеру приспичило повесить двух заключенных. По его приказу  рядом
со сверкающей, ярко иллюминированной елью  поставили виселицу,  торжественно
созвали и живописно выстроили всех узников. По случаю рождества на их глазах
повесили осужденных... рядом с украшенной елкой. Елка сверкала всеми огнями.
И блики падали на лица повешенных. Виселица с трупами так  и простояла  весь
первый день праздника до самого вечера. Тонкий вкус был у Майера, ничего  не
скажешь!
     Осенью  1944  года  случилась  еще более тягостная история.  В  один из
вечеров  надо  было повесить  или расстрелять тридцать поляков.  Собрали  их
выстроили отдельно, около забора. Руки связали за спиной. Никто, разумеется,
не  посвятил их в тайну  происходившего  но  они прекрасно понимали, куда их
ведут  и что с ними произойдет.  Легко представить как они себя чувствовали,
стоя у забора...
     Сбившись в кучу они развязали друг другу руки,  ибо были связаны самыми
обыкновенными веревками. Как только их вывели за ворота они пустились наутек
- кто куда. Стража открыла огонь из  автоматов и пулеметов. Уложила всех, да
еще с таком: охранники в придачу укокошили трех узников, спокойно лежавших в
бараке на койках. Стены барака сделаны из тоненьких досок, а пуля-дура летит
в потемках и фамилии не спрашивает...
     Правда, не все  беглецы  были  убиты  наповал.  Многие получили тяжелые
ранения.  И  тут Майер  нанес  раненым прощальный  визит чтобы  самолично их
прикончить.   Найти   несчастных   поляков    помогли   служащие   лагерного
самоуправления - староста, начальники блоков, надсмотрщики...
     За проявленную бдительность и рвение Майер подарил им бочку пива. Они в
свою  очередь сперли  из  мастерской DAW  шесть литров политуры,  изготовили
ликер "шамар-лак", обобрали посылки заключенных, сперли сыр, колбасу, сало и
устроили бал. Первый бал бандитов был санкционирован лагерными властями.
     Для непривычных или слабонервных людей пирующие разбойники представляют
чудовищное   зрелище.  Что  же   говорить  о   пиршестве  бандитов-мастеров,
бандитов-классиков в условиях концентрационного лагеря!
     Из-за одного такого  бала стоило попасть в Штутгоф - нигде в мире ни за
какие деньги не увидишь такой чертовщины!
     После бала Майер созвал всех заключенных и прочитал им наставление:
     - Поляки дураки.  Они бежали и были  расстреляны все до  одного. Что их
гнало?  Вы  только не вздумайте чего доброго, последовать  их  примеру.  Все
равно никуда не денетесь. Не удерете. Всех уложим. В лагере же с вами ничего
плохого не случится. Понятно, если возникнет необходимость, то я кого-нибудь
из вас с удовольствием повешу. Но скажите сами, что тут особенного? А вообще
я вам ничего дурного не сделаю, только бежать никому не советую...
     И повесит. Что ж тут такого? Разве мало  было повешено  до  сих пор?  И
ничего плох