с черными  кудряшками, пытливыми острыми
глазками, толстыми мягкими губами, чуть-чуть горбоносенькая. При  ходьбе она
так  вертела бедрами словно  ее тряс  ток высокого  напряжения. Когда  Нюнце
проходила мимо какого-нибудь  эсэсовского молодчика, у  нее почему-то всегда
отстегивался чулок, обнажая ногу выше колена.
     - О черт, - бросал ей вслед эсэсовец и вытирал со лба холодный пот.
     Частенько Нюнце заходила в красное здание  комендатуры. У красотки были
вечно  какие-то неотложные  дела к различным чинам.  А  вообще девчонка была
средненькая, ничего особенного...
     Леля была совсем другая. Высокая плотная блондинка, с  широкой грудью и
не менее  широким задом. Личико у нее было смазливое, только  мелковатое для
такой массивной фигуры. По лагерю  она не ходила, а передвигалась, пыхтя как
паровоз узкоколейной железной дороги, Недурна  была собой. Ни дать ни  взять
богиня  - олицетворение олимпийского величия и  спокойствия.  Не  женщина, а
крепость.
     Встать во главе дома терпимости согласилась одноглазая прусская лахудра
Краузе, пухлая,  циничная  старуха с дряблыми  икрами. Один глаз она  выжгла
себе в лагере, поджаривая картошку.
     - Узнав о затее начальства, украинцы страшно возмутились.
     - Да-а - ворчали они, - когда надо кровь проливать, мы с немцами ровня,
а как такое дело - прощай равенство.
     - Сходишь  в деревню - накормят тебя, напоят,  спать уложат, а под утро
вежливо пригласят прийти еще раз.
     -  А тут что  -  непрошеный,  незваный  явишься  заплатишь  полмарки  в
казенную кассу, да еще девице подарок тащи.
     Больше всего раздражало охранников то обстоятельство, что в построенном
для них доме нельзя было пить ни водки, ни пива.
     - Ну  скажите, как по случаю пасхи не напиться!  Только немецкие свиньи
так поступают. Нет, не на дураков напали. Пусть немцы повесятся вместе  с их
заведением, а мы туда - ни шагу!
     В первый день пасхи украинцы действительно не  посетили  салон  бабушки
Краузе. Ни один не пошел. Не пошли они и на второй день.
     Бабуся  Краузе  сидит  в одной  рубашке  у своего  домика,  греется  на
солнышке, ногти лаком красит. Нюнце и Леля без юбок, в красивом белье лениво
гуляют возле проволочного заграждения и зазывают украинцев.
     - Полюбуйтесь, вот мы какие, пальчики оближете!
     Украинцы издали смотрят,  лузгают  семечки, сплевывают скорлупу, но  ни
один не идет на сближение.
     Девицы были и впрямь хороши. Власти выдали им ажурные сорочки, шелковые
чулочки, лакированные ботиночки, крепдешиновые платьица, меховые воротнички,
цветастые шляпки, пудру, крем губную помаду и прочее необходимое...
     На третий  день  пасхи стойкие сердца украинцев дрогнули.  К  заведению
бабуси  Краузе  двинулись  целой  толпой.  У колючей  проволоки  выстроилась
очередь. Визит каждого длился 15 минут...
     В  1944  году над  Штутгофом все чаще и  чаще стали появляться самолеты
союзников.  Они никогда не бомбили лагерь. Очевидно, им было хорошо известно
что это за лагерь. Они располагали даже многочисленными фотоснимками. Так по
крайней мере думали  лагерные  власти.  Когда самолеты союзников  бомбили по
ночам Гдыню, Гданьск, Быдгощ, Эльбинг, в лагере  разыгрывались интереснейшие
спектакли.
     Как-то раз  в полдень над лагерем  появились американцы. Моторы жужжали
как  пчелы.  Самолеты летели  в три  этажа.  Немецкие воздушные корабли, как
испуганные  зайцы,  прятались  от  них   за  перелесками,  за  склонами.  Но
американцы  не  обращали  на них  никакого внимания. Они  летели  на  Гдыню.
Потопив  там  несколько  судов,  разрушив  несколько  предприятий,  самолеты
союзников возвращались обратно.
     Надо же было  случиться в  то время в лагере обеденному перерыву.  Одна
транспортная  колонна везла на  кирпичный завод обед  для  арестантов. Когда
обоз добрался до завода, капо вдруг заметил, что исчез конвоир.
     Куда он, черт, делся?
     Начались  поиски.  Наконец  охранника  нашли. Он  лежал на дороге  и не
подавал признаков жизни. Совсем как доходяга-покойник.
     Американская пуля угодила ему в голову и вышла через ногу.
     Команда доставила  своего  конвоира вместе с  грязной посудой обратно в
лагерь.  Никто и не заметил, как уложили охранника. Другая американская пуля
угодила в  стул начальника мастерских СС. В обеденный перерыв начальника как
раз не было на работе а то пуля прошила бы его насквозь.
     Третья  пуля попала  в больницу  между двумя  кроватями, но  никого  не
ранила. Несколько пуль валялось на дворе, они тоже никого не задели.
     Таким  образом,   за  пять  лет  из   многочисленной  армии  эсэсовцев,
обслуживавших Штутгоф,  только один  стал жертвой военных действий, а вернее
сказать - жертвой собственного ротозейства.
     Во время войны не было лучше службы, чем в частях СС.

        "БЕГЛЕЦЫ"
     Величайшим несчастьем для лагеря были беглецы. Их страшно ненавидели не
только эсэсовцы, но и заключенные.
     Побег из  лагеря  был  сопряжен  с невероятными  трудностями.  С  самой
территории Штутгофа можно  было еще удрать, но...  недалеко. В  окрестностях
беглецов    быстро   вылавливали.   Географическое   положение   лагеря   не
благоприятствовало рискованному делу.
     Окрестности лагеря были запружены  агентами полиции  и СС.  Гражданские
лица также исполняли шпионские  обязанности. Они должны были вести слежку за
подозрительными и немедленно  выдавать их полиции. Удрать  морем  или  через
залив не  представлялось возможным - у  заключенных не было никаких  средств
передвижения. Путь  беглецу преграждала  хитроумная система каналов, ручьев,
наконец два больших канала Вислы. Все ходы и выходы находились под неусыпным
контролем. Строжайше охранялись также мосты и мостики.
     Успехом мог увенчаться только тщательно подготовленный побег. Надо было
досконально изучить  географическое положение  окрестностей,  все  стежки  и
дорожки,  надо было  хорошо говорить по-польски и по-немецки, уметь нахально
лгать, запастись гражданской  одеждой,  продуктами и  заручиться  поддержкой
верных  людей за пределами  лагеря.  Иначе  говоря, позаботиться  заранее  о
средствах передвижения, о ночлеге и документах.
     Без  всего  комплекса  вспомогательных  средств  побег  из  лагеря  был
бессмысленной затеей. И все же находились смельчаки.
     Во время  вечерней проверки вдруг обнаруживали, что одного,  а иногда и
нескольких заключенных  не хватает. Кто  они такие - неизвестно.  Немедленно
начинались  розыски. Устанавливали: из какого блока беглец,  в какой команде
работал. Фамилия.  Номер.  Справки обычно  наводили довольно долго, примерно
несколько часов, во  всяком  случае не меньше часа. До выяснения весь лагерь
выстраивали во дворе.
     Затем начиналась погоня. На ноги поднимали  всех эсэсовцев,  спускали с
цепи полицейских ищеек.
     Весь  лагерь   стоит,   пока   ищут   беглеца,   пока  его,   избитого,
окровавленного,  истерзанного  собаками, не приволокут обратно  - живого или
мертвого.
     Весь лагерь  стоит.  Стоят 10, 15,  20  тысяч  человек. Не двигаются  с
места. Голодные, изнуренные люди стоят часами. Проходит день, проходит ночь.
     Разве  помянет  добрым   словом  усталая   многотысячная  толпа  такого
беглеца-неудачника?
     Эх! Сбежал бы уж он, черт, по-настоящему - куда ни шло. Но нет. Беглеца
обычно  приводили  окровавленного,  разорванного  псами.  Хорош!  Из-за него
одного страдали тысячи узников.
     Начальство  нервничает.  Как  оно отчитается  перед Берлином  за  побег
арестанта? А-а,  значит, стеречь не умеете? Беглец всему миру выболтает, что
творится за колючей проволокой. Ну, а спросят-то с кого?
     Отчаянно  ругаются  стражники-украинцы.  Они  простояли  весь  день,  а
впереди еще ночь.  Хорошо, если на дворе лето,  ну, а если зима? Если трещит
мороз и воет метель?
     Но  это  еще не все.  Начальство  немедленно берет  за  шиворот соседей
беглеца,  соседей  с  верхних   и  нижних   нар,  соседей  справа  и  слева,
сослуживцев, хватает  знакомых и приятелей -  и они, мол, должны знать, куда
исчез  беглец,  они, мол, были посвящены в  его замыслы, почему  не донесли,
почему не предупредили?
     Соседи   беглеца  чувствовали   себя  счастливыми,   когда   начальство
ограничивалось  полсотней палок  на  душу.  Но  зачастую  дело оборачивалось
гораздо  хуже.  Мнимых  соучастников  иногда  мучили  целыми  днями,  иногда
забивали насмерть или торжественно вешали.
     Разве соседи беглеца помянут его добрым словом?
     Пойманному беглецу, если он был еще жив и мог кое-как двигаться, тотчас
отпускали неограниченную  порцию палок. Порой даже беглеца-покойника секли с
таким рвением,  будто он еще мог  что-то почувствовать. Оставшегося  в живых
беглецу на грудь и спину пришивали черный кружок с красным значком посредине
- мишень для  пули, если ему снова вздумается бежать.  Такова была  униформа
беглецов.
     Если беглец, мучимый голодом,  врывался в поисках пищи к кому-нибудь на
свободе, нападал на кого-нибудь или оказывал при  поимке  сопротивление, его
избивали еще более жестоко. Он  уподоблялся барабану, а  эсэсовцы - искусным
барабанщиками. Если  же  после  указанной музыкальной  операции  он  все  же
оставался в  живых, то его  запирали к  радости  клопов на одну-две недели в
бункер. Потом  с  большой помпой вешали.  Веселая дробь  барабана приглашала
всех жителей лагеря на просмотр увлекательного и поучительного спектакля.
     До  лета  1944  года  побег   совершали  преимущественно  русские.  Они
стремились  бегством  спастись  из  ада,  а  другие еще и  спекулировали  на
беглецах. Были такие заключенные, которые постоянно осаждали Майера,  писали
письма, требовали аудиенции.  Я  должен был переводить их письма на немецкий
язык, а иногда в  качестве  переводчика присутствовать и  на самом приеме. В
письмах они подчеркивали, что  якобы знают о тайных намерениях своих соседей
и хотят  дать  информацию начальству. Иногда за  такую готовность им кое-что
перепадало,   иногда   добровольцы-осведомители   довольствовались   плеткой
Хемница.  Шпионов-добровольцев рапортфюрер почему-то недолюбливал.  Довольно
часто  их имена  становились  достоянием всего  лагеря  со всеми вытекающими
отсюда последствиями, однако поток доносов не прекращался.
     Для  русских  беглецов  все  их  попытки вырваться  на  волю  кончались
трагически.
     Зачастую  они  совершали побег без  тщательной подготовки, не знали  ни
местности, ни языка, не имели связей...  Один русский, например, бежал, взяв
в дорогу из всех необходимых вещей только деревянную  ложку. Может, он думал
ею Вислу вычерпать? Бог его знает.
     Некоторые  русские  в стремлении  к  свободе  проявляли  необыкновенное
упорство  и  выдержку.  Один, например,  проплыл около  двух  километров  по
канализационным трубам, полным  гнили  и отбросов.  Другой  двенадцать часов
просидел,  погрузившись  по  уши в уборную. Но все  было напрасно: и того, и
другого окровавленных, истерзанных собаками, вернули в лагерь.
     Поляки  бежали редко,  но обычно  тщательно подготовившись. Один  поляк
бежал,  пробыл  целый год на  воле,  опять  угодил  в лагерь  и опять удрал.
Искали, искали его - так и не нашли.  Но это был единственный случай во всей
истории лагеря.
     В  1943 году исчез  один  литовец,  при  водворении в лагерь на  всякий
случай записавшийся поляком. Он просидел  четыре  года, и  в  лагере его все
знали. Очень уравновешенный человек, он пользовался всеобщим доверием,  даже
стража не контролировала его.  Прошел он мимо охранников  и вышел из лагеря.
Его даже не спросили, куда он идет. Беглец переплыл оба рукава Вислы, долгое
время пробыл на свободе. Но на  родину ему не суждено было вернуться. Где-то
по  пути  его  выдали  немки,  когда он  неосмотрительно  копал  на их  поле
картошку. Вернулся горемыка обратно в Штутгоф.
     Однажды  в  лагерь  доставили  одного  поляка в  арестантской робе.  Он
объявил себя крестьянином из  окрестностей Штаргарда: он, мол,  вез продукты
на  базар, но на него напали беглецы-каторжники, все  отняли, самого одели в
каторжную  форму  -  поэтому его  и  задержала  полиция.  Начальство  лагеря
преисполнилось жалости к бедняге - как-никак, одет по всем лагерным законам,
нельзя  же его  в  таком  виде домой отпустить.  И на  всякий случай заперли
крестьянина в лагерь. Только через три месяца выяснилось что он не кто иной,
как заключенный  бежавший с  Гопегильского кирпичного  завода  - из  филиала
Штутгофа.
     Однажды одна русская женщина действительно мастерски убежала.
     После   утреннего  аппеля  она  как-то  незаметно   проскользнула  мимо
внутрилагерной стражи и очутилась перед цепью полевой охраны.
     - Куда тебя, стерва, несет? - спросил ее украинец и грязно выругался.
     - На Украину, миленький, иду на Украину - любезно ответила она.
     - Ну-ну, провались ты  к... - напутствовал ее отборной руганью стражник
и  отвернулся,  довольный  своим остроумием.  Через  минуту  он обернулся  -
женщина сгинула.  Она, видно,  вняла  совету украинца и  словно сквозь землю
провалилась. Украинец от  удивления  даже  ругаться не  мог  - у него пропал
голос.  Весь  дрожа   от  страха,   он  немедленно  доложил  о  происшествии
начальству.  Не прошло и  десяти минут,  как  в погоню  пустили  полицейских
собак,  но и они не напали на след беглянки.  Женщина словно испарилась. Так
ее больше никто в лагере и не видел.
     Как-то утром, придя на работу,  я увидел через окно канцелярии странное
зрелище.
     Стоит кучка людей. Пять заключенных.  Пять  немцев-охранников. Узники в
середине,  охранники  -  вокруг.  Рядом  топчется пьяный  Майер. Майер  бьет
стражников  по морде. Майер угощает заключенных  сигаретами.  Не успеют  они
выкурить одну, как он тут же сует им другую.
     -  Курите  собачьи  ублюдки,  - снисходительно  говорит  Майер  и  бьет
охранников по щекам.
     Что за  чертовщина? Ничего не понимаю. Как  потом выяснилось,  это были
остатки  почти  забытой  команды, которая  выполняла  разные  повинности  за
Штутгофом и жила недалеко  от Гданьска, в Шен-Варлинге. Команда  состояла из
восьми арестантов и нескольких охранников. Они прекрасно ладили между собой.
Узники даже ходили к крестьянам  на работу без  конвоира. Иногда  все вместе
занимались  разным  бизнесом.  Но  однажды  ночью  неожиданно  сбежало  трое
поляков, рабочих команды.
     -  Как  же  они, доннерветтер,  улепетнули? - в который  раз спрашивает
Майер, но ему все кажется, что он задает этот вопрос впервые.
     - Пошли мы,  значит,  утром мыться, - рассказывает  арестант, стоящий в
середине. - Глядим, - окно открыто. Окно открыто, а тех трех и в помине нет.
     - Почему же они через окно лезли, а не в дверь?
     - Дверь снаружи была заперта...
     - В котором часу все произошло?
     -  Не  могу знать господин  начальник.  Мы  спали,  не заметили.  Когда
проснулись, их уже не было...
     - Где же, черт побери, были часовые?
     - Часовые заперли дверь и отправились к себе спать.
     - Что же вы предприняли, когда обнаружили, что окно открыто?
     - Мы  тоже вылезли в  окно и  пошли  докладывать  часовым  о несчастном
случае. - Ну, и что же стража?
     - Что стража? Стража, стало быть, ничего...
     - Ге же вы нашли ее?
     - В помещении, стало быть. Разбудили, рассказали.
     - Что? Что?! Выходит стража спала?
     - Стало быть, спала... Около десяти минут стучали пока разбудили.
     - Почему же в таком случае вы сами не удрали, доннерветтер?
     - Как же так? Из уважения к начальству стало быть... Был бы непорядок.
     -  На сигарету,  сукин сын,  кури,  -  сует  Майер арестанту курево,  а
часовых опять бьет по морде.
     Из команд, живших  вдали от Штутгофа было легче  убежать. Побеги оттуда
случались чаще и проходили удачнее.
     Однажды  в  лагерь  вместе  с другими немцами-беглецами  вернули нашего
старого  знакомого  Вилли Фрейвальда, доильщика  коров, уличного  музыканта,
донжуана  и брехуна.  Он удрал  из  Пелица, недалеко от Штеттина.  Старостой
команды,   в   которой   работал   Фрейвальд,  был  Козловский,  а   старшим
надсмотрщиком - "Erster Vorarbeiter", правой рукой Вацека - сам Вилли.
     Поймали Фрейвальда в берлинском  трактире, где он упоенно музицировал у
стойки.
     - И ты, Фрейвальд, бежал! - корил его Майер.
     - Господин гауптштурмфюрер - оправдывался Вилли, - я люблю комфорт, а у
Козловского было  так невыносимо  тяжело,  так  плохо,  что я  решил  пешком
вернуться в Штутгоф.
     -  Как  же  ты попал в Берлин,  дурья голова?  Берлин  же  находится  в
противоположной от Пелица стороне.
     - - Эх, господин Майер, будь  у меня компас, я не блуждал бы. Пришел бы
прямо в  Штутгоф. Но у меня  его как назло,  не было. Я  чуточку заблудился.
Маху дал. Попал в Берлин. Ну, а  в  столице сам бог велел мне приложиться  к
рюмочке. Как бы вы поступили на моем месте, господин гауптштурмфюрер?
     Летом  1944 года  в Штутгоф доставили двух странных англичан.  Один был
родом из Манчестера,  другой - из Южной Африки. Так по крайней мере они сами
утверждали.  Никаких вещей они при себе не имели. У одного только обнаружили
большущий  мешок  с консервами. Эсэсовцы консервы тотчас отняли и по-братски
разделили между собой.
     Странные англичане каждый раз рассказывали новую версию, о том, как они
попали в лагерь. Вечно что-то накручивали  и выдумывали. Фантазии их хватило
бы с лихвой на детективный роман.
     -  Ой,  неспроста  попали  они  в  лагерь,  -  сказал я  своему капо, -
интересно только, как они отсюда вырвутся.
     Майера англичане  убедительно и изящно обвели  вокруг  пальца. Майер им
поверил. Через три месяца их отрядили  в "заграничную" команду в Гданьск, на
судоверфь.  Три  недели  спустя  из  Гданьска  пришло  донесение:  англичане
благополучно погрузились на пароход и отчалили в Швецию.
     -  Собачьи ублюдки,  -  бесился Майер. Он написал  Хемницу на отдельном
листе:
     "Ничего не скажешь - чистая английская работа".
     Да, из "загородных" или заграничных команд можно было совершить удачный
побег, но из самого лагеря - очень редко.
     Но русские пытались.  Их рвали собаки, били эсэсовцы,  вешал Зеленке, а
они все же бежали...

        "ДЕЛА СОБАЧЬИ"
     В  лагере на всякий  случай  держали  отдельную  собачью  команду.  Она
состояла из двадцати четвероногих стражей и нескольких двуногих в эсэсовской
форме. Двуногие были чистой  германской породы, четвероногие преимущественно
принадлежали  к  волчьей  расе.  Попадались,  правда,  и  смешанных  кровей.
Например,   самый  выдающийся  разбойник,  огромный  черный   кудлатый  пес,
разорвавший   больше   двадцати   узников,   был   совершенно   неизвестного
происхождения.
     Начальник  своры назывался  Hundefuhrer  -  собачий  фюрер. Был  еще  и
Hundemeister - верховный собачий мастер. Его титул однако, не соответствовал
содержанию: он не производил четвероногих, а только кормил их.
     Двуногие собаки жили в отдельном каменном домике.  Но и их четвероногие
братья не были обижены. Для них отвели тоже роскошное помещение.
     Кормили их всех отлично. Псы  получали такое  мясо, какое арестант и во
сне  не  видел. Получали суп  и на десерт специально приготовленные пирожки.
Собачья жизнь текла мирно и безоблачно. Но, как говорится ничто не вечно под
луной. Пришел конец и собачьему счастью и благополучию.
     Объявились  неслыханные  наглецы, которые стали обкрадывать  несчастных
животных, стали тащить у них из-под носа мясо, пирожки...
     Можно ли себе представить более гнусное свинство!
     Таких проказ не знал еще достославный Штутгоф.
     Власти  переполошились. Они  пустили  в ход весь  свой  организационный
гений, создали специальную команду для  поимки презренных воров. Вскоре один
из  них  был  схвачен,  когда  выходил из  псиного  царства,  набив  карманы
собачьими пирожками. Вором  оказался молодой изворотливый  парень,  русский,
москвич