аступил на него. Слова мальчика пробудили в его уме вереницу совершенно новых мыслей. Ни один мужчина не лишен настолько тщеславия, чтобы не быть польщенным, даже против своего желания, при мысли, что самая красивая женщина и, более того, королева, влюбилась в него. Но какое удовлетворение ни испытывал бы Жильберт, королева была смущена его равнодушием и его личной холодностью. Впрочем, это был век бесхитростный, когда грехи назывались их именем и рассматривались самыми честными джентльменами с некоторого рода ужасом, наполовину религиозным, но главное - с почтительным отвращением. Все, что было общим выражением узкой, но возвышенной морали, в последние месяцы запечатлелось в душе Жильберта пылающими буквами, которые были ранами, все еще существующими и нанесенными воспоминаниями о стыде своей собственной матери.
     Смущение от этих размышлений улеглось при появлении королевы Элеоноры. Она вышла из нижнего этажа чрез окно, открывавшееся на землю; бросила взгляд кругом пустынного двора и приблизилась к Жильберту. Он уже достаточно долго пробыл в Париже и понимал, что королева Элеонора не обращала ни малейшего внимания на установленные правила, специальные предрассудки и суровые традиции при дворе ее мужа. И когда однажды Людовик серьезно запротестовал против ее мысли одеваться по-мужски в кольчугу и ездить верхом по-мужски на своем любимом скакуне, она с большей или меньшей милостью, согласно своему настроению, внушала ему, что ее владения значительнее французского королевства, и чему научил ее Вильгельм Аквитанский, было безусловно хорошо и выше всякой критики Людовика Капета, происходившего от парижского мясника. Тем не менее англичанин испытывал некоторый благоразумный страх при мысли, что он, скромный оруженосец, находится в этом уединенном уголке с самой красивой и самой могущественнейшей из царствовавших королев. Но обладая почти сверхъестественным даром быстро угадывать, Элеонора знала о чем он думал, прежде чем подошел к ней. Она заговорила очень просто, как будто подобное свидание было из числа обыденных случайностей.
     - Вы не знали, что это мое окно? - сказала она очень спокойно.- Я видела ваше удивление, когда вы заметили, что я на вас смотрю. Это окно маленького зала, находящегося позади моей комнаты, а вниз ведет лестница. Я часто прохожу здесь, но я мало беспокоюсь о том, что делается вне замка. Сегодня, проходя, я услышала голос этого глупого разгневанного ребенка, и когда я увидела его лицо и услышала его слова, то не могла удержаться от смеха.
     - Молодой принц прямодушен,- сказал спокойно Жильберт, так как ему казалось вероломным присоединяться к смеху королевы.
     - Прямодушен,- согласилась королева.- Дети всегда прямодушны.
     - Тем более они заслуживают уважения,- сказал Жильберт.
     - Меня никогда не учили уважать детей,- ответила королева со смехом.
     - Так вы никогда не читали Ювенала? - спросил Жильберт.
     - Вы часто рассказываете мне о предметах, о которых я раньше не слыхала,- отвечала королева.- Может быть это причина, почему вы нравитесь мне.
     Королева остановилась и оперлась на стену, так как они дошли до угла двора. Она задумчиво закусила зубами побег розмарина, который, проходя, сорвала на своем окне. Жильберт не мог удержаться, чтобы не восхититься маленькими белыми зубами, резавшими, как ножами слоновой кости, тонкие зеленые листочки. Но королева | отвернула от него свои задумчивые глаза.
     Жильберт считал необходимым прекратить молчащие.
     - Ваше величество очень добры,- сказал он, почтительно склоняясь.
     - Что сделало вас таким печальным? - спросила она внезапно, после короткой паузы и смотря ему прямо в лицо.- Разве Париж так скучен? Наш двор суров? Разве вино моей Гасконны так кисло, что вы не хотите быть веселым, как другие, или...- она слегка засмеялась,- или с вами обращаются не с достаточным почтением и вниманием, какое должно бы оказывать человеку вашего класса?
     Жильберт выпрямился, несколько оскорбленный этой шуткой.
     - Вы хорошо знаете, государыня, что я не принадлежу ни к какому привилегированному классу,- сказал он.- И если вам угодно было бы предложить мне достойное испытание, дающее право заслужить рыцарство, я однако принял бы его лишь от моей законной государыни.
     - Как, например, выучить меня игре в мяч? - спросила она, делая вид, что не слышала окончания его фразы.- Вы можете сделаться рыцарем одинаково, как за это, так и совсем за другое.
     - Ваше величество никогда не бываете серьезны,- заметил Жильберт.
     - Нет, иногда,- отвечала королева и опустила глаза.- Вы находите, что я недостаточно часто бываю серьезна? А вы... бываете таким... слишком часто, всегда такой?
     - Будь я королевой Франции, то наверно имел бы такое же легкомысленное сердце,- сказал Жильберт.- Но если бы ваше величество сделались Жильбертом Вардом, то, может быть, вы были бы еще печальнее меня.
     И он с горечью засмеялся. Элеонора подняла брови и спросила с оттенком иронии;
     - Вы так молоды и уже имели столько огорчений?
     Но в то время как она смотрела ему в глаза, на его лице появилось выражение истинного, жестокого страдания, которое невозможно скрыть.
     Он оперся на стену, устремив неопределенно глаза перед собой. Тогда королева, видя, что неосторожно коснулась незалеченной раны, бросила на него взгляд сострадания и снова закусила розмариновый побег; понурив голову, она медленно пошла к следующему устою.
     Там она повернула назад и, направившись обратно, подошла к нему. Прикоснувшись пальцем до его скрещенных рук, она посмотрела ему в глаза, устремленные далеко через ее голову.
     - Я не хотела ни за что на свете причинить вам нравственную боль,- сказала она очень серьезно.- Я хочу быть вашим другом, лучщим другом... Понимаете вы это?
     Жильберт пришел в себя и, опустив глаза, увидел приближенное к нему лицо Элеоноры. Это положение должно было бы его взволновать, но сходство королевы с его матерью поставило такую между ними ледяную преграду, о которой он даже не помышлял.
     - Вы очень добры, государыня,- сказал он.- Бедный оруженосец без пристанища и состояния не может быть другом королевы Франции.
     Она слегка отодвинулась, но ее рука продолжала опираться на руку Жильберта.
     - При чем же земли и состояние в вопросе дружбы... любви? - спросила она.- Очаг дружбы в сердце тех, кто ее испытывает, благоденствие дружбы - вера в нее.
     - Да, государыня, это должно быть так,- ответил Жильберт.
     Ее голос разгорячился и задрожал.
     - Тогда будьте моим другом,- продолжала она.
     Ее рука протянула ему руку в ожидании, что Жильберт положит в нее свою.
     Он взял ее и поднесь к губам, делая жест, что преклоняет колено.
     - Поберегите это для двора,- сказала она.- Когда мы одни, воспользуемся нашей свободой и будем простыми человеческими существами, мужчиной и женщиной, другом и подругой.
     Жильберт все еще держал ее руку и видел только настоящую истину, под маской дружбы которой она скрывала разрастающуюся любовь. Он быль молод и считал себя одиноким, почти без друзей. Его сердце внезапно наполнилось благотворной теплотой, смешанной с действительной признательностью в настоящем и самой рыцарской преданностью в будущем.
     Элеонора чувствовала, что отчасти одержала победу и сразу потребовала привилегию дружбы.
     - Так как мы друзья,- сказала она, не оставляя его руки,- не окажете ли вы мне доверие и не расскажете ли, что разбило вам сердце? Может быть, я помогу вам? Скажите мне все,- повторила она.- Скажите о себе все.
     Жильберт колебался, а королева, прочитав на его лице нерешительность, нежно пожала ему руку, поощряя его на откровенность. Убедительно-нежный голос Элеоноры производил на него еще большее впечатление, чем ее красота. Прежде чем дать себе отчет в том, что он делает, Жильберт шел медленно слева от королевы в тени церкви и рассказывал ей свою историю. Заинтересованная королева молча слушала его, слегка повернув к нему свою голову; их глаза встречались с обоюдной симпатией. Разумеется, он не рассказал бы своей истории мужчине, не рассказал бы ее и женщине, которую любил. Элеонора же представлялась ему новой, неведомой связью, и его сердце осветилось тихим светом дружбы, и в нем зародилось неожиданное доверие.
     Он рассказал все, что случилось с ним, от начала до конца; но звуки его собственных слов казались ему странными Он рассказывал ей о том, что видел два, три года назад, как будто это были совсем недавние события. Не раз он неожиданно прерывал рассказ, будучи охвачен ужасом от того, что рассказывал, почти сомневаясь даже в своем собственном свидетельстве. Впрочем кое о чем он умолчал... Он не сказал о Беатрисе и не намекнул о любви, наполнявшей его грудь и занявшей место в его жизни.
     Сделав множество поворотов, он едва сознавал, что королева взяла его под руку и время от времени нежно пожимала ее в знак симпатии.
     Когда он окончил дрожавшим голосом свой рассказ о том, как отправился в свете искать счастья, королева остановила его, и оба стояли неподвижно.
     - Бедный мальчик,- прошептала она тихим голосом,- бедный Жильберт!
     Она сделала с умыслом ударение на его имени.
     - Свет сильно задолжал вам... не он заплатит этот долг.
     Она улыбнулась, произнося последние слова, и еще неожиданнее и крепче пожала ему руку. Жильберт тоже улыбнулся, но с видом недоверия. Затем она посмотрела на свою руку, лежавшую на его рукаве, и задумчиво сказала:
     - Но это не все, разве не было женщины в вашей жизни... не было любви... особы, которая была для вас дороже всего, что вы потеряли?
     Легкий румянец покрыл щеки Жильберта и тотчас же исчез.
     - Ее у меня тоже отняли,- сказал он тихим, но твердым голосом.- Это была дочь Арнольда Курбойля... Женясь на моей матери, он сделал из своей дочери мою сестру. Вы знаете закон церкви?
     Элеонора раскрыла рот, чтобы отвечать, и тотчас закрыла его, не произнеся ни слова; ее веки полузакрылись, заволакивая ее загадочный взгляд. Если Жильберт Вард не знал, что церковь в подобных случаях соглашается на разрешение, зачем ему об этом говорить?
     - Впрочем,- прибавил он,- я не могу теперь на ней жениться иначе, как силой похитив ее у отца.
     - Без сомнения,- ответила, все еще раздумывая, королева. - Она белокурая?
     - Нет, у нее черные волосы, - ответил Жильберт.
     - Я хочу сказать, красива ли она? - возразила королева.
     - Для меня, да,- сказал Жильберт.- Она самая красивая женщина в свете. Но иначе и быть не может. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил мне о ней. Она не так прекрасна, как ваше величество... ее красота не лучезарна, не великолепна и не совершенна... Но на мои глаза она очаровательна...
     - Я очень хотела бы ее видеть,- прибавила королева.
     Последовало молчание, и они снова начали ходить по-прежнему рядом, но рука Элеоноры уже не была в руке Жильберта. Она угадала, что глаза ее спутника сосредоточились на далеком лице, что его рука жаждала пожатия не ее руки, и легкая дрожь почти болезненного разочарования охватила все ее существо; королева не привыкла встречать сопротивление, как в мелких, так и в крупных вопросах.
     Красивый англичанин страшно притягивал ее не одними только своими внешними качествами; какая-то тайна витала над ним, и со дня его приезда в Париж она испытывала необъяснимое, обаятельное любопытство, которое обещала себе рано или поздно удовлетворить. Теперь, узнав его жизнь, она еще более полюбила Жильберта и почувствовала непреодолимое желание видеть молодую девушку, занявшую первое место в его существовании. Она старалась вызвать в своем воображении смуглое молодое лицо, о котором он говорил, но ее мозг порождал лишь зловещее видение. Когда Жильберт вновь заговорил, она настолько была взволнована, что заметно вздрогнула.
     - Ваше величество, вы ничего мне не прикажете? - спросил он.- Разве ничем не могу доказать мою благодарность?
     - Ничего, я ничего от вас не потребую,- ответила она.- Будьте лишь истинным моим другом... другом, которому я могла бы довериться, с которым я могла бы говорить совсем искренно, как с собственной душой, и которому я могла бы сказать, как сердечно я ненавижу свой образ жизни.
     Она произнесла последние слова порывисто, с увлечением и диким недовольством, такими же искренними, как ее доводы.
     - Каким образом ваша жизнь может быть вам ненавистна? - спросил Жильберт, глубоко удивленный и далеко не узнавший ее так же хорошо, как знала королева его.
     - Как же жизни не быть для меня ненавистной,- сказала она,- когда все природные желания, заслуживающие труда существовать, заглушены, прежде чем пробудятся? О! Как часто желаю я быть мужчиной!
     - Мужчины об этом пожалели бы,- возразил улыбаясь Жильберт.
     Внезапно во время их разговора в воздухе раздался хор, певший латинскую молитву. Инстинктивно королева увлекла Жильберта под сень одного из устоев.
     Он повиновался этому движению, с трудом понимая, что делает. Пение разлилось в воздухе, и минуту спустя показалась процессия, свернувшая к двери церкви. Все шли попарно, предводительствуемые лицом, несшим крест; первыми шли дети-певчие, одетые в белые и красные одежды, потом монахи-бенедиктинцы в черных одеждах, за ними следовали соборные патеры в фиолетовых суконных рясах и в стихарях из тонкого белого полотна. Все пели громко, с усердием, вкладывая в каждую ноту святого гимна жизнь и душу. Затем королева и Жильберт увидели из своего убежища приближавшийся балдахин из золотой парчи, который несли юноши в белых одеждах на шести золотых палках. Под балдахином шел почтенный епископ, наполовину скрытый просторной вышитой мантией, из-под нее виднелась дароносица, которую он нес с благоговением. Его выцветшие глаза были набожно устремлены на Святые Дары, в то время как губы шептали глухую молитву.
     Когда балдахин поравнялся с местом, где стояла королева, процессия приостановилась.
     Элеонора в своем убежище опустилась на колени, с глазами, устремленными на Святые Дары. Жильберт также встал на колено возле нее, преклоняя почтительно голову.
     Королева смотрела перед собой скорее с любопытством, чем с религиозным чувством. В ее ушах раздался голос Жильберта, певшего тихим голосом вместе с монахами псалмы, которые они исполняли так часто в Ширингском аббатстве. Она с удивлением повернула голову и с минуту старалась наблюдать, чтобы разглядеть серьезное лицо юноши. Очевидно последствия осмотра ей не понравились, так как ее брови слегка нахмурились, глаза опустились, а блеск их потемнел. В этот момент балдахин заколебался, старый епископ сделал движение плечами под тяжестью мантии, и процессия опять двинулась.
     За епископом показался король. Он шел, как монах скрестив руки на груди, опустив глаза и делая движение губами. Длинное вышитое одеяние почти закрывало его ноги, а пунцовая мантия, подбитая голубой материей и окаймленная горностаем, ниспадала прямо с его плеч и задевала за траву. Он шел с обнаженной головой, и при виде этого смирения губы Элеоноры выразили презрение.
     В то время, как королева рассматривала холодные и бледные черты лица своего мужа, она снова услышала голос Жильберта, раздавшийся совсем близко от нее. Он пел гармоничным, музыкальным голосом латинские слова, и она почти с гневом обернулась, чтобы рассмотреть молодое, смелое лицо, только что опечаленное, но теперь смягченное глубокой верой.
     - Верно я рождена любить монахов,- сказала она почти вслух, со вздохом.
     Во вдруг королева вздрогнула и тихо вскрикнула. В нескольких шагах от своего мужа она заметила, при повороте процессии, прямую и худощавую фигуру, одетую в белую монашескую рясу, но менее ослепительную, чем чудное лицо, поднятое к небу. При восклицании Элеоноры Жильберт тоже взглянул, и его глаза устремились на обаятельные черты величайшего человека того времени. В то же время его голос забыл святое пение, а губы остались полуоткрытыми от удивления. По яркой зеленой траве, выделяясь на каменной стене благодаря осеннему солнцу, приближался, как небесное видение, Бернард Клервосский. Его голова была закинута назад, а тонкая серебристая борода едва оставляла тень на умных чертах его лица, почти небесной красоты. Голубые глаза, устремленные к небу, и полные небесного света, прозрачный лоб и похудевшие, бледные щеки - все это, казалось, принадлежало сверхъестественному существу.
     Но трудно было сказать, что в материальной форме этого удивительного человека выделяло его среди других людей. Ни сходство с челом Христа, ни благородные черты, унаследованные от целого ряда героев, ни видь аскета, ни выражение физических страданий, ни горе, так тонко очерченное на его лице,- не это делало его особенным. Было нечто большее, чем все это, чего нельзя ни определить, ни объяснить, и чему человеческий язык не мог дать имени. Это был ореол святости, слава гения и венец героизма. Глаза наполнялись этим чудным видением, и можно было сказать себе: ?Пусть он не говорил бы! Суровый тон, грубое слово уничтожили бы очарование, как резкий звук внезапно кладет конец сладкому сновидению?. Это был человек, который одним жестом вел, как детей, тысячи людей, и его губы произносили слова, как никто не произносил их до него - слова света и правды. Это был человек, который берясь за перо, чтобы написать владыкам мира, обращался к ним без боязни, как будто Бог диктовал ему слова. Но он умел также писать послания, полные самой нежной любви, и давать самые теплые советы.
     Глаза Жильберта следили за спокойным и белым силуэтом монаха, пока процессия не исчезла за крылом замка, но он все еще оставался, преклонив колено, с устремленными глазами. Королева встала, но ожидала его. Презрение исчезло с ее губ; его заменило нежнее сострадание.
     - Кто этот монах? - спросил он поспешно.
     - Бернард, аббат из Клэрво,- ответила королева, поворачивая голову.- Я почти обожала его некогда, будучи ребенком... Небо желает, чтобы я теряла свое сердце ради монахов.
     И она засмеялась, как смеялась у окна.
     - Ради монахов?
     Жильберт повторил ее выражение с любопытством.
     - Разве ваш ум один из тех, которым надо пояснять? - спросила Элеонора, все еще улыбаясь и внимательно рассматривая его.- Я думаю, что и вы наполовину монах, я слышала, как вы пели псалмы с таким благоговением, как монахи.
     - Если бы я был даже не наполовину, а совсем монах,- ответил он,- я совершенно не понял бы слов вашего величества.
     Жильберт также улыбнулся, будучи совсем далек от разгадки ее мысли.
     - Это именно я и думала с тех пор, как вас знаю,- возразила королева. Ее глаза потемнели.
     - Понимаете ли вы это? - спросила она.
     И она положила свои руки ему на плечи.
     - Что? - спросил он удивленно.
     - Вот что,- ответила она очень нежно, приближаясь все более к нему.
     Тогда он понял все и попробовал быть твердым, но она соединила свои руки вокруг его шеи, и их лица почти прикоснулись.
     Тогда видение его виновной матери предстало ему в глазах Элеоноры в то время, как она приблизила к нему свои глаза.
     Королева обняла его и три раза страстно поцеловала.

VIII

     Жильберт приехал в Париж в свите Готфрида Плантагенета в сентябре месяце. Когда же он заметил впервые стены и башни Рима, то звонили рождественские колокола. Он остановил свою лошадь на вершине низкого холма, позади которого обширная, унылая, побуревшая пустыня Кампании тянулась несколько верст на север к непроходимым лесам Витербы. Наконец его глазам представился Рим. Перед ним поднимались громадные крепости Аврелианы, наполовину разрушенные годами, сарацинами и греками. Могила Адриана стояла перед ним обширная, недоступная и дикая. Здесь и там над сломанными зубцами городского вала поднимались темные и тонкие квадратные или круглые башни, указывавшие места, где дерзкие разбойники укреплялись в городе. Но с того места, где остановился Жильберт, Рим походил на громадную черноватую развалину. Уцелевшие здания были такие же черные, как и все остальное под блестящей глубиной небесного синего свода, без малейшего клочка облака, в непод