то, что я скажу, как будто я комедиант ярмарочного балагана. Зачем вы пришли сегодня сюда? Могу ли я дать вам веру, помазав бальзамом ваши ослепшие глаза? Могу ли я дать вам пояс целомудрия для сохранения добродетели, которой у вас нет? Могу ли я обещать Богу ваше раскаяние, когда вы улыбаетесь вашему будущему любовнику? Зачем вы пришли ко мне?
     - Если бы я предполагала, что у вас есть досуг и место в церкви только для совершенных христиан, то не пришла бы к вам.
     Она откинулась на скамью возле окна и сложила руки. Тонкая материя ее плаща сложилась в прямые, строгие складки, представлявшие живой контраст с сиявшей красотой ее лица. Шелковистые, прекрасно изогнутые брови придавали ее глубокому взгляду жестокость, а губы были тверды, как выточенный коралл.
     Бернар снова посмотрел на нее долго и внимательно. Он понял, что все, перечувствованное ею в этот день, причинило ей тайное разочарование, и она пришла к нему, чтобы испытать умственное волнение, а не добиваться какого-либо утешения. Для него, отягченного возвышенными идеями, внушенными его миссией, было что-то неприятное в суетности этой женщины, или, вернее, в ее цинизме. Для него крест означал страсти Христа, пролитие крови Христа - искупление человеческого рода. Для нее это был знак, украшение, предлог для пышного путешествия к святым местам с прекрасными дамами, которые изнеженно проживали бы в шелковых палатках и носили бы великолепные наряды согласно капризной моде. Контраст был слишком силен и слишком тягостен. Элеонора и ее придворные дамы с их капризами и фантазиями были бы безусловно не на месте в армии среди мужчин, преданных вере и сражающихся ради возвышенного принципа, ради победы одной расы над другой и ради всего, что религия сделала святым в самых святых местах.
     Это было слишком. Глубоко разочарованный и опечаленный Бернар понурил голову и несколько приподнял руки, как бы желая покончить борьбу; потом он уронил их на колени с видом покоренного.
     Увидя кажущееся отчаяние Бернара, Элеонора ощутила порочное чувство победы, то чувство, которое возмещает школьников за их невообразимые усилия досадить своему учителю, когда наконец им удавалось его оскорбить. В сущности это был пустяк, ребяческое желание раздражить и раздразнить монаха, так как прежде всего она была молода и весела, а окружавшие обязывали ее снова приняться за веселье.
     - Не следует относиться серьезно ко всему, что я говорю,- заметила она внезапно со смехом, оскорбившим нервы монаха.
     Он отвернулся, как будто ему было неприятно видеть лицо Элеоноры.
     - Вышучивайте жизнь,- сказал он,- если хотите, вышучивайте смерть, если вы достаточно храбры, но, по крайней мере, будьте серьезны в этом великом деле. Если вы решились следовать за королем с вашими дамами, тогда отправляйтесь с намерением делать добро, перевязывать раны сражающихся, ухаживать за больными, подкреплять слабых и подстрекать трусов вашим присутствием.
     - А почему же не сражаться? - спросила королева, и в ее глазах вспыхнуло пламя нового волнения.- Разве вы думаете, что я не могу вынести тяжести кольчуги или ездить верхом, управлять мечом, как многие двадцатилетние оруженосцы, которые бросаются сражаться в самую жаркую схватку? Если я и мои придворные дамы можем переносить усталость так же хорошо, как самый слабый мужчина в армии короля, рисковать нашей жизнью так же храбро и даже, может быть, отбивать атаку и наступать ради освобождения гроба Господня,- разве наши души не извлекут ничего доброго, потому что мы женщины?
     Пока она говорила, ее локоть лежал на столе, а маленькая сильная ручка энергично жестикулировала, прикасаясь к рукаву монаха. Воинственная кровь старого герцога текла в жилах королевы, и ее голос раздавался, как труба сражения.
     Бернар поднял голову и сказал:
     - Если бы вы были всегда тем, какая вы в данный момент, и если бы в вашей свите была тысяча таких женщин, королю не требовалась бы другая армия, так как одна вы могли бы встретиться лицом к лицу с сельджуками.
     - Как вы думаете,- ответила королева,- что если бы мне пришлось встретиться с ними, то моя храбрость растаяла бы в слезах, по-женски, подобно льду от горячего пара.
     Она улыбнулась на этот раз нежно, так как была довольна словами монаха.
     - Вам нечего бояться,- продолжала она, прежде чем он успел ответить,- мы будем вести себя не хуже мужчин, и есть пожилые мужчины, которые струсят скорее нас. Но если бы с нами был предводитель воинов, то я не боялась бы. Они сражались бы за короля и проливали бы кровь за Элеонору Гиеньскую, но перенесли бы десять смертей по приказанию...
     Она остановилась и устремила глаза на Бернара.
     - По чьему? - спросил он, ничего не подозревая.
     - Бернара из Клэрво.
     Последовало короткое молчание. Затем ясным голосом, раздавшимся издали, как бы во сне, аббат повторил свое собственное имя.
     - Бернар из Клэрво... предводитель воинов?.. солдат?.. генерал?..
     Он остановился, как бы советуясь с собой.
     - Государыня,- сказал он наконец,- я ни генерал, ни солдат. Я монах и духовный человек, как Петр Отшельник, но совсем не такой, каким он был в подобном деле... Я знаю границы моих сил. Я могу воодушевить людей, сражаться за великое дело, но я не могу вести их на смерть и погибель, как это делал Петр. Есть особые люди на подобную роль, воспитанные, чтобы управлять мечом, я не умею управлять пером...
     - Я не требую,- возразила королева,- чтобы вы руководили отчаянной атакой, ни чтобы вы оставались сидеть в вашей палатке, изучая план истребления укрепленных городов. Вы можете быть иначе нашим предводителем, так как тот, который руководит душами, приказывает телу и живет в сердцах. Вот почему я умоляю вас идти с нами и помочь нам, так как в некоторых случаях меч стоить менее, чем сто слов, тогда как есть люди, простое слово которых заставляет всех, как одного, вынуть сразу сто мечей.
     - Нет, государыня,- ответил аббат, и его тонкие губы сжимались после каждого слова с выражением непоколебимой решимости,- я не пойду с вами. Прежде всего я не способен быть предводителем армии, а затем потому, что я могу лучше употребить остаток моей жизни здесь, чем следуя за вами в лагерях. Наконец, я хотел бы, чтобы эта славная война велась медленно, серьезно, а не лихорадочно, с безумным фанатизмом, ни тем более легко, как удовольствие и забава, еще менее с эгоизмом и в надежде на выигрыш! Мои слова ни глубоки, ни учены, ни подобраны, я говорю, как мысли являются в моей голове. Но, благодаря небу, то, что я говорю, побуждает людей действовать скорее, чем они думали бы. Однако, не хорошо, чтобы они были очень взволнованы и возбуждены в продолжение долгой войны, из опасения, чтобы их пыл не погас, как искра, и силы их не упали сразу. Вам нужны не проповедник, а полководец, не слова, а действия. Вы отправляетесь, чтобы создать материал для истории, а не выслушивать проповеди.
     - Тем не менее,- сказала королева,- вам следует отправиться с нами, так как, храбрость, которую вы вызвали, ослабеет в массе крестоносцев, наши действия будут слабы без энергии. Надо, чтобы вы отправились с нами.
     - Я не могу,- ответил Бернар.
     - Вы не можете? - спросила Элеонора.- Я повторяю вам, что это необходимо.
     - Нет, государыня, нет.
     Долго они оставались в молчании лицом к лицу: королева самонадеянная, дрожащая, решившаяся заставить его подчиниться своей воле; Бернар не менее упорный в своем решении, со всем пылом убеждения, какое он вносил во все вопросы суждения или политики.
     - В случае несогласия кто нас примирит? - снова заговорила королева.- Если люди потеряют веру в дело, которое они хотят отстаивать, и сделаются алчными до дурных дел, могущих встретиться на пути, кто их исправит?
     Аббат понурил голову с печальным видом и избегал встречаться глазами с королевой, так как чувствовал, что она права.
     - Когда армия потеряла веру,- сказал он,- она уже побеждена. Когда Атлант наклонился, чтоб поднять золотые яблоки, то он погиб.
     - Когда любовь умирает,- возразила королева, как бы комментируя,- презрение и ненависть занимают ее место.
     - Подобная любовь исходит из ада,- сказал Бернар, внезапно взглянув ей в лицо, так что она покраснела.
     - Но,- возразила она с ненавистью,- это любовь мужа и жены.
     Святой человек взглянул на нее еще пристальнее и печальнее, так как знал, что она хочет этим сказать, и предвидел конец.
     - Люцифер возмущается против закона,- сказал он.
     - Меня это не удивляет,- возразила королева с жестким смехом.- Он возмутился против брака. Любовь - настоящая вера... брак же - только догмат.
     Она опять засмеялась.
     Бернар почувствовал легкую дрожь, как будто он ощутил настоящую боль. Он знал Элеонору совсем ребенком и, однако, никогда не мог привыкнуть к ее грубым выражениям. Это был человек, легче оскорблявшийся в своей эстетической впечатлительности, чем обижавшийся на злобу мира, который он хорошо знал. Для него Бог был не только велик, но и прекрасен. Природа, как утверждали некоторые богословы, была жестока, дурна, ненавистна, но она никогда не была, по его мнению, груба и гнусна, и ее красота трогала Бернара против его воли. Как в его глазах женщина могла быть виновна, и ее грехи могли бы казаться ужасными, но все-таки она была женщина, создание хрупкое, изящное и нежное, даже в своей злобе. Но женщина, которая может говорить с такой горечью и грубостью о своем браке, поразила его, как очень дурное и горестное зрелище, как грубый, фальшивый звук, причинявший боль каждому нервному фибру тела.
     - Государыня,- сказал он тихим голосом, спокойно и холодно,- я не думаю, чтобы вы были в состоянии искупления, которое позволило бы вам нести крест для вашего блага.
     Элеонора подняла голову и посмотрела на него свысока, прищурив веки в то время, как ее глаза сделались жестки и проницательны.
     - Вы не мой исповедник,- возразила она.- Ведь вы не знаете, может быть, мне было предложено отправиться на поклонение в Святую Землю. Это - общее покаяние.
     И в третий раз она принялась смеяться.
     - Общее покаяние! - воскликнул с огорчением монах.- Вот до чего дошли в нынешнее время. Человек убивает соседа во время ссоры и отправляется в Иерусалим очищаться от пролитой крови, как будто взял рецепт от врача для исцеления от ничтожной болезни. Поклонение святым местам - врачебное средство, молитва - лекарство. Повторять часто акт сокрушения или перебрать четки двенадцать раз в полдень - лекарство для больной души.
     - Так что же? - спросила она.
     - Что же? - ответил Бернар.- В крестовом походе нет веры.
     - Вот чего я опасаюсь,- ответила Элеонора.- Вот почему я прошу вас отправиться с нами. Вот отчего король неспособен руководить людьми без вас. А вы все-таки не хотите идти.
     - Нет,- возразил он.- Я этого не хочу.
     - Вы всегда обманываете мои ожидания,- сказала королева, вставая и пустив в ход оружие, к которому обыкновенно прибегают женщины, как к последнему средству.- Вы встали впереди всех и не хотите предводительствовать. Вы возбудили у людей желание подвигов, а сами не хотите их исполнить. Вы представляете их идеал, в который сами не верите, и мирно возвращаетесь в Клервосское аббатство, предоставляя людям самим выходить из затруднений в опасности и нужде. И если доверчивая женщина приходит к вам с отягченной совестью, вы говорите ей, что она не в состоянии заслужить прощение. Вероятно легко быть, таким образом, великим человеком.
     Она стала удаляться, произнося эти последние слова, и сошла с возвышения на пол. Громадная несправедливость ее суждения сделала лицо Бернара холодным и суровым, но он ничего не ответил на эти слова, зная, что это бесполезно. У нее, может быть, только у нее одной из всех женщин было нечто неуловимое. Он мог ее сожалеть, мог прощать, мог просить за нее... но не мог говорить с ней, как с другой женщиной.
     Много раз, прежде чем она достигла двери, он хотел ее вернуть и старался найти в своем уме и в сокровищнице своего сердца слова, способные тронуть ее. Но тщетно: пока она находилась перед его глазами, их души были оледенелыми. Ее рука коснулась занавеса, чтобы выйти, и она в последний раз взглянула на него.
     - Вы не хотите идти с нами? - спросила она.- Если мы не будем иметь успеха, мы сложим всю вину на вас; если мы перессоримся и обратим оружие друг против друга,- грех будет на вас; если наши армии потеряют храбрость, будут рассеяны и разрезаны на куски,- их кровь падет на вашу голову; но если мы будем победителями,- прибавила она, выпрямляясь во весь рост,- честь нашей победы будет относиться к нам одним, а не к вам.
     Занавес упал позади нее, когда она произнесла последние слова, оставив аббата в невозможности отвечать. Но она не произвела впечатления, так как Бернар не был человеком, которого озабочивала бы угроза. Когда она ушла, его лицо сделалось печально и спокойно; затем подумав, он взялся за перо, которое лежало возле страницы, наполовину исписанной.
     Королева прошла из внешнего зала в прихожую, закутываясь в свой плащ. Ее губы были сжаты, а глаза выражали жестокость, так как она обманулась в своих ожиданиях. Желание услышать слова Бернара, убеждение, что он должен следовать за армией, не были единственной целью ее прихода. Она стремилась вернуть то сильное впечатление, под властью которого была в полдень и взяла крест, а женщина, обманутая в своих чувствах и желаниях, опаснее и злее сильного мужчины, обманутого в своих ожиданиях.
     Она пришла к Бернару одна. Более, чем какая-либо женщина, она ненавидела, чтобы за ней следовали придворные, и наблюдали низшие лица, когда она желала остаться одна. Уверенная в себе и храбрая без преувеличения, она часто спрашивала себя, не приятнее ли быть мужчиной, чем даже самой красивой женщиной в свете, какой была она.
     Она остановилась на минуту в прихожей, накинула капюшон плаща на голову и полузакрыла лицо. Наружная дверь была приоткрыта; единственный светильник, наполненный оливковым маслом и висевший посреди свода, бросал слабый свет в темноте. Пока Элеонора накидывала капюшон и почти бессознательно устремляла глаза в темноте, слабый блеск стали сверкнул во мраке. Этот блеск исчезал и снова появлялся, так как с наружной стороны двери прохаживался взад и вперед мужчина, ожидая кого-то. Королева хоть и желала прийти одна к монаху, но у нее не было никакой причины прятаться; она сделала два шага к порогу, совершенно открыла половинку двери и высунулась.
     Человек остановился и не торопясь повернул голову, в это время на него упал свет. Его глаза обратились к королеве, темный абрис которой выделился на светлом фоне, освещенном извне. Она немного вздрогнула, как бы желая скрыться; затем заговорила нервным тоном вполголоса, несколько смущенная этим присутствием, на которое она не рассчитывала.
     - Что это? - спросила она.- Зачем вы здесь?
     - Потому что я знал, ваше величество,- ответил спокойно Жильберт,- что вы здесь.
     - Вы это знали,- спросила королева.- Каким образом?
     - Я видел вас... я следовал за вами.
     Королева чувствовала под своим капюшоном, как горячая волна крови прилила к ее лицу. Жильберт остановился перед дверью и таким образом представлял прекрасное зрелище при свете, падавшем от светильника. Он был бледен, но не такой, как Бернар, худощавый: это была сильная, крепкая худоба молодости, а не поста и аскетической жизни; он был серьезен, но не печален, энергичен, но не вдохновлен, а его лицо было скорее благородно, чем красиво. Элеонора любовалась им несколько минут, прежде чем продолжала допрос.
     - Вы следовали за мной,- сказала она.- Зачем?
     - Чтобы добиться от вашего величества одного слова.
     - Ответа на вопрос, который вы задали мне сегодня? - спросила она.
     - Да.
     - Разве это так спешно? - заметила Элеонора. Королева слегка засмеялась, а Жильберт вздрогнул от удивления.
     - Ваше величество,- возразил он,- писали мне так настойчиво...
     - Так вы любопытны, только благодаря повиновению? - сказала королева.- Мне это нравится. Вы будете вознаграждены. Но я изменила мнение. Если бы надо было написать письмо вновь, я не написала бы его.
     - Это было письмо друга,- возразил Жильберт.- Разве вы хотите от него отречься?
     Лицо Жильберта выражало неизмеримое разочарование. В своем томительном беспокойстве он приблизился к Элеоноре и оперся рукой на косяк двери. Королева отстранила его и улыбнулась.
     - Разве оно было такое дружественное? - спросила она.- Я не помню... Но я это сделала ненамеренно.
     - Государыня,- сказал Жильберт.- Какое же ваше намерение?
     Голос молодого человека был решительный и немного холодный.
     - О! - воскликнула королева.- Я совершенно его забыла. Она еще раз слегка засмеялась и наклонила голову.
     - Если ваше величество,- возразил Жильберт,- нуждались во мне, может быть, я понял бы это. Беатрисы здесь нет. Я рассматривал сегодня каждую из ваших дам, я искал во всех рядах... ее не было. Я спрашивал вас, где была она, но вы не пожелали мне ответить и разгневались...
     - Я разгневалась!.. Вы бредите?..- воскликнула королева.
     - Я думал, что вы разгневались, потому что изменились в лице и не хотели более со мной говорить.
     - Вы не правы. Только дурак может разгневаться, благодаря своему незнанию,- сказала королева.
     - Все ваши слова загадочны,- возразил Жильберт.
     - А вы недостаточно ловки, чтобы их угадать. Полно! Для доказательства, что я не была разгневана, я прогуляюсь с вами по деревне. Теперь поздно.
     - Ваше величество, одна? - спросил Жильберт.
     - Если вы следили за мною,- возразила Элеонора,- то вы это хорошо знаете. Пойдемте.
     Она слегка отстранила его, чтобы выйти, и минуту спустя они прошли темное пространство перед церковью. Жильберта не легко было удивить, однако при мысли, что он прогуливается в такой поздний час по маленькой французской деревушке с самой могущественнейшей государыней Европы, он дал себе отчет, что им руководит судьба.
     Дорога была неровная и поднималась в гору по другую сторону площади. В продолжение нескольких минут они молча шли друг возле друга. Издалека доходил до них звук множества грубых голосов, поющих застольную песню.
     - Дайте мне вашу руку,- внезапно сказала королева.
     Говоря это, она протянула свою руку, как бы опасаясь споткнуться. Исполнив ее требование, Жильберт пошел в шаг с ней, и они продолжали двигаться друг возле друга. Он никогда до сих пор так не ходил под руку и, может быть, никогда не был так близко ни к какой другой женщине. Им овладело неописанное волнение: он чувствовал, что его шаги не так тверды, а голова пылала, руки же были холодны. Далекий от мысли любви, он воображал, что он - игрушка таинственных и пленительных чар. В то же время у него явилась минутная уверенность, что это чувство было дурно, но вместе с тем, если бы эта привлекательность усилилась, он не мог бы ей противостоять.
     Элеонора не была бы женщиной, если бы не поняла состояния своего спутника.
     - Что это такое? - спросила она с нежностью и улыбаясь под своим капюшоном.
     - Что такое? - ответил нервно Жильберт.- Ничего нет. Что же вы хотите?
     - Ваша рука дрожала,- возразила королева.
     - Я испугался оттого, что вы едва не упали,- ответил он.
     Королева разразилась смехом и сказала:
     - Разве вы так озабочены моей безопасностью?
     Жильберт ответил не сразу.
     - Это странно,- сказал он наконец,- что ваше величество избрали такой поздний час для своего выхода.
     - Я не одна,- возразила Элеонора.
     В этот момент ее нога скользнула, а рука сжала руку Жильберта. Он, считая Элеонору в опасности, обхватил ее за талию и удержал. Так как он ее слегка прижал к себе, то ощутил таинственное влияние этого могущественного соприкосновения.
     - Я никогда не поскользнусь,- заметила Элеонора, желая объяснить свое движение.
     - Нет,- отвечал Жильберт,- естественно нет...
     И он продолжал крепко ее прижимать. Она сделала легкий, неопределенный жест, выражавший ее желание, чтобы он отпустил