присоединилась бы армия. С минуту Жильберт ничего не отвечал на требования короля. Прежде всего ему казалось невозможным повиноваться в таких обстоятельствах, и без своей обычной учтивости он повернулся бы спиной к королю, ничего не ответив. Но когда он обдумал, ему показалось лучшим прикинуться, что он повинуется, и таким образом пойти и предупредить королеву об опасности.
     - Государь,- сказал он наконец,- я пойду.
     Хотя он не сказал, что будет делать, но король был удовлетворен; он отправился на свою половину и приказал приготовляться к отъезду.
     Тогда Жильберт собрал десять рыцарей, которых знал, и каждый из них призвал десять оруженосцев, затем все они взяли мечи и факелы. У Жильберта был лишь его кинжал, так как выбранные им люди были все слуги королевы и умерли бы за нее.
     Все вместе они поднялись по лестнице башни, и гасконцы, услышав шум их шагов, со страхом задрожали, предполагая, что это был король, возвратившийся с усиленным эскортом. Санзей вынул свой меч и занял место у входа на лестницу.
     При свете факелов он заметил Жильберта и его людей, и увидал, что они не были вооружены, но все-таки имели при себе мечи и остановились у входа.
     - Сэр Жильберт,- сказал Санзей,- я здесь, чтобы охранять дверь королевы, и хотя мы друзья, однако я не допущу вас пройти, пока я жив, если вы хотите увезти ее силой.
     - Сударь,- ответил Жильберт,- я пришел без оружия, как вы видите, и совеем не за тем, чтобы с вами сражаться. Прошу вас, пойдите и скажите королеве, что я здесь с моими людьми и хотел бы говорить с ней об ее интересе и пользе.
     Тогда Санзей велел своим людям и рыцарям отступить, и пока он ходил к королеве, прихожая наполнилась. Вскоре он возвратился с сияющим лицом и сказал:
     - Королева одна и приказала войти проводнику Аквитании.
     Все расступились, и Жильберт, выше ростом, чем остальные, с серьезным лицом вошел к королеве, и тяжелая дверь заперлась за ним. Так как вечер был теплый, то Элеонора сидела около окна под ярким освещением лампы. Ее голова была обнажена, и золотисто-рыжие волосы падали на ее плечи, скатывая свои волны до земли, позади кресла. На ней было надето только белое шелковое платье, плотно охватывавшее ее тело, с богатым серебряным и жемчужным шитьем. Она была прекрасна, но бледна, а глаза ее подернулись туманом. Жильберт стоял перед ней, но она не протянула ему руки, как он этого ожидал.
     - Зачем вы пришли ко мне? - спросила она Жильберта через некоторое время, смотря в сторону балкона, а не на него.
     - Король приказал мне, государыня, сделать вас узницей, чтобы он мог увезти вас морем в Птолемаиду и Иерусалим.
     Пока он говорил, она медленно повернула к нему свое лицо и холодно на него посмотрела.
     - И вы пришли исполнить приказ его, пройдя ко мне обманом с моими людьми, изменившими мне?
     Сначала Жильберт побледнел, но тотчас же улыбнулся, ответив:
     - Нет, я пришел предупредить ваше величество и защитить, рискуя своей жизнью.
     Элеонора изменила выражение лица и смягчилась; затем она еще посмотрела по направлению к балкону.
     - Зачем вы будете меня защищать? - спросила она печально после некоторого молчания.- Что я для вас, и для чего вы должны сражаться за меня? Я вас послала на смерть,- зачем же вы желаете моего спасения?
     - Вы были моим лучшим другом,- сказал Жильберт,- и выказали ко мне столько благосклонности, как никогда женщина не выказывала мужчине.
     - Другом?.. Нет, я никогда не была вашим другом. Я послала вас на смерть, потому что любила вас и рассчитывала вас никогда более не видать, так как вы могли умереть славной смертью за крест и свой обет. Но несмотря на все, вы добились славы и спасли всех, всех. Вы не должны меня благодарить за подобную дружбу.
     При этих словах она бросила на Жильберта долгий взгляд.
     - О, какой вы человек! - внезапно воскликнула она.- Какой вы человек!
     Он покраснел от этой похвалы, как молодая девушка.
     - Какой вы человек! - повторила она еще раз нежным голосом.- Элеонора Аквитанская, королева и, как говорят, самая красивая женщина в свете, отдает вам свою душу, тело и надежды на будущую жизнь, а вы остаетесь верен бедной девушке, любившей вас, когда вы были маленьким мальчиком! Я вас пожертвовала... О, с каким эгоизмом! - чтобы вы могли, по крайней мере, храбро умереть, ради вашего обета и сражаться с неприятелем; вы спасаете короля, меня и всех и возвращаетесь ко мне со славой... мой проводник Аквитании...
     Она поднялась и встала против него смертельно бледная, со страстным выражением лица, глазами, воспламененными безумной любовью; против своего желания она протянула к нему руки.
     - Как может женщина воспрепятствовать себе любить вас!..- воскликнула она с жаром.
     Она снова упала в кресло и закрыла руками лицо. Он стоял с минуту неподвижно, а затем преклонил перед ней колено, положив руку на ручку кресла.
     - Я не могу вас любить, но, насколько я это могу сделать, не изменив другой, я отдам вам всю мою жизнь,- сказал он очень нежным голосом.
     Когда он произнес последние слова, занавес во внутренние комнаты тихо приподнялся, и появилась Беатриса, рассчитывая, что королева одна. Она не слышала начала фразы и вся похолодела, не имея возможности ни говорить ни удалиться.
     Руки Элеоноры упали.
     - Я не могу отдать вам моей,- ответила она тихо.- Она - уже ваша, и я хотела бы, чтобы вы не были англичанином, прежде чем я могу быть вашей государыней и сделать вас великим человеком. Пусть я буду королева Англии, и вы увидите, что я сделаю из любви к вам. Я выйду за этого ребенка Плантагенета, если это вам может служить на пользу.
     - Государыня,- сказал Жильберт,- подумайте о вашей теперешней безопасности, король очень разгневан...
     - Разве я думала о вашей безопасности, когда посылала вас впереди армии? Теперь, когда вы здесь, Жильберт, разве я не в безопасности?..
     Ее голос ласкал его имя, а губы ее тяготели к нему; она положила свои руки ему на плечи; так как он стоял возле нее на коленях, то она склонила к нему голову.
     - Лучший, честнейший и храбрейший из людей,- шептала она тихо...- Любовь моей жизни... сердце моего сердца... это последний раз... единственный раз... и затем прощайте...
     Она поцеловала его в лоб и бросилась с ужасом из кресла, так как в комнате раздался другой голос, горестно воскликнувший:
     - О, Жильберт! Жильберт!
     Беатриса зашаталась и схватилась за занавес, чтобы не упасть; она смотрела на королеву и Жильберта с выражением ужаса.
     Жильберт кинулся к ней и схватил молодую девушку, затем подвел ее к свету; она дрожала, как лист. Тогда она задрожала, отбиваясь от него, из опасения, чтобы он не обнял ее.
     - Беатриса! Вы не понимаете, вы не слышали!
     Он старался заставить ее выслушать себя, но напрасно.
     - Я слышала! - воскликнула она, продолжая бороться.- Я видела! Дайте мне уйти. О, ради Бога дайте мне уйти!
     Руки Жильберта разжались, и она удалилась на несколько шагов, горько взглянув на королеву.
     - Вы выиграли! - воскликнула она прерывающимся голосом. - Вы добились его души и тела, как клялись. Но не говорите, что я не поняла!
     - Я вам отдала его тело и душу,- ответила печально Элеонора.- Разве я не могу сказать ему ?прощай!?, как другие?
     - Вы лживы, один лживее другого,- возразила Беатриса, бледная от гнева.- Вы мне изменяете и обманываете, вы сделали из меня игрушку...
     - Разве вы не слышали, как, прежде чем я сказала ему ?прощай!?, он ответил мне, что не любит меня? - спросила Элеонора серьезно, почти сурово.
     - Он сказал это мне, а не вам; никогда он не сказал бы вам этого, вам, женщине, которую он любит.
     - Я никогда не любил королевы,- воскликнул Жильберт,- клянусь своей душой... и святым крестом.
     - Вы никогда ее не любили?.. А жизнь спасли не мою, а ее?
     - Вы сами сказали, что я хорошо поступил...
     - Это была ложь... жестокая ложь...
     Голос молодой девушки ослаб, но жгучие слезы усилились, и она снова возразила:
     - Было бы честнее давно мне это сказать; я не умерла бы от этого тогда, так как любила вас менее.
     Элеонора приблизилась к ней и очень спокойно, с добротой произнесла:
     - Вы не правы,- сказала она.- Сэр Жильберт послан королем с целью сделать меня узницей, чтобы увезти в Иерусалим сегодня же ночью. Подойдите, вы услышите разговор воинов.
     Она проводила Беатрису до двери и приподняла занавес так, чтобы молодая девушка могла сквозь деревянные филенки слышать шум многочисленных голосов и бряцанье мечей. Затем Элеонора привела ее обратно.
     - Но он не хотел захватить меня,- сказала она,- и предупредил об опасности.
     - Не удивительно, он вас любит,- возразила Беатриса.
     - Он не любит меня, хотя я люблю его; и он мне это сказал сегодня вечером, но я хорошо знаю, что он любит вас и верен вам...
     Беатриса презрительно засмеялась.
     - Верен? Он? В самых его серьезных клятвах столько же правды, сколько в его ничтожных словах.
     - Вы безумная, ребенок, он во всю свою жизнь не лгал ни мне, ни вам... Он не мог бы солгать...
     - Тогда он и вас обманул. Вы - королева и герцогиня, но прежде всего вы - женщина, и он играл вами, как и мной!
     Она принялась смеяться почти дико.
     - Если он обманул меня, то очевидно он обманул и вас,- ответила Элеонора,- так как он мне сказал очень ясно, что любит вас. Теперь я не хочу воспользоваться сделанной вами ошибкой. Да, я люблю его. Я люблю его настолько, чтобы отказаться от него, потому что он любит вас. Я так его люблю, что не хочу воспользоваться его предупреждением и избежать гнева короля, хотя я не знаю, что он и его монахи хотят сделать из меня. Прощайте, сэр Жильберт Вард; прощайте, Беатриса.
     - Все это комедия,- сказала озлобленная молодая девушка.
     - Нет, клянусь истинным крестом, это не комедия,- ответила королева.
     Она еще раз взглянула на Жильберта, затем удалилась величественная и печальная. Одним движением она отодвинула большой занавес и широко распахнула дверь; громкие крики рыцарей и оруженосцев, как волна, ворвались в комнату. Затем они сразу смолкли, когда Элеонора произнесла громким голосом:
     - Я узница короля? Ведите меня к нему!
     С минуту все молчали, затем гасконцы, сражавшиеся против короля, воскликнули с жаром:
     - Мы не допустим вас уехать! Мы не допустим нашу герцогиню уехать!
     Но Элеонора одним жестом заставила их отступить.
     - Дайте мне дорогу, если вы не хотите отвести меня к нему.
     Тогда подошел ее родственник Санзей и сказал:
     - Государыня, герцогиня гасконская не может быть узницей короля Франции, пока живы гасконцы. Если ваше величество желаете идти к королю, мы тоже пойдем и увидим, кто должен быть узником.
     При этих словах поднялись крики, отозвавшиеся под высокими каменными сводами сеней, на каменных ступенях и внизу на дворе. Элеонора слушала их с безмятежным спокойствием, так как знала своих людей.
     - Тогда идемте со мной,- сказала она,- и позаботьтесь, чтобы со мной не случилось никакой беды. Сегодня я исполню волю короля...
     Эти слова ясно донеслись до комнаты, и Беатриса, обернувшись к Жильберту, сказала:
     - Вы видите, что это не больше, как условная между вами игра.
     - Разве вы не можете поверить? - спросил он с упреком.
     - Я поверила бы вам, если бы знала, что вы меня любите,- ответила она Жильберту и направилась к дверям, которые вели во внутренние комнаты.
     Жильберт последовал за ней.
     - Беатриса,- кричал он ей вслед,- Беатриса, выслушайте меня!
     Она еще раз обернулась, ее лицо как бы окаменело.
     - Я слышала вас, слышала, но я не верю вам.
     И не прибавив ни слова, она вышла. Он с минуту смотрел ей вслед, и его лицо мало-помалу омрачилось; гнев медленно овладевал им, но надолго. Он наклонился, поднял шапку, упавшую на пол, затем последовал за королевой в прихожую, потом по лестнице и по двору в комнаты короля.

XI

     В ту же ночь они поспешно отправились при свете факелов; когда они достигли большого корабля, то наступил рассвет; вскоре кабельтов собрали, и экипаж поднял якорь. Разгневанный Жильберт собрал своих людей и также сел на корабль. Много часов протекло, прежде чем он отдал себе отчет в своем поступке. Тогда он стал сожалеть о своем решении. Однако его сильная натура одобрила его поступок, и он думал, что не следует переносить капризов молодой девушки, когда он очевидно прав. Она должна ему поверить. Любовь же упрекала, что он оставил Беатрису без покровительства и, может быть, на произвол ее отца, потому что каждую минуту он мог явиться морем и потребовать от графа Раймунда, чтобы он беспрепятственно выдал ее. Он спрашивал тоже себя, почему сэр Арнольд не являлся, и не погиб ли он, отправившись под парусами из Эфеса. Его мысли скоро перешли на Беатрису, и он сел на снасти полюбоваться голубой водой, в то время, как корабль тихо плыл. Прежде всего, раздумывал он, что было в Беатрисе такого, чем она удерживала его? Ничего другого, кроме воспоминаний детства, усиленных верностью данному слову.
     Внезапно он почувствовал в себе горестную пустоту и мучительную жажду сердца, которые ему оставила после себя любимая женщина, и вскоре признал, что его гнев сыграл с ним комедию, в какой накануне обвиняла Беатриса его совместно с королевой. Ему казалось жестоким, что она не верит ему, и однако, когда видел и слышал, то трудно было верить тому, что противно свидетельству своих собственных чувств. Если бы она любила его, думал он, то не сомневалась бы в нем; он никогда не сомневался в ней, что бы она ни сделала.
     Тогда он стал отдавать себе отчет в сущности дела, так как, прежде чем убедить себя самого, он представил себе Беатрису в том положении, в каком она сама увидела королеву, склонившегося к ней человека, который обнимал ее, называя любовью своей жизни,- и почувствовал другого рода гнев, который яростно поднялся в нем, потому что воображаемый им спектакль ему не нравился. Затем признав, что она не имела всех прав, он принялся проклинать свою несчастную судьбу и сожалеть, что последовал за королевой и покинул Антиохию. Но теперь было слишком поздно; она исчезла в пурпуровой дали. Прошли дни, и мало-помалу он впал в мрачное отчаяние северных людей, так что спутники стали его спрашивать, не случилось ли с ним чего-нибудь неприятного.
     В течение этого времени королева не показывалась и оставалась безвыходно в своей каюте с придворной дамой Анной, не пожелавшей ее покинуть. Элеонора была тоже печальна; она не хотела видеть короля и боялась находиться в присутствии Жильберта.
     Тем более ей было горестно сделаться жертвой ради женщины, которую любил Жильберт, так как ее жертва была тщетной, и ей не поверили.
     Что касается короля, то он целыми днями просиживал на палубе под шатром, перебирая четки и со рвением читая молитвы, чтобы присутствие Вельзевуловой жены не могло развлекать его мыслей, когда они достигнут Святой Земли.
     Наконец они высадились в Птолемаиде, которую некоторые называют Аккрой, и отправились в утомительный путь к Иерусалиму. Молодой король Болдуин Иерусалимский встретил их с пышной процессией. Жильберт оставался позади, так как его сердце не было расположено к веселью и празднествам.
     Элеонора сошла с корабля еще красивее, чем прежде. Она выказывала царственное презрение к королю, который даже не осмелился воспользоваться правом, которое она сама ему дала, чтобы откровенно говорить с ней и упрекнуть ее за поведение. Что касается Жильберта, то перед стенами и башнями Иерусалима он почувствовал, несмотря на свое меланхолическое настроение, надежду на мир и ожидание счастья, совершенно иного, какое он знал до тех пор. Ему казалось, что, если бы он был один в святом месте, он нашел бы там покой души. Хотя он держался позади шествия, но многие из молодых рыцарей и оруженосцев хотели быть с ним, и он не мог вполне наслаждаться уединением.
     Всей душой он отдался созерцанию самого святого места во всем свете. День уже клонился к вечеру, и город выделялся, как видение на бледном небе. Все существо Жильберта перенеслось в давно заученную молитву.
     Он слышал сердцем, как это бывало во время детства в английском замке, пение ангелов-хранителей, молящихся вместе с ним. Он молился за торжество добра над злом, света над мраком, чистоты над нечестием, добрых над злыми, и его молитва неслась к небу. Он весь предался своей мечте и не слышал шума королевской процессии, громких разговоров и веселого смеха.
     Ему было безразлично, что молодой Болдуин, уже наполовину влюбленный, шел рядом с королевой, нашептывая ей нежные слова, или с детской плутовской шаловливостью прерывал литургию, монотонно произносимую королем поочередно с патером, стоявшим возле него. Также безразлична была для него болтовня рыцарей относительно помещений, которые им предстоит занимать, юных оруженосцев о молодых еврейках с черными волосами и конюхов относительно сирийского вина. Для него же только святой крест, единственный истинный и святой, поднимался в чистом сиянии.
     Впрочем на сорок или пятьдесят человек, прибывших первыми в город, едва лишь трое были истинно верующими. Анна Аугская, Жильберт Вард и сам король. У последнего вера принимала свойственную ему одному материальную форму, и купля его спасения сделала из его души спиритуальную ростовщическую контору.
     Анна Аугская была спокойна и молчалива, и когда с ней говорил молодой Болдуин, то она едва его слышала и отвечала несколькими неопределенно смутными словами. Она думала, что никогда не увидит Иерусалима, надеясь умереть во время пути от ран или болезни и таким образом найти в небе того, кого она потеряла, и окончить с ним начатое на земле паломничество. Она была равнодушна, и достигнув Иерусалима живой, она ни радовалась, ни жаловалась, зная хорошо, что ей придется еще много страдать.
     В тот же вечер было устроено празднество во дворце Болдуина, но Анна не была там. Когда король Франции велел позвать проводника Аквитании, то его не оказалось ни в зале, ни в городе. Сама королева вскоре встала из-за стола, оставив обоих королей одних.
     Жильберт пошел к Гробу Господню в сопровождении Дунстана, который нес его щит, и проводника. Он вошел в большую церковь, выстроенную крестоносцами с целью огородить святую землю. Тут и там мелькали огоньки, пронизывая темноту, но не рассеивая ее.
     Прежде всего рыцарь направился к камню, на котором Никодим и Иосиф Аримафейский обмывали тело Христа для погребения. Преклонив колено, он положил перед собой щит и меч и молился, чтобы они служили ему для славы Бога. Затем проводник повел его на Голгофу; и здесь он положил перед собой свои доспехи, дрожа как будто в страхе. Когда он молился в том месте, где умер за людей Господь, капли пота струились по его лбу, и голос его дрожал, как у маленького ребенка. Затем он встал на колени и прижался лбом к камням; потом бессознательным жестом он сложил крестом свое оружие и протянул его. Через некоторое время он встал и взял свой щит и меч; тогда проводник повел его в темноте далее, на могилу Христа. Там Жильберт отпустил проводника и хотел приказать Дунстану тоже удалиться, но последний отказался.
     - Я также сражался за святой крест, хотя я только мужик,- сказал он.
     - Вы - не мужик,- ответил Жильберт серьезным тоном.- Станьте на колени возле меня и бодрствуйте.
     - Да, я хочу бодрствовать возле вас,- ответил Дунстан и, вынув свой меч, положил возле Жильберта.
     Он встал на колени немного позади Жильберта, слева. Посредине над могильным камнем Христа висело более сорока зажженных лампад. Вокруг камня находилась решетка из кованного железа, с дверками, замок которых был из чистого золота.
     Жильберт поднял глаза и увидел по другую сторону решетки какую-то стоявшую на коленях фигуру. Он узнал в ней Анну Аугскую, она была одета во все черное и в таком же капюшоне, на половину надвинутом на лицо.
     Она была бледна и крепко сжимала своими белыми руками железные полосы решетки; ее печальные глаза смотрели пристально вверх, как бы вызывая б