ее, и сделала вид, как будто хочет своей свободной правой рукой отнять его руку от своей талии. Он почувствовал, как бесчисленное множество огневых искр пробежало у него с головы до ног, и он увидел сотни огоньков там, где был мрак.
     - Оставьте меня,- сказала она тихо.
     Сопровождая эти слова легким движением руки и тела, она как бы случайно склонила на секунду голову на грудь молодого человека.
     Огонь в венах Жильберта сделался еще жгучее, а огоньки перед глазами заблестели сильнее, и сознавая, что он делает нечто ужасное и в то же время бесконечно сладкое, он прикоснулся губами к темной материи, скрывавшей рыжеватые волосы королевы.
     Но она, казалось, не замечала этого безумного поступка. Минуту спустя Элеонора, по-видимому, прислушивалась к какому-то шуму и быстро повернула голову, как бы услышав что-то.
     Затем она сказала более тихим и тревожным голосом.
     - Берегитесь! Кто-то есть...
     Тогда рука Жильберта упала с ее талии и он принял вид почтительно охраняющего ее. Королева посмотрела еще с минуту в темноту, затем продолжала путь.
     - Ничего нет,- сказала она легкомысленным тоном.
     - Я слышал пение людей,- возразил Жильберт.
     - Я думаю,- ответила Элеонора с совершенным равнодушием,- что я тоже их слышала уже некоторое время.
     Один голос, более высокий и звонкий, чем другие, выделялся по мере того, как приближались певцы, и вскоре все другие голоса соединялись в грубый хор, распевая бургундскую застольную песню. Близ границы деревни заблестели огни и беспорядочно задвигались по дороге, потому что те, которые их несли, шли шаткой походкой. Чтобы достичь монастыря, который составлял главную квартиру дворца, королеве и Жильберту пришлось пройти с сотню метров. Молодой человек сразу увидел, что им невозможно достичь его и обогнуть прежде, чем встретят толпу пьяниц.
     - Лучше взять другую дорогу,- предложил он, замедляя свои шаги.
     Но королева продолжала спокойно идти, не отвечая. Очевидно она намеревалась заставить этих людей дать ей дорогу, так как шла по средине ее. Но Жильберт привлек ее тихонько в сторону, и она позволила довести себя до двери, находившейся на две ступеньки выше дороги и наполовину прикрытой падавшей тенью балкона. Они остановились там и ожидали. Густая толпа конюхов, стрелков из лука и вооруженных людей двигалась вдоль крутой дороги. Толстый человек в неопрятном темно-красном кафтане и рыжеватых, пыльных панталонах, в легких сапогах, голенища которых падали складками вокруг его лодыжек, шел пошатываясь впереди. Его лицо пылало от вина, маленькие красные глаза едва светились из-под опухших век, и пока он горланил свою песню с широко раскрытым ртом, можно было бросить яблоко между его волчьими зубами. Он нес в правой руке глиняный кувшин, в котором осталось еще немного вина, а левой размахивал знаменем, состоявшим из большого красного креста, пришитого к полотну, приделанному к одной из тех длинных хворостин, какими дети загоняют гусей. Наполовину приплясывая, наполовину шатаясь на каждом шагу, он приближался, сопровождаемый дюжиной спутников потоньше, чем он сам, но таких же пьяных. У всех были надеты на груди кресты, полученные днем. Позади них толпа делалась многочисленнее и плотнее - они шли шатаясь, задевая друг друга и завывая припев песни. Время от времени предводитель, размахивая знаменем и кувшином с вином, посылал целый дождь красных капель в лица спутников. Некоторые из них смеялись, ругались, вопили проклятия, раздававшиеся громко в этой адской суматохе. Но из этой пьяной толпы выделялся один голос, оглушительнее, выше и чище других. Он принадлежал одному из тех, которые созданы предводительствовать приступами и сражениями. В надлежащем тоне и не обращая внимания на пение других, он пел Magnificat. Выдержанное дыхание и металлический тембр придавали голосу необыкновенную силу, и когда толпа приблизилась, Жильберт заметил среди огней и факелов исхудалое, бледное лицо человека высокого роста, с полузакрыт
ыми глазами, на губах которого был отпечаток страданий. Его лицо, голос и взгляд обнаруживали человека, который даже в безумии пьянства оставался горячим фанатиком.
     Элеонора отодвинулась, насколько могла, в амбразуру двери, оскорбленная в своей гордости королевы и чувствовавшая отвращение, как женщина, при виде этой толпы пьяниц. Жильберт стоял около нее выпрямившись, как бы готовясь защищаться против осквернения святыни и против святотатства его самых священных идей. Он знал, что подобные люди, прежде чем добраться до Иерусалима, будут часто бесчинствовать и совершенно нелепо ожидать от них чего-нибудь доброго. Но в то же время он дал себе отчет, что еще немного отвращения, и в нем возбудился бы ужас от всего, что он видел. В продолжение минуты он совершенно забыл о присутствии королевы и закрыл глаза, чтобы не видеть более происходившего.
     Легкое гневное восклицание королевы, вызванное не болью и не боязнью, привело его в себя. Человек подозрительной наружности, с головой, покрытой рыжими волосами, отделился от толпы и встал, пошатываясь, против королевы. Он старался раскрыть ее плащ с целью увидеть ее лицо. Он, казалось, не заметил Жильберта, и в его пьяных глазах выражалось нехорошее чувство. Королева отодвинулась, кутаясь в свой плащ и капюшон, но вопившая толпа, подвигаясь вперед, почти опрокинула человека на королеву. Жильберт схватил его за шею и, сорвав с его плеча крест, нанес ему в лицо такой удар кулаком, что на всю жизнь сплющил ему лицо. Затем он бросил избитого и потерявшего чувства негодяя в толпу пьяниц, как островитяне бросают труп лошади с высоты утеса в море.
     В одно мгновение смятение и суматоха увеличились в десять раз более, чем прежде. В то время, как некоторые продолжали идти, все еще горланя вакхический припев, остальные наталкивались на тело их товарища, распростертого поперек дороги. Два человека были опрокинуты его падением и оставались лежать, оглушенные падением. Другие возвратились назад, чтобы узнать причину сумятицы. Многие вывихнули себе ноги, получили раны и ожоги от своих факелов. Все были разъяренными от вина. Перед глазами Элеоноры находилась целая волнующаяся масса презренных человеческих существ, одурманенных пьянством, обезумевших от ярости против неизвестного препятствия, заставившего их упасть. Элеонора прижалась к Жильберту и уцепилась за него.
     - Мы не можем здесь оставаться,- сказала она.- Не надо, чтобы меня узнали эти грубияны.
     - Тогда стойте между мной и стеной,- сказал он авторитетным тоном.
     С мечом в руке он спустился с двух ступенек на улицу и должен был пробивать себе путь между домами и толпой. Сначала это было нелегко. Один человек грубо бросился на него, чтобы остановить, но он его оттолкнул; другой вынул кинжал, но Жильберт ударил его в висок и в рот и так прижал острием, что он упал замертво.
     Тогда пьяницы испугались и не стали сопротивляться. Но многие заметили при свете факелов, что закутанная в капюшон женщина проскользнула вдоль стены, возле смелого спутника. Были пущены в ход гнусные шутки, сопровождаемые гиканьем и кошачьим мяуканьем, которые настолько возмутили гордого норманна, что он покушался остановиться и встать с обнаженным мечом лицом к лицу с этими негодяями и отмстить за оскорбление. Но Жильберт вовремя вспомнил, что может быть убитым и оставить Элеонору на произвол этих негодяев, которые не захотят поверить, что она королева. Он сдержался и продолжал решительно подвигаться вдоль стены, грубо отталкивая своих противников, ударяя их, оглушая и беспощадно опрокидывая, но никого не убивая.
     С начала суматохи до того времени, когда Жильберт достиг поворота дороги, прошло недолго. Звонкий голос продолжал петь слова молитвы, господствуя над шумом и беспорядком. Когда наконец Элеонора проскользнула жива и здорова в тени на другой угол, голос пел: ?Господь посетил и спас свой народ?, а вдали на улице знамя с красным крестом яростно развевалось, освещенное факелами.
     В тот момент, как Жильберт вложил в ножны меч, Элеонора положила свою руку на локоть молодого человека.
     - Вы мне нравитесь,- сказала она. Хотя было темно, но Жильберт угадал по ее тону, что она улыбалась.
     - Благодарю,- сказала она вполголоса.- Требуйте от меня, чего хотите, я все исполню.
     Он наклонился и поцеловал ее руку, которая сжала его руку.
     - Государыня,- сказал он,- благодарю Бога, что он допустил меня оказать услугу женщине в такой опасности.
     - И вы ничего не хотите взамен? - спросила она.
     Ее голос слегка дрожал. Жильберт ответил не сразу, так как колебался воспользоваться моментом, чтобы коснуться вопроса о Беатрисе.
     - Если я потребую чего-нибудь,- сказал он наконец,- то это понять ваше величество и объяснить себе, зачем вы приказали мне как можно скорее явиться сюда и отыскать личность, которой с вами нет.
     Они находились в нескольких шагах от аббатства, и потому королева немного отстранилась от Жильберта. Она вдруг остановилась при последнем произнесенным им слове.
     - Доброй ночи,- резко сказала она. Жильберт приблизился к ней молча, затем неподвижно остановился перед ней.
     - Что же?
     Она произнесла это слово холодным вопросительным тоном.
     - Государыня,- ответил Жильберт, внезапно решившийся узнать истину,- Беатриса здесь с вами или нет? Я имею право это знать.
     - Право? - спросила королева. Нельзя было ошибиться относительно тона королевы, но Жильберт не был этим поражен.
     - Да,- ответил он,- вы знаете, что я имею право.
     Не говоря ни слова Элеонора покинула его и удалилась в глубокий мрак.
     Минуту спустя Жильберт увидел возле высокой фигуры Элеоноры силуэт двух женщин. Он сделал шаг вперед, но тотчас же остановился, так как не мог возобновить вопроса в присутствии придворных дам королевы.
     Когда он более не мог ее видеть в темноте, то возвратился назад. Пьяные солдаты удалились, чтобы присоединиться к другим в какой-нибудь таверне по ту сторону церкви, и улица опустела. В этот момент луна в своей последней четверти поднялась над восточными горами и бросила задумчивый свет на деревню с разбросанными хижинами. Полный предчувствий относительно таинственного молчания королевы и глубоко опечаленный встречей множества пьяных, Жильберт медленно взбирался на холм и направился к своему жилищу близ церкви.
     Он провел тревожную ночь, и утренняя заря привела его к открытому окну с тем желанием, какое испытывает каждый человек после тревожного дня и тяжелого сна,- найти чистое свежее небо, как будто ничего не случилось, и все совершившееся исчезло, как должно стереться написанное на восковой дощечке, прежде чем будет начертано другое послание. Жильберт слушал утренний шум - пение петухов, лай собак, оклики крестьян, приветствовавших друг друга, и с благодарностью вдыхал утренний воздух, не стараясь понять, чего желала от него королева.

ХIII

     С того дня, как государи Франции и Гиени, соединившись, взяли из рук Бернара красный крест, крестовый поход сделался совершившимся фактом. Но приготовления еще не были окончены. Мужчины поднялись, и время пришло; во всяком случае много времени еще должно было пройти, прежде чем клервосский аббат дал Европе окончательный толчок, и армии короля и королевы, а так же Конрада, который никогда не должен был короноваться римским императором, могли начать поход, отчаянный, трудный и утомительный. Из Везелея великий проповедник отправился прямо ко двору Конрада, повинуясь интересам веры, для славы Божьей и без угрызений совести.
     Однако его сон и бодрствование были нарушены смутными призраками разрушения и поражения. Он видел толпы в беспорядке, безвольных королей, начальников, склонных к повиновению, а не к предводительству. Когда ему приходилось проповедовать и вдыхать пламя веры сквозь человеческую грубость, он всегда ощущал тяжелое предчувствие, пока это пламя не делалось широким, высоким и ненасытным; тогда к нему являлось в тревожном одиночестве смертельное воспоминание о беспорядочных отрядах Петра Отшельника, преследуемых, побежденных, раздавленных и превращенных в груду костей во время кровавого сражения с ордами сельджуков.
     Сколько раз он говорил себе, что Петр не был воином, и люди сильнее и ученее его выиграли бы то, что ему не удалось, и что воспоминания о страшной ярости Готфрида, разумной отваге Раймунда и о великих подвигах рыцарского Танкреда были более, чем одержанная победа. Однако глубоко понимая человеческие силы, он чувствовал, что воины настоящего времени не были теми великими рыцарями, которые усмирили императора востока и научили дрожать Арслана. Действительно, это была Божья воля, что туда отправилась громадная армия; но ни Бернар, ни кто другой не мог сказать, что в этой воле неба было обещание победы. Те, кто первые решились победить или умереть, должны всегда оставаться одни; те, кто идут вслед за ним, подражают им, пользуются их усилиями или находят развалины, посеянные на опустошенной тропе победы. Пусть они делают, что могут, но их вера да будет всегда возвышенна и чиста; они никогда не сумеют испытать чудесную экзальтацию души того, кто, первый имел мысль исполнить великий и божественный подвиг, о котором никто еще не думал.
     Время изменилось в течение сорока лет. Современный свет преобразовался интересами масс, но прежний свет переживал эволюцию согласно честолюбию меньшинства, и перерождение началось в эпоху Бернара, когда горнило XI века распространило свои расплавленные силы на вселенную, чтобы снова охладиться, утвердившись в форме национальностей, сгруппированных в индивидуальностях. Было менее толчков, но более твердости; тут и там более силы, но менее огня, и по мере того, как интересы каждого сталкивались и укреплялись, успех всемирного восстания или общего усилия к вере уменьшился. Человечество идет на запад вместе с солнцем, но его мысли поворачиваются к блестящему востоку, источнику всех верований. Сначала из любви к вере люди возобновили свое переселение к месту их происхождения и отдали кровь своим святым местам. Следующее поколение отдало деньги для чести своего Бога; но затем роковым образом память стерлась, вера оледенела, верования вымерли, и новая раса, более утонченная и возвышенная, но также более алчная, не даст ни золота, ни крови, хотя будет шептать молитвы в надежде будущей жизни.
     Жильберт Вард вместе с другими предпринял великий исход с доверием и горячей верой. Когда-то он наносил удары шпаги, защищая себя или из мести; он однажды сражался в Италии чисто из любви к сражениям, из простого животного удовольствия, какое испытывает сильный северный человек, когда колет и рубит. Недавно в Везелее он боролся с толпой пьяных негодяев ради безопасности женщины, но он не изведывал ложного и звериного наслаждения убивать людей, чтобы угодить Богу.
     Когда крестовый поход начал свой длинный путь, Жильберт еще не видел Беатрисы, тем более, что несмотря на слова королевы, он не имел очевидных доказательств пребывания молодой девушки во Франции. Элеонора держала его в отдалении в те месяцы, которые протекли между проповедью Бернара в Везелее и отбытием армии, и он оставался одиноким, так как был скорее рыцарь, чем оруженосец, хотя еще не получил рыцарства. Он не хотел просить его у королевы, опасаясь, чтобы это не походило на выпрашивание вознаграждения, которого она не предложила ему добровольно. Однажды ночью, когда Жильберт был один в своей комнате, к нему вошел человек, закутанный в плащ с капюшоном, и положил перед ним тяжелый сверток, завязанный в шелковый платок, по-видимому, женский. Этот человек вышел, прежде чем Жильберт имел время задать ему вопрос. В платке находился кошелек, полный золота, и хотя молодой человек в это время безусловно в нем нуждался, он долго рассматривал это золото с изумленным видом.
     Сначала ему казалось почти наверным, что деньги пришли от королевы, но когда он вспомнил ее холодность со времени похождений в Везелее и его безуспешные старания привлечь на себя ее внимание, его убеждение ослабло, и он стал считать возможным, что этот подарок явился из другого источника. Как поступали в то время и многие делают теперь, он мог бы с благодарностью принять это счастье, найденное им на своей дороге, не справляясь слишком строго, выиграл он его или нет. Однако он колебался, повернул сверток и увидел на печати девиз ширингского аббата, и он поблагодарил Бога, что тот послал ему такого друга.
     Так как привычка жить одиноким сделала его наблюдательным и рассудительным, он спросил себя, действительно ли он любил Беатрису. Он слышал, как мужчины говорят о любви, слышал, как поют любовные песни страстного и пылкого века, и ему казалось, что он никогда не будет в состоянии отыскать в своем сердце и душе аккордов, соответствующих этой музыке. Для него это воспоминание было скорее сокровищем, чем мотивом энергии, и хотя он любил переживать мечтой приятные часы своей юности и всегда вызывать невыразимый образ молодой девушки в этой стране грез, хотя он слышал ее голос и мог почти вообразить, что прикасается к маленькой ручке Беатрисы,- все это было бесконечно сладко и нежно, но более воображаемое, чем реальное. Он находил в этом скорее удовлетворение, чем желание. И, конечно, достаточно было одного имени Беатрисы, чтобы вызвать его из Рима в надежде видеть ее, но он не приложил никакого старания, чтобы узнать правду.
     Затем надо было думать об окончательных приготовлениях, примерять доспехи, позаботиться о тысяче необходимых вещей для путешествия, об исправлении седла и повода, а также о сотне различных мелочей, в которые должен входить рыцарь и воин. Затем последовали первые шаги к востоку через незнакомые разнообразные страны, лагеря на высотах Меца, дни скитания по старинному городу, когда-то римской крепости... В продолжение всего этого времени Жильберт едва видел королеву, хотя часто встречал короля, поглощенного религиозной церемонией в новой церкви св. Винцента, так как большой собор даже еще не был начат в эту эпоху. Наконец, в день выступления, утром, королевская армия собралась еще до зари у церкви, двор и более могущественные рыцари находились внутри, громадная толпа вооруженных людей, лакеи и слуги были на открытом воздухе, на площади. Но Жильберт смело прошел среди высшей аристократии Франции и Гиени и встал на колени в стороне, полуосвещенной маленькими лампадами, висевшими под возвышенными сводами. Целый лес восковых свечей, горевших на алтаре боковых приделов, распространял мягкий свет на темных лицах и фигурах, покрытых кольчугами и плащами. В темноте с хоров раздавалось звонкое пение монахов и детей хора; с алтаря голос епископа читал акафист св. Кресту, и вскоре в глубоком молчании были подняты очень высоко Святые Дары и золотая чаша.
     Король с королевой, стоя рядом на коленях, получили святой хлеб, а за ними придворные и рыцари в длинной процессии по очереди приближались, чтобы причаститься, в то время, как над их головами народившийся день пробивался сквозь высокие окна. Король и королева оставались на коленях, сложив руки, пока не окончилась обедня. Тогда были вынесены штандарты Франции и Гиени, знамя св. Георга и Дракона, которые Элеонора должна была вручить своим сыновьям и сыновьям своих сыновей, королям Англии из рода в род, и хор начал петь ?Vexilla regis produent? (штандарты короля начали приближаться). Вся громадная и благородная толпа вышла с помпой из церкви, распевая величественный гимн, победоносно раздававшийся, в то время как среди кипарисов, на вершинах гор Азии вороны ожидали близкого угощения из христианского мяса.
     Наконец, самое дурное из ужасного похода миновало, и крестоносцы расположились лагерем против Константинополя, загрязненные от путешествия, изнуренные и полумертвые от голода; зато теперь они могли отдохнуть... На большом открытом и холмистом месте перед стеной, соединявшей Золотой Рог с Мраморным морем, раскинулся их лагерь, и многочисленные палатки были разбросаны неровными линиями так далеко, насколько мог видеть глаз. Король, королева Элеонора и некоторые из высокопоставленных вельмож вошли в город и поместились в дворцах среди императорских садов;