вали все - усталость, раны, капли крови, уверенные, что будут вознаграждены на небе, как будто они одолжили Богу монету, и получат от него уплату. Иисус не дал свою жизнь по расчету, не размеривал по каплям свою кровь; он не считал страданий, его страсти не были зачтены в книгу; но он дал все добровольно, из любви к человечеству. Если вы возьмете крест, вооружитесь и будете сражаться за него, если вы отправляетесь в Палестину, чтобы помочь вашим братьям в их жестокой нужде, не идете для себя самих,- не страдайте за себя самих, не сражайтесь за себя самих. Как Бог больше человека, так и слава его выше личной славы и достойнее, чем пожертвование вашей жизнью. Не думайте заслужить награды, но прославьте имя Господа Иисуса Христа в святом месте, где Он умер за вас.
     Он остановился на секунду, затем продолжал:
     - Не идите туда, как бы искупляя свои прежние грехи в надежде на прощение, как купец, принесший товар, ожидая наживы. Не наносите удары, ни как рабы, сражающиеся из страха быть наказанными розгами, ни как люди, боящиеся вечного огня и адских мучений. Возьмите крест, чтобы вселить его в сердце людей, а семена Древа Жизни, чтобы посадить их среди огорченных наций!
     Он опять смолк, но переведя дыхание, снова заговорил:
     - Ваши короли, помазанники Христовы, пусть руководят небесной армией! Ваши рыцари, присягнувшие чести, пусть вынут свои сильные и чистые мечи в честь Бога! Мужчины и юноши, носящие оружие из верности, будьте солдатами Христа и верными слугами креста! Стойте прежде всего за честь, прежде за Францию и прежде всего за Всевышнего Бога!..
     Руки проповедника поднялись над его головой, когда он окончил последние слова. Он поднял простой белый деревянный крест, и молчание витало еще с минуту. Но когда толпа поняла, что он окончил говорить, она глубоко вздохнула, и в воздухе раздались крики:
     - Кресты!.. Дайте нам кресты!
     Поднялся король, а за ним королева, затем он приблизился к Бернару и, опустив глаза и сложив руки на груди, преклонил перед ним колено. Великий аббат взял куски пурпурового сукна от пажа, который их держал в корзине, и приколол к левому плечу короля, затем поднял свою правую руку, чтоб его благословить. Толпа снова смолкла и смотрела; многие находили, что король в своей парадной мантии и короне походил на епископа в митре, так как у него было лицо, как у священника.
     Он поднялся и сделал шаг назад; тотчас же королева заняла его место, сияющая, и на ее волосах отражался вечерний свет.
     - Я тоже хочу идти в Палестину,- сказала она спокойным и повелительным голосом.- Дайте мне крест.
     Она встала на колени, сложила руки, как бы для молитвы, и ее глаза блестели, когда она подняла их на Бернара. Последний с минуту колебался, затем взял крест и положил его на мантию улыбнувшейся Элеоноры.
     Раздалось восклицание рыцарей и толпы.
     - Да здравствует королева!.. Королева, несущая крест!
     Быстро все вынули свои мечи из ножен, и большие кисти рук, поднятые вверх, образовали леса крестов в светлом воздухе; триста дам королевы столпились вокруг нее.
     - Мы не покинем вас,- кричали они.- Мы тоже возьмем кресты!
     И они столпились вокруг Бернара, как стая горлиц. Нежные белые руки протягивались за крестами, еще за крестами, тогда как он раздавал их, сколько мог. Народ и рыцари начали тоже отрывать куски от своей одежды и делали из них кресты. Один вельможа вырезал из своей белой тонкой суконной мантии полосы, чтобы сделать кресты для своих вассалов и слуг. Другой снял с плеча Бернара его белую мантию и, заостренным лезвием вырезав множество маленьких крестов, раздал их толпе, которая получив, стала целовать их, как святыню.
     Жильберт прочистил себе путь среди многочисленной толпы до подмостков, где находилась королева. Он тихонько коснулся ее мантии, и она опустила вниз глаза. Жильберт видел, как она переменилась в лице, побледнела и сделалась неяснее, когда его узнала. Находясь слишком низко от нее, чтобы взять ее руку, он поднял дорогую вышивку ее мантии и поцеловал ее.
     Она улыбнулась, но сделала ему знак не начинать разговора среди этого хаоса. Затем, снова опустив глаза, она заметила, что у него еще не было креста. Взяв крест одной из придворных дам и очень низко склонившись, попробовала приколоть его к плечу Жильберта.
     - Благодарю вас, ваше величество,- сказал он, очень тронутый ее вниманием, и прибавил тихим голосом.- Здесь Беатриса?
     Но, к его великому удивлению, лицо королевы потемнело, а глаза вдруг сделались суровы. Она почти выронила крест, поспешно подымаясь, и более не поворачивала к нему глаз.

ХII

     Уже наступили летние сумерки, когда Бернар возвращался с места проповеди в обитель св. Марии Магдалины, где он должен был ночевать. Король и королева шли возле него. Их лошади следовали за ними с конюхами, одетыми в королевские белые с золотом ливреи. Длинное шествие рыцарей, вельмож, священников и мирян, горожан и поселян, мужчин, женщин и детей пестрой толпой поднималось в селение. Дорогой король разговаривал со святым человеком, перемешивая и подчеркивая свои поучительные слова изобильными, если не всегда точными, цитатами из св. писания. По другую сторону Бернара шла Элеонора с бледным лицом, высоко подняв голову и слегка нахмурив брови. Ее жгучие глаза были гневно устремлены в пространство на блестящее видение, вызванное ее думами.
     Она прибегла к единственному и самому верному средству привлечь Жильберта во Францию. Она заранее предвидела его приезд и предугадала, что его первый вопрос будет о Беатрисе. Но она даже не воображала того, что ей пришлось испытать, когда стоя внизу, около подмосток, он ответил на ее взор, полный пламени, которого она не могла затушить, и желания, недоступного удовлетворению. Его поспешность отдаться другой женщине казалась ей отказом от нее самой, а такой отказ был стыдом для женщины. Ни одна любящая женщина не допустила бы его, пока существует ее любовь. Это было оскорблением, какого ни одна сильная женщина не простит, даже если бы загасла ее любовь.
     Но ни король, ни аббат не обращали на нее внимания во все время пути, разговаривая на латинском языке, смешанном с нормано-французским. Монах - скорее маленького роста, тонкий, одухотворенный в своей плоти, воплощение мысли, слова и веры, был как бы учителем; король - тяжелый, мясистый, бледный, послушный - был учеником и доказывал своим слепым подчинением существование божественной силы Бернара. Возле них королева представляла независимость молодости с сильной кровью, богатая румянцем, опасавшаяся сожаления более, чем угрызений, легкомысленно жестокая и до жестокости легкомысленная, однако способная быть великодушной и храброй.
     Колокол св. Марии ударил три раза, потом четыре, пять, потом один, в общем тринадцать, что означало окончание дня. Солнце закатилось уже более получаса, и сумерки кончили загашать последний красноватый свет на западе. Бернар остановился с обнаженной головой на дороге и, сложив руки, начал читать Angelus. Король по привычке поднял руку, чтобы снять шляпу, и дотронулся до золотой короны. Тогда легкий румянец смущения покрыл его бледные щеки, и он пробормотал ему ответствие, как установлено в богослужении, сложив руки и опустив глава. Королева тоже остановилась и произнесла те же слова, но ни ее поза, ни голова, ни выражение глаз не изменились, и она не отняла от своего пояса руки, чтобы соединить с другой в молитву. Воздух был спокойный и теплый, наполненный тихим и музыкальным шепотом голосов множества псалмопевцев, поющих монотонную молитву, и на его трепетавших крыльях время от времени жужжал майский жук, перелетая с одного поля на другое над преклонившимися головами.
     Произнеся молитву, все опять тронулись в путь, который вел мимо первых домов селения, мимо кузницы, устроенной на открытом воздухе, с ее сенью из переплетшихся каштановых ветвей, где укрывались от солнца лошади. Кузнец не ходил слушать проповедь, потому что Альрик, саксонский конюх, привел к нему подковать лошадь Жильберта в тот самый момент, когда он отправлялся. Альрик заставил кузнеца остаться ради этой работы, угрожая ему колдовством, которому он будто бы научился у итальянцев. Теперь кузнец стоял на пороге своей двери, чтобы посмотреть на длинную процессию. То был смуглый человек с налитыми кровью глазами и волосатыми руками. Его рубашка была расстегнута на груди почти до пояса. Сначала он оставался неподвижен, устремив глаза на Бернара, лицо которого казалось в темноте сияющим; тогда его что-то тронуло, чего он не мог понять, и, приблизившись в своем кожаном переднике и в почерневшей куртке, он преклонил перед аббатом колено.
     - Дайте и мне крест,- воскликнул он.
     - Я дам тебе благословение, сын мой,- ответил Бернар, поднимая руку, чтобы благословить волосатого человека.- Кресты все розданы, ты будешь иметь его завтра.
     Но в то время, как кузнец поднял голову к вдохновенному лицу Бернара, в его глазах тоже показался свет, и внезапно им овладела мощная решимость.
     - Нет, отец мой,- ответил он,- я хочу иметь его сегодня и свой собственный.
     Он бегом бросился к кузнице и возвратился, держа в руке железную полосу, накаленную добела.
     - Во имя Отца и Сына и Святого Духа! - воскликнул он звонким голосом.
     Сказав эти слова, он приложил раскаленное добела железо к своей груди и сделал на ней крест. Маленькая полоска тонкого белого дыма следовала за шипящим железом вдоль обнаженной кожи. Он отбросил железную полосу на порог своей двери и присоединился к толпе со странной улыбкой на грубом лице и с небесным светом в покрасневших от огня глазах. Раздался похвальный и восторженный возглас большинства, но Бернар поднял голову с суровым видом и продолжал путь, так как не любил никаких безумств, даже ради доброго дела.
     Впрочем, в то время, как говорил проповедь, он уже предчувствовал, что совершатся фанатические поступки, и им овладела печаль, так как он знал, что истинная вера есть избыток настоящей мудрости, и она не может сливаться ни с каким безумием.
     Когда Бернар остался один вечером, то у него на сердце было очень тяжело, и он долго сидел перед своим дубовым столом при свете бронзового светильника в три рожка. Он поместился в главной комнате обители с крестообразным сводом и разделенной на две низкими круглыми арками, поддерживаемыми тонкими двойными колоннами с капителями, украшенными фантастической скульптурой. Самая меньшая часть комнаты, по другую сторону арки, образовывала альков, который вполне закрывался плотным занавесом; более пространная часть комнаты была вымощена. В одном из углов находилось низкое деревянное возвышение, на котором стояли тяжелый, дубового дерева стол, а позади него резная скамья, приделанная к стене. На столе возле светильника лежал пюпитр, а над скамьей была устроена большая полка, на которой находилось множество предметов: несколько бутылок чернил, горшочек с клеем для склеиванья листов пергамента и две или три голубые и белые кружки. Наполовину высохший букет дрока висел на гвозде, так же, как и соломенная шляпа с широкими полями и почерневшие четки. По другую сторону стола, близ окна, стоял маленький сосуд со святой водой и кропилом. На стенах было развешано белье с гербовыми лилиями, грубо вышитыми маленькими крестиками темно-красным шелком. Свод комнаты был гладкий, белый, а пол покрыт соломой. Скамьи, почерневшие от времени, украшали амбразуры окон.
     Аббат начал писать письмо, но перо лежало возле неоконченной страницы; он облокотился на пергамент, а его рука защищала глаза от слишком сильного освещения. С его лица исчез весь блеск; теперь оно было бледно, почти земляного цвета, в то время как его поза выражала изнеможение и усталость. Он сделал, чего от него требовали: зажег минутную страсть, и было достаточно одного часа, чтобы видеть, насколько она не подчинялась его воле... Он вспомнил, как Петр Отшельник довел громадный авангард первого крестового похода до быстрого и несчастного истребления, прежде чем были организованы главные силы. Он довольно насмотрелся в этот день, чтобы чувствовать, насколько носится в воздухе угроза такого же несчастья, и ответственность за это падет на него. Он не сожалел, что проповедовал такие идеи, но горевал, что согласился проповедовать их таким людям и в такой момент. Он начал излагать об этом и еще о многом другом в письме к папе Евгению, но прежде чем написал с дюжину строк, перо выпало из его рук, и он принялся размышлять о своем бессилии удержать морской прилив, который начал выходить из берегов.
     Внезапно послышались легкие шаги во внешнем зале, позади занавеса, но Бернар, поглощенный своими размышлениями, не слышал шума. Украшенная кольцами рука раздвинула густые складки занавеса, и самые прекрасные глаза в свете бросили любопытный взор на задумавшегося монаха.
     - Вы один? - раздался голос королевы.
     Не ожидая ответа, она вошла в комнату и остановилась возле возвышения, положив руку на стол с жестом, наполовину дружеским, наполовину молящим, как будто она продолжала опасаться, что обеспокоила его. Монах отнял свои прозрачные пальцы от глаз и поднял их на Элеонору, едва узнав ее и не объясняя себе, зачем она пришла. Темно-коричневый плащ закрывал платье королевы, и только виднелся край рукава ее алого платья, прикрывавшего лежавшую на столе руку. Ее красновато-золотистые волосы падали тяжелой волной и освещались пламенем светильника. Ее глаза, упорно устремленные на Бернара с вопросительным выражением, походили на глаза старого герцога Вильгельма, которого аббат из Клэрво довольно давно довел до исповеди и покаяния, и он отправился от брачного алтаря своей внучки прямо в уединенный скит на одинокую смерть в горах Испании. Это были глаза, отражавшие неустрашимую смелость, а также нежность с добротой, но последнее свойство скрывалось за живой жгучей любовью к жизни, окружавшей королеву особенной атмосферой.
     - Вы не говорите мне ?добро пожаловать?,- сказала она аббату, смотря ему прямо в лицо.- Неужели вы так углублены в ваше занятие, что не можете поговорить со мной? Уже давно мы не беседовали с вами.
     Бернар приложил руку к глазам, как бы откидывая с глаз завесу.
     - Я к услугам вашего величества,- отвечал он мягко.
     Произнеся эти слова, он встал.
     - Я ничего не прошу для меня,- возразила она, ставя ногу на возвышение и приближаясь к нему,- но я ходатайствую у вас кое о чем для других.
     Бернар колебался, затем, опустив глаза, ответил:
     - Золота и серебра у меня нет, но что имею, то им отдам.
     - У меня есть золото и серебро, земли и корона,- ответила королева со странной улыбкой, наполовину легкомысленной, наполовину серьезной,- но мне не хватает веры. У моего народа есть мечи и доспехи; он взял крест, чтобы придти на помощь своим братьям Святой Земли, но у него нет предводителя.
     - А король, ваш супруг? - спросил суровым тоном Бернар.
     Элеонора принялась смеяться несколько жестоким и презрительным смехом, как смеются над дурно понятым приказанием, как смеется человек, потребовавший у своего слуги меч и получивший вместо него перо.
     - Король? - воскликнула она улыбаясь.- Король! Неужели вы, обладающий достаточно большим умом, столь бедны здравым смыслом, что предполагаете его способным предводительствовать людьми и победить? Король - не предводитель воинов. Ах! Я предпочитаю видеть его раскачивающим кадильницей, следуя за ритмом ваших молитв, и распростертым своим плоским лицом на ступенях алтаря, освященных вашими шагами!
     Королева смеялась, так как была в таком настроении, когда не уважают ни Бога, ни святых, ни человека. Бернар сначала принял суровый вид, но затем казался уязвленным; наконец его взор наполнился состраданием. Он указал Элеоноре на сиденье у окна, около стола, а сам сел на своей резной скамье. Элеонора, заняв место, положила локти на стол, соединила свои красивые руки и подперла ими щеку, раздумывая, о чем она будет говорить. Идя к аббату, она не имела никакого определенного плана, но всегда любила разговаривать с ним, когда он был свободен, и забавлялась выражавшимся на его лице неожиданным удивлением, которого он не умел скрывать, когда ее смелые слова оскорбляли его деликатную впечатлительность.
     Это чрезвычайно сильное побуждение к юному и ребяческому равнодушию относительно последствий составляло корень ее характера.
     - Вы дурно судите о вашем муже,- сказал аббат, нервно и рассеянно постукивая по столу концами своих белых пальцев.- Те, кто не имеет другого правила, как только собственную волю, слишком поспешны в приговоре над теми, которые передаются воле Божьей.
     - Если вы считаете короля орудием Божественного Провидения,- ответила Элеонора со злой усмешкой,- то нечего и говорить. Провидение, например, было разгневано на жителей Витри и выбрало короля Франции выразителем своего гнева. Король, как всегда повинующийся, поджег церковь, истребил множество священников и около двухсот невинных, молившихся там. Это превосходно! Провидение успокоилось...
     - Замолчите, государыня! - воскликнул Бернар, подымая свою худую руку умоляющим жестом.- Это была работа дьявола.
     - Вы сказали мне, что я осуждаю кого-то, кто исполняет волю неба? - спросила она.
     - Отправляясь в крестовый поход, он исполняет волю неба.
     - Тогда мой муж работает для двух сторон: сегодня он служит Богу, а завтра он будет служить дьяволу,- заметила Элеонора, подняв свои тонко очерченные брови.- Разве нас не учит притча, что бывает с людьми, которые служат двум господам?
     - Она применима к тем, которые пробуют служить им в одно время,- ответил аббат, перенося презрительный взгляд королевы со смелым спокойствием человека, уверенного в своем могуществе.- Вы знаете так же хорошо, как и я, что король дал клятву вести крестовый поход, как покаяние за то, что он сделал в Витри.
     - Тогда это торг, вроде того, против которого вы проповедовали сегодня,- сказала она.
     Королева еще улыбнулась, но менее презрительно, так как считала свои аргументы столь же сильными, как и Бернара.
     - Очень легко сражаться на словах, - сказал Бернар, - другое дело рассуждать, и совершенно иное дело убедить своих слушателей.
     - Я не желаю в чем бы то ни было вас убеждать,- ответила Элеонора с коротким смехом.- Я предпочитаю, чтобы меня убедили.
     Она посмотрела на него с минуту, затем повернула голову, все еще смеясь с видом недовольства и скуки.
     - Так вы без всякого убеждения только что взяли из моих рук крест? - спросил печальным тоном Бернар.
     - Я это сделала в надежде добиться убеждения,- ответила Элеонора.
     Бернар понял. Перед ним предстала проблема, величайшая из всех, которую язычество легко и ясно разрешило, но с которой безуспешно боролось христианство в тесных границах и лицом к лицу с постоянной большой опасностью. Эта задача - обращение к смирению великих, высоких и живых натур, честных и уверенных в себе.
     Легко убедить калек, что мир находится в добродетели: больные и слабые скоро убеждаются, что вселенная - соблазнительная иллюзия сатаны, в которой нет доли для чистых и совершенных душой, но иное дело - трудное и великое - убедить сильного человека, что он грешит именно вследствие своей силы, и доказать женщине, что страсть - ничто в сравнении с небом. Легкое прикосновение любящей руки затемняет величие Божье в человеческом сердце.
     Бернар видел перед собой олицетворение силы, молодости и красоты той, от которой должна была произойти целая линия королей, и которая блистала всеми качествами, добродетелями и недостатками детей, родившихся от нее: Ричарда Львиное Сердце, эгоистичного, безжалостного Иоанна, корыстолюбивого Эдуарда II и справедливого и мудрого Генриха III. Доброта одного, деспотизм другого, страсти всех в лице одного - все это протекало в крови молодой, сильной королевской расы.
     - Вы не желаете убеждать других, но быть убежденной, - сказал Бернар,- однако не в вашей природе склоняться перед чужим убеждением. Чего вы желаете от меня? Я могу проповедовать тем, кто хочет меня слушать, а не тем, кто приходит наблюдать меня и улыбаться на