е слушая, что она говорит.
   - Вы что, не понимаете разве? - нетерпеливо сказала девушка.
   - Нет, я понимаю, - ответил Корнелиус, - но...
   - Но?
   - Я отказываюсь. В этом обвинят вас.
   - Не все ли равно? - ответила Роза, покраснев.
   - Спасибо, дитя мое, - возразил Корнелиус, - но я остаюсь.
   - Вы остаетесь? Боже мой! Боже мой! Разве вы не поняли, что вас  при-
говорят... приговорят к смерти через повешение, а может быть, вас убьют,
растерзают на куски, как растерзали господина Яна и  господина  Корнеля!
Ради всего святого! Я вас заклинаю, не беспокойтесь обо мне и бегите  из
этой камеры! Берегитесь, - она приносит несчастье де Виттам!
   - О, о! - воскликнул пришедший в себя тюремщик. - Кто  там  упоминает
имена этих негодяев, этих мерзавцев, этих подлых преступников Виттов?
   - Не волнуйтесь, друг мой, - сказал Корнелиус, кротко улыбаясь. - При
переломе раздражаться очень вредно.
   Обратившись к Розе, он сказал шепотом:
   - Дитя мое, я невиновен и буду ждать своих судей с  безмятежным  спо-
койствием невинного.
   - Тише! - сказала Роза.
   - Почему?
   - Отец не должен подозревать, что мы с вами переговаривались?
   - А что тогда будет?
   - А будет то, что он не позволит мне больше приходить сюда, - ответи-
ла девушка.
   Корнелиус с улыбкой принял это наивное признание. Казалось, в несчас-
тии ему мелькнул луч света.
   - Ну, о чем вы там шепчетесь вдвоем? - закричал Грифус, поднимаясь  и
поддерживая свою правую руку левой.
   - Ни о чем, - ответила Роза. - Господин объясняет мне тот режим,  ко-
торому вы должны следовать.
   - Режим, которому я должен следовать! Режим, которому я должен следо-
вать! У тебя тоже, голубушка, есть режим, которому ты должна следовать.
   - Какой режим, отец?
   - Не заходить в камеры к заключенным, а если приходишь, то не засижи-
ваться там. Ну-ка, проваливай, да быстрей!
   Роза и Корнелиус обменялись взглядом.
   Взгляд Розы говорил: "Видите? "
   Взгляд Корнелиуса означал: "Да будет так, как угодно судьбе".


   XI
   Завещание Корнелиуса ван Берле

   Роза не ошиблась. На другое утро в Бюйтенгоф явились судьи и  учинили
допрос Корнелиусу ван Берле. Но допрос длился недолго. Было установлено,
что Корнелиус хранил у себя роковую переписку де Виттов с Францией.
   Он и не отрицал этого.
   Судьи сомневались только в том, что эта корреспонденция была ему  пе-
редана его крестным отцом Корнелем де Виттом. Но так как со смертью этих
мучеников Корнелиусу не было необходимости что-либо скрывать, то  он  не
только не скрыл, что бумаги были вручены ему лично Корнелем, но  расска-
зал также, как и при каких условиях пакет был ему передан.
   Признание свидетельствовало о том, что крестник замешан в  преступле-
нии крестного отца. Соучастие Корнелиуса было совершенно явно.
   Корнелиус не ограничился только этим признанием. Он подробно  расска-
зал о своих симпатиях, привычках и привязанностях. Он рассказал о  своем
безразличном отношении к политике, о любви к искусству, наукам и цветам.
Он сказал, что с тех пор, как Корнель приезжал в Дордрехт и доверил  ему
эти бумаги, он к ним больше не прикасался и даже не замечал их.
   На это ему возразили, что он говорит неправду, так как пакет был  за-
перт как раз в тот шкаф, в который он каждый день заглядывал и с  содер-
жимым которого постоянно имел дело.
   Корнелиус ответил, что это верно,  но  что  он  раскрывал  этот  шкаф
только затем, чтобы убедиться, достаточно ли сухи луковицы, и чтобы пос-
мотреть, не дали ли они ростков.
   Ему возражали, что, здраво рассуждая, его  пресловутое  равнодушие  к
пакету едва ли правдоподобно, ибо невозможно допустить, чтобы он,  полу-
чая из рук своего крестного отца пакет на хранение, не знал важности его
содержания.
   На это он ответил, что его крестный отец Корнель был очень осторожным
человеком и к тому же слишком любил его, чтобы рассказать  о  содержании
бумаг, которое могло только встревожить их хранителя. Ему возразили, что
если бы это было так, то господин де Витт приложил бы к пакету, на  вся-
кий случай, какое-нибудь свидетельство, которое удостоверяло бы, что его
крестник совершенно чужд этой переписки, или во время своего процесса он
мог бы написать ему письмо, которое могло бы служить Корнелиусу оправда-
нием.
   Корнелиус отвечал, что, по всей вероятности, крестный считал, что его
пакету не грозит никакая опасность, так как он был спрятан в шкаф, кото-
рый считался в доме ван Берле столь же священным, как ковчег завета,  и,
следовательно, он находил такое удостоверение бесполезным. Что  касается
письма, то ему припоминается: перед самым арестом, когда он был поглощен
исследованием одной из своих редчайших луковичек, к нему в сушильню  во-
шел слуга Яна де Витта и передал какую-то бумагу; но что обо всем этом у
него осталось только смутное воспоминание, словно о мимолетном  видении.
Слуга исчез, а бумагу, если хорошенько поищут, может быть, и найдут.
   Но Кракэ было невозможно найти, - он исчез из  Голландии.  Обнаружить
бумагу было так мало шансов, что даже не стали предпринимать поисков.
   Лично Корнелиус особенно и не настаивал на этом, так как, если бы да-
же бумага и нашлась, еще неизвестно, имеет ли она какое-нибудь отношение
к предъявленному обвинению.
   Судьи делали вид, будто они желают, чтобы Корнелиус  защищался  энер-
гичнее. Они проявляли к нему некое благосклонное терпение, которое обыч-
но указывает или на то, что следователь как-то  заинтересован  в  судьбе
обвиняемого, или на то, что он чувствует себя победителем, уже сломившим
противника и держащим его всецело в своих руках, почему и нет  необходи-
мости проявлять к нему уже ненужную суровость.
   Корнелиус не принимал этого лицемерного  покровительства  и  в  своем
последнем ответе, который он произнес с благородством мученика и со спо-
койствием праведника, сказал:
   - Вы спрашиваете меня, господа, о вещах, о которых я ничего  не  могу
сказать, кроме чистой правды. И вот эта правда. Пакет попал ко мне  ука-
занным мною путем, и я перед богом даю клятву в том, что не  знал  и  не
знаю до сих пор его содержания. Я только в день ареста  узнал,  что  это
была переписка великого пенсионария с маркизом Лувуа. Я уверяю, наконец,
что мне также неизвестно, каким образом узнали, что этот пакет у меня, и
не могу понять, как можно усматривать преступление в том, что  я  принял
на хранение нечто, врученное мне моим знаменитым и  несчастным  крестным
отцом.
   В этом заключалась вся защитительная речь Корнелиуса. Судьи  ушли  на
совещание.
   Они решили: всякий зародыш гражданских раздоров гибелен, так  как  он
раздувает пламя войны, которое в интересах всех надо погасить.
   Один из судей, слывший за глубокого наблюдателя, определил, что  этот
молодой человек, по виду такой флегматичный, в  действительности  должен
быть очень опасным человеком, - под своей ледяной  личиной  он  скрывает
пылкое желание отомстить за господ де Виттов, своих родственников.
   Другой заметил, что любовь к тюльпанам прекрасно уживается с  полити-
кой, и исторически доказано, что много очень зловредных людей садовнича-
ли так рьяно, как будто это было их единственным занятием,  в  то  время
как на самом деле они были заняты совсем другим.  Доказательством  могут
служить Тарквиний Гордый, который разводил мак в Габиях, и великий  Кон-
дэ, который поливал гвоздики в Венсенской башне, в то время  как  первый
обдумывал свое возвращение в  Рим,  а  второй  -  свое  освобождение  из
тюрьмы.
   И в заключение судья поставил следующую дилемму: или господин  Корне-
лиус ван Берле очень любит свои тюльпаны, или он очень любит политику; в
том и в другом случае он говорит нам  неправду;  во-первых,  потому  что
найденными у него письмами  доказано,  что  он  занимался  и  политикой;
во-вторых, потому что доказано, что он занимался и тюльпанами;  лукович-
ки, находящиеся здесь, подтверждают это. Наконец - а в этом и заключает-
ся величайшая гнусность - то обстоятельство, что Корнелиус ван Берле за-
нимался одновременно и тюльпанами и политикой, доказывает, что натура  у
обвиняемого двойственная, двуличная, раз  он  способен  одинаково  увле-
каться и цветоводством и политикой, а это характеризует его как человека
самого опасного для народного спокойствия. И можно провести некоторую, -
вернее, полную аналогию между ним и Тарквинием Гордым и  Кондэ,  которые
только что были приведены в пример.
   В заключение всех этих рассуждений говорилось, что принц, штатгальтер
Голландии, несомненно, будет бесконечно благодарен  магистратуре  города
Гааги за то, что она облегчает ему управление Семью провинциями, истреб-
ляя в корне всякие заговоры против его власти.
   Этот довод взял верх над всеми остальными, и, чтобы окончательно пре-
сечь всякие зародыши заговоров, судьи единогласно вынесли смертный  при-
говор Корнелиусу ван Берле, заподозренному и уличенному в том,  что  он,
Корнелиус ван Берле, под видом  невинного  любителя  тюльпанов  принимал
участие в гнусных интригах и в возмутительном заговоре господ де  Виттов
против голландского народа и в их тайных сношениях с врагами - француза-
ми.
   Кроме того, приговор гласил, что вышеуказанный  Корнелиус  ван  Берле
будет выведен из тюрьмы Бюйтенгоф и отправлен на эшафот, воздвигнутый на
площади того же названия, где исполнитель судебных решений  отрубит  ему
голову. Так как совещание это было серьезное, то оно длилось около полу-
часа. В это время заключенный был водворен в камеру, куда и пришел  сек-
ретарь суда прочесть ему приговор.
   У Грифуса от перелома руки повысилась температура,  он  был  вынужден
остаться в постели. Его ключи перешли в  руки  сверхштатного  служителя,
который и ввел секретаря, а за ним пришла и стала на  пороге  прекрасная
фрисландка Роза. Она держала у рта платок, чтобы заглушить свои вздохи и
рыдания.
   Корнелиус выслушал приговор скорее с удивлением, чем с грустью.  Сек-
ретарь спросил Корнелиуса, не имеет ли он что-нибудь возразить.
   - Нет, - ответил Корнелиус. - Признаюсь только, что  из  всех  причин
смерти, которые предусмотрительный человек может  предвидеть  для  того,
чтобы устранить их, я никогда не предполагал этой причины.
   После такого ответа секретарь поклонился Корнелиусу ван Берле  с  тем
почтением, какое эти чиновники оказывают большим преступникам всех  ран-
гов.
   Когда он собрался выйти, Корнелиус остановил его:
   - Кстати, господин секретарь, скажите, пожалуйста, а  на  какой  день
назначена казнь?
   - На сегодня, - ответил секретарь, несколько смущенный  хладнокровием
осужденного.
   За дверью раздались рыдания.
   Корнелиус нагнулся, чтобы посмотреть, кто это рыдает, но Роза угадала
его движение и отступила назад.
   - А на который час, - добавил Корнелиус, - назначена казнь?
   - В полдень, сударь.
   - Черт возьми, - заметил Корнелиус, - мне кажется, что минут двадцать
тому назад я слышал, как часы пробили десять. Я не могу терять ни  одной
минуты.
   - Чтобы исповедаться, сударь, не так ли? -  сказал,  низко  кланяясь,
секретарь. - И вы можете требовать любого священника.
   При этих словах он вышел, пятясь назад, а заместитель тюремщика  пос-
ледовал за ним, собираясь запереть дверь Корнелиуса. Но  в  этот  момент
дрожащая белая рука просунулась между этим человеком и тяжелой дверью.
   Корнелиус видел только золотую шапочку с  белыми  кружевными  ушками,
головной убор прекрасных фрисландок; он слышал только какой-то шопот  на
ухо привратнику; последний положил тяжелые ключи в протянутую к нему бе-
лую руку и, спустившись на несколько ступеней, сел  посредине  лестницы,
которую таким образом он охранял наверху, а собака - внизу.
   Золотая шапочка повернулась, и Корнелиус увидел заплаканное личико  и
большие голубые, полные слез глаза прекрасной Розы.
   Молодая девушка подошла к Корнелиусу, прижав руки к своей груди.
   - О сударь, сударь! - произнесла она.
   И не докончила своей фразы.
   - Милое дитя, - сказал взволнованный Корнелиус, - чего вы  хотите  от
меня? Теперь я ни в чем не волен, предупреждаю вас.
   - Сударь, я прошу у вас одну милость, - сказала Роза, простирая  руки
наполовину к небу, наполовину к Корнелиусу.
   - Не плачьте, Роза, - сказал заключенный, - ваши слезы  волнуют  меня
больше, чем предстоящая смерть. И вы знаете, что чем невиннее  заключен-
ный, тем спокойнее он должен принять смерть. Он должен идти на нее  даже
с радостью, как умирают мученики. Ну, перестаньте плакать, милая Роза, и
скажите мне, чего вы желаете.
   Девушка упала на колени.
   - Простите моего отца, - сказала она.
   - Вашего отца? - спросил удивленный Корнелиус.
   - Да, он был так жесток с вами. Но такова уж его натура. Он был  груб
не только с вами.
   - Он наказан. Роза, он больше чем наказан переломом  руки,  и  я  его
прощаю.
   - Спасибо, - сказала Роза. - А теперь скажите, - не  могла  ли  бы  я
лично сделать что-нибудь для вас?
   - Вы можете осушить ваши прекрасные глаза, дорогое дитя, -  сказал  с
нежной улыбкой Корнелиус.
   - Но для вас... для вас...
   - Милая Роза, тот, кому осталось жить только один час, был бы слишком
большим сибаритом, если бы вдруг стал что-либо желать.
   - Ну, а священник, которого вам предложили?
   - Я всегда верил в бога, Роза, и никогда не нарушал его воли. Мне  не
нужно примирения с богом, и потому я не стану просить у вас  священника.
Но всю мою жизнь я лелеял только одну мечту, Роза. Вот если бы вы помог-
ли мне осуществить ее.
   - О господин Корнелиус, говорите, говорите,  -  воскликнула  девушка,
заливаясь слезами.
   - Дайте мне вашу прелестную руку и обещайте, что вы  не  будете  надо
мной смеяться, дитя мое...
   - Смеяться? - с отчаянием воскликнула девушка, - Смеяться в такой мо-
мент! Да вы, видно, даже не посмотрели на меня, господин Корнелиус.
   - Нет, я смотрел на вас, Роза, смотрел и плотским и духовным  взором.
Я еще никогда не встречал более прекрасной  женщины,  более  благородной
души, и если с этой минуты я больше не смотрю на вас, так только потому,
что, готовый уйти из жизни, я не хочу в ней оставить ничего, с  чем  мне
было бы жалко расстаться.
   Роза вздрогнула. Когда заключенный  произносил  последние  слова,  на
Бюйтенгофской каланче пробило одиннадцать часов.
   Корнелиус понял.
   - Да, да, - сказал он, - надо торопиться, вы правы, Роза.
   Затем он вынул из-за пазухи завернутые в бумажку луковички.
   - Мой милый друг, я очень любил цветы. Это было в то время,  когда  я
не знал, что можно любить что-либо другое. О, не краснейте, не отворачи-
вайтесь, Роза, если бы я даже признавался вам в любви. Все равно,  милое
мое дитя, это не имело бы никаких последствий. Там, на площади Бюйтенго-
фа, лежит стальное орудие, которое через шестьдесят минут покарает  меня
за эту дерзость. Итак, я любил цветы, Роза, и  я  открыл,  как  мне,  по
крайней мере, кажется, тайну знаменитого черного тюльпана, вырастить ко-
торый до сих пор считалось невозможным и за который, как  вы  знаете,  а
быть может не знаете, обществом  цветоводов  города  Гаарлема  объявлена
премия в сто тысяч флоринов. Эти сто тысяч флоринов, - видит бог, что не
о них я жалею, - эти сто тысяч флоринов находятся в этой бумаге. Они вы-
играны тремя луковичками, которые в ней находятся, и вы можете взять  их
себе, Роза. Я дарю вам их.
   - Господин Корнелиус!
   - О, вы можете их взять, Роза. Вы этим никому не нанесете ущерба, до-
рогое дитя. Я одинок во всем свете. Мой отец и мать умерли; у  меня  ни-
когда не было ни братьев, ни сестер; я никогда ни в кого не был влюблен,
а если меня кто-нибудь любил, то я об этом не знал. Впрочем, вы сами ви-
дите, Роза, как я одинок: в мой предсмертный час только вы находитесь  в
моей камере, утешая и поддерживая меня.
   - Но, сударь, сто тысяч флоринов...
   - Ах, будем серьезны, дорогое дитя, - сказал Корнелиус. -  Сто  тысяч
флоринов составят прекрасное приданое к вашей красоте. Вы  получите  эти
сто тысяч флоринов, так как я уверен в своих луковичках. Они будут ваши,
дорогая Роза, и взамен я прошу только, чтобы вы мне обещали выйти  замуж
за честного молодого человека, которого будете любить так же сильно, как
я любил цветы. Не прерывайте меня, Роза, мне осталось  только  несколько
минут...
   Бедная девушка задыхалась от рыданий.
   Корнелиус взял ее за руку.
   - Слушайте меня, - продолжал он. - Вот как вы должны действовать.  Вы
возьмете в моем саду в Дордрехте землю. Попросите у моего садовника Бют-
рюисгейма земли из моей гряды N 6. Насыпьте эту землю в глубокий ящик  и
посадите туда луковички. Они расцветут в будущем мае, то есть через семь
месяцев, и, как только вы увидите цветок на его стебле, старайтесь ночью
охранять его от ветра, а днем - от солнца. Тюльпан будет черного  цвета,
я уверен. Тогда вы известите об этом  председателя  общества  цветоводов
города Гаарлема. Комиссия определит цвет тюльпана, и вам  отсчитают  сто
тысяч флоринов.
   Роза тяжело вздохнула.
   - Теперь, - продолжал Корнелиус, смахнув с ресницы слезу (она относи-
лась больше к прекрасному черному тюльпану, который ему не суждено будет
увидеть, чем к жизни, с которой он готовился расстаться), теперь у  меня
больше нет никаких желаний, разве только, чтобы тюльпан  этот  назывался
Rosa Barlaensis, то есть напоминал бы одновременно и мое и ваше  имя.  И
так как вы, по всей вероятности, не знаете латинского языка и можете за-
быть это название, то постарайтесь достать карандаш и бумагу,  и  я  вам
это запишу.
   Роза зарыдала и протянула ему книгу в шагреневом переплете, на  кото-
рой стояли инициалы К. В.
   - Что это такое? - спросил заключенный.
   - Увы, - ответила Роза, - это библия вашего крестного отца Корнеля де
Витта. Я ее нашла в этой камере после смерти мученика. Я ее  храню,  как
реликвию. Напишите на ней ваше пожелание, господин Корнелиус, и хотя,  к
несчастью, я не умею читать, но все, что вы напишете, будет выполнено.
   Корнелиус взял библию и благоговейно поцеловал ее.
   - Чем же я буду писать? - спросил он.
   - В библии есть карандаш, - сказала Роза, - он там лежал, там я его и
оставила.
   Это был тот карандаш, который Ян де Витт одолжил своему брату.
   Корнелиус взял его и на второй странице - первая, как мы помним, была
оторвана - он, готовый умереть, подобно Корнелю, написал такой же  твер-
дой рукой, как М и его крестный:
   "23 августа 1672 года перед тем, как сложить голову на эшафоте,  хотя
я и ни в чем не виновен, я завещаю Розе Грифус единственное сохранившее-
ся у меня в этом мире имущество, - ибо все остальное конфисковано, - три
луковички, из коих (я в этом глубоко  убежден)  вырастет  в  мае  месяце
большой черный тюльпан, за который назначена обществом садоводов  города
Гаарлема премия в сто тысяч флоринов. Я желаю, чтобы она, как единствен-
ная моя наследница, получила вместо меня эту премию, при одном  условии,
что она выйдет замуж за мужчину приблизительно моих лет, который полюбит
ее и которого полюбит она, и назовет знаменитый черный тюльпан,  который
создаст новую разновидность, Rosa Barlaensis, то есть объединенным  моим
и своим именем.
   Да смилуется надо мною бог и да даст он ей доброго здоровья.
   Корнелиус ван Берле".
   Потом, отдавая библию Розе, он сказал:
   - Прочтите.
   - Увы, - ответила девушка Корнелиусу, - я уже вам  говорила,  что  не
умею читать.
   Тогда Корнелиус прочел Розе написанное им завещание.
   Рыдания бедной девушки усилились.
   - Принимаете вы мои условия? - спросил заключенный, печально улыбаясь
и целуя дрожащие кончики пальцев прекрасной фрисландки.
   - О, я не смогу, сударь, - прошептала она.
   - Вы не сможете, мое дитя? Почему же?
   - Потому что есть одно условие, которое я не смогу выполнить!
   - Какое? Мне казалось, однако, что мы обо всем договорились.
   - Вы мне даете эти сто тысяч флоринов в виде приданого?
   - Да.
   - И чтобы я вышла замуж за любимого человека?
   - Безусловно.
   - Ну, вот