охитил у меня своими  дьявольскими  уловками.
Послушай, скажи, где она?
   И Грифус принимал все более и более угрожающую позу.
   - Розы нет в Левештейне! - опять воскликнул Корнелиус.
   - Ты это прекрасно знаешь. Я тебя еще раз спрашиваю: вернешь  ты  мне
дочь?
   - Ладно, - ответил Корнелиус: - ты расставляешь мне западню.
   - В последний раз: ты скажешь мне, где моя дочь?
   - Угадай сам, мерзавец, если ты этого не знаешь.
   - Подожди, подожди, - рычал Грифус бледный, с перекошенным  от  охва-
тившего его безумия ртом. - А, ты ничего не хочешь сказать? Тогда я зас-
тавлю тебя говорить!
   Он сделал шаг к Корнелиусу, показывая сверкавшее в его руках оружие.
   - Ты видишь этот нож; я зарезал им более пятидесяти черных петухов  и
так же, как я их зарезал, я зарежу их хозяина - дьявола; подожди, подож-
ди!
   - Ах ты, подлец, - сказал Корнелиус, - ты действительно  хочешь  меня
зарезать?
   - Я хочу вскрыть твое сердце, чтобы  увидеть,  куда  ты  прячешь  мою
дочь.
   И, произнося эти слова, Грифус, в охватившем его безумии, бросился на
Корнелиуса, который еле успел спрятаться за столом, чтобы избегнуть пер-
вого удара.
   Грифус размахивал своим большим ножом, изрыгая угрозы.
   Корнелиус сообразил, что если Грифусу до него нельзя  достать  рукой,
то вполне можно достать оружием. Пущенный в него нож мог свободно проле-
теть разделявшее их пространство и пронзить ему грудь; и  он,  не  теряя
времени, со всего размаха ударил палкой по руке Грифуса, в которой зажат
был нож.
   Нож упал на пол, и Корнелиус наступил на него ногой.
   Затем, так как Грифус, возбужденный и болью от удара палкой и  стыдом
от того, что его дважды обезоружили, решился, казалось,  на  беспощадную
борьбу, Корнелиус решился на крайние меры.
   Он с героическим хладнокровием стал осыпать ударами своего тюремщика,
выбирая при каждом ударе место, на которое опустить дубину.
   Грифус вскоре запросил пощады.
   Но раньше, чем просить пощады, он кричал и кричал очень  громко.  Его
крики были услышаны и подняли на ноги всех служащих тюрьмы. Два ключаря,
один надзиратель и трое или четверо стражников внезапно появились и зас-
тали Корнелиуса на месте преступления - с палкой в руках и ножом под но-
гами.
   При виде свидетелей его преступных действий, которым смягчающие  обс-
тоятельства, как сейчас говорят, не были известны, Корнелиус  почувство-
вал себя окончательно погибшим.
   Действительно, все данные были против него.
   Корнелиус в один миг был обезоружен, а Грифуса  заботливо  подняли  с
пола и поддержали, так что он мог, рыча от злости, подсчитать ушибы, ко-
торые буграми вздулись на его плечах и спине.
   Тут же на месте был составлен протокол о нанесении заключенным ударов
тюремщику. Протокол, подсказанный Грифусом, трудно было бы  упрекнуть  в
мягкости. Речь шла ни больше ни меньше, как о покушении на убийство  тю-
ремщика с заранее обдуманным намерением и об открытом мятеже.
   В то время, как составляли акт  против  Корнелиуса,  два  привратника
унесли избитого и стонущего Грифуса в его помещение, так как после  дан-
ных им показаний присутствие его было уже излишне.
   Схватившие Корнелиуса стражники посвятили его в правила и обычаи  Ле-
вештейнэ, которые он, впрочем, и сам знал не хуже их, так как  во  время
его прибытия в тюрьму ему прочли эти правила, некоторые параграфы  кото-
рых сильно врезались ему в память.
   Стражники, между прочим, рассказали ему, как эти правила в 1668 году,
то есть пять лет тому назад, были применены к  одному  заключенному,  по
имени Матиас, который совершил преступление гораздо менее  тяжелое,  чем
преступление Корнелиуса.
   Матиас нашел, что его похлебка слишком горяча, и вылил ее  на  голову
начальнику стражи, который, после такого  омовения,  имел  неприятность,
вытирая лицо, снять с него и часть кожи.
   Спустя двенадцать часов Матиаса вывели из его камеры.
   Затем его провели в тюремную контору, где отметили, что он  выбыл  из
Левештейна.
   Затем его провели на площадь перед крепостью, откуда открывается  чу-
десный вид на расстояние в одиннадцать лье.
   Здесь ему связали руки.
   Затем завязали глаза, велели прочитать три молитвы. Затем ему предло-
жили стать на колени, и левештейнские стражники, в количестве двенадцати
человек, по знаку сержанта, ловко всадили в его тело по  одной  пуле  из
своих мушкетов, от чего Матиас тотчас же пал мертвым.
   Корнелиус слушал этот неприятный рассказ с большим вниманием.
   - А, - сказал он, выслушав его, - вы говорите: спустя двенадцать  ча-
сов?
   - Да, мне кажется, даже, что полных двенадцати часов и не  прошло,  -
ответил рассказчик.
   - Спасибо, - сказал Корнелиус.
   Еще не успела сойти с лица стражника сопровождавшая его  рассказ  лю-
безная улыбка, как на лестнице раздались громкие шаги.
   Шпоры звонко ударяли о стертые края ступеней.
   Стража посторонилась, чтобы дать проход офицеру.
   Когда офицер вошел в камеру Корнелиуса,  писец  Левештейна  продолжал
еще составлять протокол.
   - Это здесь номер одиннадцатый? - спросил офицер.
   - Да, полковник, - ответил унтер-офицер.
   - Значит, здесь камера заключенного Корнелиуса ван Берле.
   - Точно так, полковник.
   - Где заключенный?
   - Я здесь, сударь, - ответил Корнелиус, чуть побледнев,  несмотря  на
свое мужество.
   - Вы Корнелиус ван Берле? - спросил полковник,  обратившись  на  этот
раз непосредственно к заключенному.
   - Да, сударь.
   - В таком случае следуйте за мной.
   - О, - прошептал Корнелиус, у которого сердце  защемило  предсмертной
тоской. - Как быстро делаются дела в Левештейне, а  этот  чудак  говорил
мне о двенадцати часах.
   - Ну, вот видите, что я вам говорил, - прошептал на  ухо  осужденному
стражник, столь сведущий в истории Левештейна.
   - Вы солгали.
   - Как так?
   - Вы обещали мне двенадцать часов.
   - Ах, да, но к вам прислали адъютанта его высочества,  притом  одного
из самых приближенных, господина ван Декена. Такой чести,  черт  побери,
не оказали бедному Матиасу.
   - Ладно, ладно, - заметил Корнелиус, стараясь поглубже  вздохнуть,  -
ладно, покажем этим людям, что крестник Корнеля де Витта может,  не  по-
морщившись, принять столько же пуль из мушкета, сколько их  получил  ка-
кой-то Матиас.
   И он гордо прошел перед  писцом,  который  решился  сказать  офицеру,
оторвавшись от своей работы:
   - Но, полковник ван Декен, протокол еще не закончен.
   - Да его и не к чему кончать.
   - Хорошо, - ответил писец, складывая с философским видом свои  бумаги
и перо в потертый и засаленный портфель.
   "Мне не было дано судьбой, - подумал Корнелиус, - завещать в этом ми-
ре свое имя ни ребенку, ни цветку, ни книге".
   И мужественно, с высоко поднятой головой последовал он за офицером.
   Корнелиус считал ступени, которые вели к  площади,  сожалея,  что  не
спросил у стражника, сколько их должно быть. Тот в своей услужливой  лю-
безности, конечно, не замедлил бы сообщить ему это.
   Только одного боялся приговоренный во время своего пути,  на  который
он смотрел, как на конец своего великого путешествия, именно  -  что  он
увидит Грифуса и не увидит Розы. Какое злорадное  удовлетворение  должно
загореться на лице отца! Какое страдание - на лице дочери!
   Как будет радоваться Грифус казни, этой дикой мести за справедливый в
высшей степени поступок, совершить который Корнелиус считал  своим  дол-
гом.
   Но Роза, бедная девушка! Что, если он ее не увидит, если он умрет, не
дав ей последнего поцелуя или, по крайней  мере,  не  послав  последнего
"прости"! Неужели он умрет, не получив никаких известий о большом черном
тюльпане?
   Нужно было иметь много мужества, чтобы не разрыдаться в такой момент.
   Корнелиус смотрел направо, Корнелиус смотрел налево, но он  дошел  до
площади, не увидев ни Розы, ни Грифуса.
   Он был почти удовлетворен.
   На площади Корнелиус стал усиленно искать глазами  стражников,  своих
палачей, и действительно увидел дюжину солдат, которые стояли  вместе  и
разговаривали. Стояли вместе и разговаривали, но  без  мушкетов;  стояли
вместе и разговаривали, но не выстроенные в шеренгу. Они  скорее  шепта-
лись, чем разговаривали, - поведение, показавшееся Корнелиусу не достой-
ным той торжественности, какая обычно бывает перед такими событиями.
   Вдруг, хромая, пошатываясь, опираясь на костыль, появился  из  своего
помещения Грифус. Взгляд его старых серых кошачьих глаз зажегся  в  пос-
ледний раз ненавистью. Он стал теперь осыпать Корнелиуса потоком гнусных
проклятий; ван Берле вынужден был обратиться к офицеру:
   - Сударь, - сказал он, - я считаю недостойным позволять этому челове-
ку так оскорблять меня, да еще в такой момент.
   - Послушайте-ка, - ответил офицер смеясь, - да ведь  вполне  понятно,
что этот человек зол на вас; вы, говорят, здорово избили его?
   - Но, сударь, это же было при самозащите.
   - Ну, - сказал офицер, философски пожимая плечами, - ну,  и  оставьте
его; пусть его говорит. Не все ли вам теперь равно?
   Холодный пот выступил у Корнелиуса на лбу, когда он услышал этот  от-
вет, который воспринял, как иронию, несколько грубую, особенно со сторо-
ны офицера, приближенного, как говорили, к особе принца.
   Несчастный понял, что у него нет больше никакой надежды, что  у  него
нет больше друзей, и он покорился своей участи.
   - Пусть так, - прошептал он, склонив голову.
   Затем он обратился к офицеру, который, казалось, любезно выжидал, по-
ка он кончит свои размышления.
   - Куда же, сударь, мне теперь идти? - спросил он.
   Офицер указал ему на карету, запряженную  четверкой  лошадей,  сильно
напоминавшую ему ту карету, которая при подобных же обстоятельствах  уже
раз бросилась ему в глаза в Бюйтенгофе.
   - Садитесь в карету, - сказал офицер.
   - О, кажется, мне не воздадут чести на крепостной площади.
   Корнелиус произнес эти слова настолько громко, что стражник  -  исто-
рик", который, казалось, был приставлен к его персоне,  услышал  их.  По
всей вероятности, он счел своим долгом дать Корнелиусу  новое  разъясне-
ние, так как подошел к дверце кареты, и, пока офицер, стоя на  подножке,
делал какие-то распоряжения, он тихо сказал Корнелиусу:
   - Бывали и такие случаи, когда осужденных привозили в родной город и,
чтобы пример был более наглядным, казнили у дверей их дома. Это  зависит
от обстоятельств.
   Корнелиус в знак благодарности кивнул головой. Затем подумал про  се-
бя: "Ну, что же, слава богу, есть хоть один парень, который не  упускает
случая сказать вовремя слово утешения".
   - Я вам очень благодарен, мой друг, прощайте.
   Карета тронулась.
   - Ах, негодяй, ах, мерзавец! - вопил Грифус, показывая  кулаки  своей
жертве, ускользнувшей от него. - Он все же уезжает, не вернув мне  доче-
ри.
   "Если меня повезут в Дордрехт, - подумал Корнелиус,  -  то,  проезжая
мимо моего дома, я увижу, разорены ли мои бедные грядки".


   XXX
   Где начинают сомневаться, к какой казни был приговорен Корнелиус  ван
Берле

   Карета ехала целый день. Она оставила Дордрехт слева, пересекла  Рот-
тердам и достигла Дельфта. К пяти часам вечера проехали, по крайней  ме-
ре, двадцать лье.
   Корнелиус обращался с несколькими вопросами к офицеру, служившему ему
одновременно и стражей, и спутником, но, несмотря  на  всю  осторожность
этих вопросов, они, к его огорчению, оставались без ответа.
   Корнелиус сожалел, что с ним не  было  того  стражника,  который  так
охотно говорил, - не заставляя себя просить. Он, по всей вероятности,  и
на этот раз сообщил бы ему такие же приятные подробности и дал бы  такие
же точные объяснения, как и в первых двух случаях.
   Карета ехала и ночью. На другой день, на рассвете, Корнелиус  был  за
Лейденом, и по левую сторону его находилось Северное море, а  по  правую
залив Гаарлема.
   Три часа спустя они въехали в Гаарлем.
   Корнелиус ничего не знал о том, что произошло за это время в  Гаарле-
ме, и мы оставим его в этом неведении, пока сами события не откроют  ему
случившегося.
   Но мы не можем таким же образом поступить и с читателем, который име-
ет право быть обо всем осведомленным, даже раньше нашего героя.
   Мы видели, что Роза и тюльпан, как брат с сестрой или как двое сирот,
были оставлены принцем Вильгельмом Оранским у председателя ван Систенса.
   До самого вечера Роза не имела от штатгальтера никаких известий.
   Вечером к ван Систенсу пришел офицер; он пришел  пригласить  Розу  от
имени его высочества в городскую ратушу. Там ее провели в зал совещаний,
где она застала принца, который что-то писал.
   Принц был один. У его ног лежала большая фрисландская борзая.  Верное
животное так пристально смотрело на него, словно  пыталось  сделать  то,
чего не смог еще сделать ни один человек: прочесть мысли своего господи-
на.
   Вильгельм продолжал еще некоторое время писать, потом поднял глаза  и
увидел Розу, стоявшую в дверях.
   - Подойдите, мадемуазель, - сказал он, не переставая писать.
   Роза сделала несколько шагов по направлению к столу.
   - Монсеньер, - сказала она, остановившись.
   - Хорошо, садитесь.
   Роза подчинилась, так как принц смотрел на нее.  Но,  как  только  он
опустил глаза на бумагу, она смущенно поднялась с  места.  Принц  кончал
свое письмо. В это время собака подошла к Розе и стала ее ласково  обню-
хивать.
   - А, - сказал Вильгельм своей собаке, - сейчас видно,  что  это  твоя
землячка; ты узнал ее.
   Затем он обратился к Розе, устремив  на  нее  испытующий,  задумчивый
взгляд.
   - Послушай, дочь моя, - сказал он.
   Принцу было не больше двадцати трех  лет,  а  Розе  восемнадцать  или
двадцать; он вернее мог бы сказать: "сестра моя".
   - Дочь моя, - сказал он тем странно строгим тоном, от которого  цепе-
нели все встречавшиеся с ним, - мы сейчас наедине, давай поговорим.
   Роза задрожала всем телом, несмотря на то, что  у  принца  был  очень
благожелательный вид.
   - Монсеньер... - пролепетала она.
   - У вас отец в Левештейне?
   - Да, монсеньер.
   - Вы его не любите?
   - Я не люблю его, монсеньер, по крайней мере, так, как дочь должна бы
любить своего отца.
   - Не хорошо, дочь моя, не любить  своего  отца,  но  хорошо  говорить
правду своему принцу.
   Роза опустила глаза.
   - А за что вы не любите вашего отца?
   - Мой отец очень злой человек.
   - В чем же он проявляет свою злость?
   - Мой отец дурно обращается с заключенными.
   - Со всеми?
   - Со всеми.
   - Но можете вы его упрекнуть в том, что он особенно дурно  обращается
с одним из них?
   - Мой отец особенно дурно обращается с господином  ван  Берле,  кото-
рый...
   - Который ваш возлюбленный?
   Роза отступила на один шаг.
   - Которого я люблю, монсеньер, - гордо ответила она.
   - Давно уже? - спросил принц.
   - С того дня, как я его увидела.
   - А когда вы его увидели?
   - На другой день после ужасной смерти великого пенсионария Яна и  его
брата Корнеля.
   Принц сжал губы, нахмурил лоб и опустил веки, чтобы на  миг  спрятать
свои глаза. Через секунду молчания он продолжал:
   - Но какой смысл вам любить человека, который обречен на вечное  зак-
лючение и смерть в тюрьме?
   - А тот смысл, монсеньер, что если он обречен всю свою жизнь провести
в тюрьме и там же умереть, я смогу облегчить ему там и жизнь и смерть.
   - А вы согласились бы быть женой заключенного?
   - Я была бы самым гордым и счастливым существом в мире, если бы я бы-
ла женой ван Берле, но...
   - Но что?
   - Я не решаюсь сказать, монсеньер.
   - В вашем тоне слышится надежда; на что вы надеетесь?
   Она подняла свои ясные глаза, такие умные и проницательные,  и  вско-
лыхнула милосердие, спавшее мертвым сном в самой глубине  этого  темного
сердца.
   - А я понял.
   Роза улыбнулась, сложив умоляюще руки.
   - Вы надеетесь на меня? - сказал принц.
   - Да, монсеньер.
   - А!
   Принц запечатал письмо, которое он только что написал, и позвал одно-
го из офицеров.
   - Господин ван Декен, - сказал он, - свезите в Левештейн вот это пос-
лание. Вы прочтете распоряжение, которое я даю коменданту,  и  выполните
все, что касается вас лично.
   Офицер поклонился, и вскоре под гулкими сводами ратуши раздался лоша-
диный топот.
   - Дочь моя, - сказал принц, - в воскресенье будет праздник  тюльпана;
воскресенье - послезавтра. Вот вам пятьсот флоринов, нарядитесь  на  эти
деньги, так как я хочу, чтобы этот день был для вас большим праздником.
   - А в каком наряде ваше высочество желает меня видеть?  -  прошептала
Роза.
   - Оденьтесь в костюм фрисландской невесты, - сказал Вильгельм,  -  он
будет вам очень к лицу.


   XXXI
   Гаарлем

   Гаарлем, в который мы входили три дня тому назад с Розой и в  который
мы сейчас вошли вслед за заключенным, - красивый город,  имеющий  полное
право гордиться тем, что он самый тенистый город Голландии.
   В то время, как другие города стремились блистать арсеналами,  верфя-
ми, магазинами и рынками, Гаарлем славился среди всех городов  Соединен-
ных провинций своими прекрасными, пышными вязами, стройными  тополями  и
главным образом своими тенистыми аллеями, над которыми  шатровым  сводом
раскидывались кроны дубов, лип и каштанов.
   Гаарлем, видя, что его сосед Лейден и царственный Амстердам стремятся
стать - один - городом науки, другой - столицей коммерции, - Гаарлем ре-
шил  стать  центром  земледелия  или,  вернее,  центром  садоводства.  И
действительно, хорошо защищенный от ветров, хорошо согреваемый  солнцем,
он давал садовникам те преимущества, которых не мог бы  им  предоставить
ни один другой город, обвеваемый морскими ветрами или опаляемый на  рав-
нине солнцем.
   И в Гаарлеме обосновались люди со спокойным характером, с  тяготением
к земле и ее дарам, тогда как в Амстердаме и Роттердаме жили люди беспо-
койные, подвижные, любящие путешествия и коммерцию, а в Гааге - все  по-
литики и общественные деятели.
   Мы говорим, что Лейден был городом науки. Гаарлем же проникся любовью
к изящным вещам - к музыке, живописи, к фруктовым садам, аллеям, лесам и
цветникам. Гаарлем до безумия полюбил цветы и среди них больше  всего  -
тюльпаны.
   И, как вы видите, мы совершенно естественным путем подходим к  описа-
нию того момента, когда город Гаарлем готовился - 15  мая  1673  года  -
вручить назначенную им премию в сто тысяч флоринов  тому,  кто  вырастил
большой черный тюльпан без пятен и недостатков.
   Выявив свою специальность, заявив во всеуслышание  о  своей  любви  к
цветам вообще и в особенности к тюльпанам в эту эпоху войн и  восстаний,
Гаарлем почувствовал неописуемую радость, достигнув идеала своих  стрем-
лений, с полным правом приписывая себе величайшую честь  того,  что  при
его участии был взращен и расцвел идеальный  тюльпан.  И  Гаарлем,  этот
красивый город, полный зелени и солнца, тени и  света,  Гаарлем  пожелал
превратить церемонию вручения награды в праздник, который навсегда  сох-
ранился бы в памяти потомства.
   И он имел на это тем большее право, что  Голландия  -  страна  празд-
неств. Никогда ни один из  самых  ленивых  народов  мира  не  производил
столько шума, не пел и не плясал с таким жаром, как это все  проделывали
добрые республиканцы Семи провинций во время своих увеселений.
   Для того, чтобы убедиться в этом, стоит только посмотреть на  картины
обоих Тенирсов. Известно, что ленивые люди больше других  склонны  утом-
лять себя, но только не работой, а развлечениями.
   Итак, Гаарлем переживал тройную радость; он  готовился  отпраздновать
тройное торжество: во-первых, был выращен черный тюльпан; во-вторых,  на
торжестве присутствовал, как истый голландец, принц Вильгельм  Оранский.
Наконец, после разорительной войны 1672  года  являлось  вопросом  госу-
дарственной чести показать французам, что фундамент Батавской республики
настолько прочен, что на нем можно  плясать  под  аккомпанемент  морских
орудий.
   Общество садоводов Гаарлема оказалось на должной высоте, жертвуя  сто
тысяч ф