ием и почти без всякой надежды. Заперев комнату, чтобы никто не знал
истину его положения, Давенант вышел на поиски вора  и,  тщательно  осмотрев
"Хобот", где не было ни Гемаса, ни Франка, отправился к  одному  углу  около
порта, где находилось семь питейных  заведений.  Потолкавшись  из  дверей  в
двери, увидел он наконец своего отца в  компании  Гемаса  и  трех  скуластых
бродяг в рваных шляпах. За их столом сидели две женщины. Нарумяненные  ярко,
до самых висков, эти пьяные  фурии  заволновались  первыми,  увидев  Тиррея;
догадавшись, что мальчик с потрясенным лицом -  сын  щедрого  мецената,  они
сказали что-то  Франку,  весело  разливавшему  в  этот  момент  вино.  Франк
взглянул, мрачно опустил веки, насупился и положил локти на стол.
   - А-ха-ха! Вот потеха, - сказал Гемас, с любопытством ожидая скандала.
   Все молчали, и  Тиррей  подошел,  осматриваемый  с  ног  до  головы,  как
потешный враг, который скоро уйдет.
   - Отец, - произнес Тиррей, - я пришел". Я должен  вам  сказать  несколько
слов.
   - Уже продано! - заявил Франк. - Напрасно будешь кричать!
   - Не буду кричать. Отойдите поговорить со мной.
   - Гм... Так лучше для тебя. Потолкуем. Франк встал и, растолкав  соседей,
опрокинув табурет, вышел из-за стола к сыну. Хотя он держался  с  вызывающим
видом, гордо подтягивал пояс и играя бровями,  он  не  мог  скрыть  тревоги.
Говорил он преувеличенно твердо, с выкриком, как человек, страдающий  манией
величия.
   Отец с сыном вышли на улицу.
   - Как вы могли? - тихо спросил Тиррей.
   - А так, дитя мое. Почему эти вещи должны быть твои, а не  мои?  В  самом
деле! Ты заработал их? Купил? Нет! Путь, на который я тебя зову дружески, не
знает жалости ни к своим вещам, ни к чужим. Так было надо, в высшем  смысле,
в смысле... падения и страдания!
   - Пусть так, - сказал Тиррей, - мне уже мучительно говорить об  этом.  Но
не ходите к Футрозу! Даже не пишите ему! Ради бога!
   - Непременно пойду, Тири, клянусь тебе в этом мозгами и печенкой Футроза.
Задумано без промаха! Я буду бить на то, чтобы Футроз  почувствовал  ко  мне
так называемое "омерзение", чтобы он ради тебя, этакого романтика,  дал  мне
сто фунтов отступного. И он даст! Тогда я уеду в Сан-Фуэго. Покет гнусен.
   - Действительно вы тогда уедете?
   - Да... А что?
   - У меня, вы знаете, нет денег... Я... так спросил.
   - Ну-с, вместо твоего "так" я буду говорить с Футрозом завтра утром.  Это
будет великолепный мрачный эскиз к картине: "Дьявольские огни падения Франка
Давенанта".
   Он замолчал, потом достал платок, высморкался и  нисходительно  посмотрел
на Тиррея.
   - Отец- - сказал юноша. - Кто вы?
   - Сказать?
   - Говорите.
   - "Вас, бравый надзиратель, хочу с собой я взять Вы будете, приятель,  со
мной в постели спать", - медленно проговорил Франк, пристально смотря сыну в
глаза. - Понял?
   Но Тиррей понял не сразу. Поняв, он отступил и кивнул.
   - Понял, слезоточивая образина? - закричал Франк. - Уходи!
   Тиррей нервно смеялся, пытаясь  удержать  слезы,  которых  стыдился,  как
последнего унижения.
   Франк сделал рукой перед своим лицом значительный жест и ушел в  трактир.
Развивая нелепую внезапную мысль, Давенант направился искать  лавку  старого
платья. Он был под влиянием замысла продать свой серый костюм и выиграть сто
фунтов, чтобы его отец, получив деньги, оставил город.
   Тиррей разыскал  лавку,  сторговался  продать  костюм  за  два  фунта  и,
вернувшись домой, переоделся в старое платье,  а  серый  костюм  завернул  в
газету и отнес в лавку. Таким образом, исчезли все новые красивые  вещи,  он
был опять одет так, как в выходной день на службе в кафе. Оставались на  нем
от так пламенно сверкнувшей сказки лишь  белье  и  шляпа.  Давенант  съел  в
таверне кусок баранины и отправился на Кайенну - так назывался квартал,  где
кабаре и игорные дома взаимно поддерживали  друг  друга.  Он  бывал  в  этом
квартале, но никогда не заходил ни в один яркий подъезд с  белыми  фонарями,
никогда не играл. В Органном переулке таких подъездов было два,  с  ажурными
вывесками из золотых букв, ночью превращавшихся в перелетающий узор  зеленых
лампочек.
   Притон, куда вошел Давенант, назывался  "Лесной  царь".  Среди  ковров  и
цветов, озаренных так  ярко,  что,  казалось,  были  даже  видны  надежды  и
отчаяние в душах бледных людей, сновавших вдоль ограненных зеркал,  Давенант
отдал свою шляпу швейцару, пройдя затем в высокую дверь, где несколько групп
толпилось у игорных столов.
   Давенант подошел к  относительно  свободному  краю  одного  стола  и,  не
понимая игры, не зная, какая это игра, стал смотреть, как золото и  банковые
билеты перемещаются за зеленом столе под  наблюдением  спокойно  работающего
крупье. Крупье изредка говорил  мягко  и  непонятно,  тоном  легкой  забавы,
которой будто бы радуются все, сошедшиеся к столу. Однако от этих  небрежных
его замечаний лица играющих вспыхивали или тускнели, а некоторые, беспомощно
оглянувшись, резко выбирались из круга прочь и, вздохнув,  вытирали  платком
потный лоб.
   - Пора, - сказал себе Давенант, видя, как много  рук  потянулось  бросать
деньги на стол. Он вынул из кармана все, что оставалось у  него,  и  положил
свою ставку, ничего не придержав про запас. Рука крупье,  считая  ставки  по
очереди, коснулась  денег  Тиррея.  Он  пристально  посмотрел  на  мальчика,
взметнул бровью и отобрал мелкое серебро; отодвинув его Даве-нанту и говоря:
   - Возьмите, это не идет.
   Сконфузившись,  Давенант  убрал  мелочь.  Карты  легли,  выразили   свое,
непонятное ему отношение к его и чужим надеждам, но  ничего  не  изменилось:
никто не убирал денег, никто не ставил еще. Опять банкомет треснул колодой и
разбросал карты.
   Тиррей спросил смуглого человека, стоявшего рядом с ним:
   - Что это? Почему снова играют?
   - Сыграли вничью, - сказал тот и посмотрел на  Тиррея.  -  Вот  теперь...
Ага! Вы выиграли.
   - Да неужели? - сказал Давенант.
   Действительно,  его  ставка  удвоилась,  и  он  забрал  ее  так  неловко,
торопясь, что ребра  монет  торчали  между  его  пальцами.  "Что  же  делать
дальше?" - думал он, не замечая, что говорит вслух, хоть тихо, но ясно.
   Смуглый молодой человек заинтересованно присмотрелся к нему.
   - Как играть, чтобы скорее выиграть? Я не знаю...
   - Отойдите, - сказал вдруг  смуглый  незнакомец  Тиррею,  -  я  хочу  вас
выручить.
   Тиррей удивился, но повиновался. В этом  роковом  месте  он  ждал  всяких
чудес. Отойдя на середину зала, неизвестный сказал:
   - Слушайте: играя так, как сейчас, вы через  пять  минут  останетесь  без
гроша. Хотите быть участником банка? Я намерен заложить банк в десять тысяч,
а ваши деньги могу взять для игры, и вы получите  свою  долю.  При  удаче  -
несколько сот фунтов.
   Он говорил спокойно, серьезно, был прекрасно одет, но Давенант колебался.
В это время подошел грузный человек с сигарой в зубах и, узнав  от  смуглого
человека, о чем разговор, небрежно процедил:
   - Оле, Гордон! Хотите взять юношу под свое покровительство? Что же,  ваше
дело, - Опять обогатите новичка.. Советую отдаться на волю Гордона, - сказал
толстяк Тиррею. - Гордон так богат, что играет, как лев, и ему адски  везет.
Не упускайте случая. У Гордона страсть к новичкам. Добр, как старая няня.
   Смеясь от возбуждения и надежды, юноша вручил свои деньги  Гордону.  Тот,
хлопнув Давенанта по плечу, посоветовал ему ожидать результат игры  в  одной
из гостиных, которую весьма предусмотрительно указал.  Тиррей  прошел  туда,
сел в кресло и стал ждать. В этой комнате с  опущенными  шторами  не  сидел,
кроме него, никто, но сюда изредка входили два-три человека,  обсуждая  свои
дела, горячась или упрашивая о  чем-то  один  другого.  Редко  присаживались
входящие - страдание игры вскоре гнало их в залы, на свет высоких дверей, за
которыми, в дыму и лучах, торопливо  пробегали  от  стола  к  столу  люди  с
вдохновенными или озирающимися лицами.  Давенант  увидел  двух  женщин.  Они
присели в гостиной и стали плакать, утешая друг друга. Эти немолодые толстые
женщины, пошептавшись, решительно вытерли глаза, напудрились и,  поснимав  с
рук кольца, ушли, громко вздыхая. Прибежал молодой человек с розовым лицом и
растрепанным  галстуком.  Он  стал  посредине  гостиной,  обшарил   жилетные
карманы, свистнул, повернулся на каблуках и исчез. Вошли трое рослых людей с
массивными лицами. Держа руки в карманах брюк, они долго ходили по гостиной,
громко говоря, с  хохотом  и  увлечением;  эти  люди  вспоминали  игру.  Они
выиграли и условились ехать в ресторан.
   На Давенанта никто не обращал внимания. Он сидел, положив ногу на ногу  и
устремив взгляд на дверь в зал, чтобы заметить появление Гордона и узнать по
его липу результат. Наконец он устал сидеть, устал  менять  ногу  и  думать.
Часы на камине били уже дважды; когда пробило восемь часов,  Давенант  решил
идти искать важного игрока. Несколько тревожась, но не настолько, чтоб  быть
уверенным в похищении своей  незначительной  суммы  человеком,  играющим  на
десятки тысяч, Давенант обошел все группы зала, присмотрелся ко всем  лицам,
но Гордона там не было. Юноша проник во второй зал  и  там  увидел  толстого
человека, который  ранее  говорил  с  Гордоном.  Толстяк  стоял  поодаль  от
играющих, просматривая свой бумажник. Заметив Давенанта, он сделал движение,
пытаясь удалиться, но Давенант уже улыбался ему.
   - Ах да! - сказал толстяк. - Так как? Гордон обогатил вас?
   - Я его ищу, - сказал Давенант, - я был везде,  у  всех  столов.  Вы  его
видели?
   - Обождите одну минуту, - заявил толстяк, - должно быть, он мечет банк. Я
его сейчас приведу.
   Он быстро ушел, а Давенант остался стоять и стоял, пока  ему  на  ухо  не
крикнула догадка: "Это мошенники". Увидев служащего, Давенант рассказал  ему
о Гордоне и попросил указать, где сидит смуглый молодой человек.
   К ним подошел другой служащий.
   - Так это,  верно,  Гутман-Стригун,  -  сказал  он,  разузнав  от  Тиррея
внешность вора. - Опять та же история! Кто  его  пропустил?  Был  приказ  не
впускать ни Гутмана, ни Пол-Свиста.
   Первый служащий развел руками.
   - Черт его знает, - сказал он. - Я  только  что  сменил  Вентура.  Хотите
пройти в дирекцию?
   - А что? - спросил Давенант, понимая теперь  происшествие,  но  обманывая
себя. - Разве Гордон там?
   - Вас обобрали, - сказал второй служащий, - но вы можете подать жалобу.
   - Нет, не стоит.
   - Пожалуй, что не стоит. Все равно деньги ваши пропали.
   - Да, я вижу теперь.
   Давенант повернулся и вышел из  клуба.  Не  торопясь,  он  пришел  домой,
равнодушный уже к мнению о  себе  хозяйки,  видевшей,  открывая  дверь,  его
старый костюм, изнуренное лицо и, конечно, уже заметившей опустошенный шкаф.
   - Завтра я перееду, - сказал Тиррей старухе, когда вошел.
   - Пожалуйста, - насмешливо ответила Губерман, - вам будет  лучше,  уверяю
вас, эта комната для вас велика, да и дорога, пожалуй.
   - Хорошо. А вы вернете мне деньги. Я прожил всего неделю.
   - Кто мне платил, тому и верну. Но только еще вопрос,  как  быть  с  моим
мужем. Карл болен от ваших родственников. Он боится, что  нас  ограбят.  Так
вот, суд еще может признать, что  вы  обязаны  потратиться  на  леченье,  на
докторов.
   Давенант не ответил. Он прошел в комнату  и  лег,  не  зажигая  огня,  на
кровать.  Его   мысли   были   подобны   болезненным   опухолям.   Некоторые
представления заставляли его страдать  так  сильно,  что  он  приподнимался,
спрашивая тьму: "Что же это такое? Почему?"
   Его холодный обед стоял на столе. Незадолго перед рассветом Давенант съел
остывшее кушанье и  лег  снова.  Теперь  начал  набегать  сон,  но  малейшее
движение мысли отгоняло его. Давенант часто поднимался и пил  воду;  наконец
он уснул и очнулся в одиннадцать утра.
   Не зная, что с ним произойдет,  он  на  всякий  случай  достал  из  ящика
письменного стола серебряного оленя  и  спрятал  его  во  внутренний  карман
пиджака, затем оставил квартиру и разыскал аптеку, где был телефон-автомат.
   Отсюда, намереваясь предупредить Футроза, Давенант вызвал  его  номер  по
книге абонентов. За то  время,  что  станция  соединяла  его  с  обитателями
красно-желтой гостиной, Давенант немного отдохнул душой - опять  он  касался
вырванного из его жизни прекрасного дома.  Услышав  голос,  отвечающий  ему,
Давенант весь потянулся к аппарату и начал  улыбаться,  но  с  ним  говорила
Урания Тальберг.
   Она не дала ему ничего  сказать.  Узнав  от  него,  кто  с  ней  говорит,
гувернантка сказала:
   - Как дико с вашей стороны! Ради чего  вы  прислали  этого  человека?  Он
сказал, что он ваш отец и что вы прислали его. Кто он такой?
   - Я никого не посылал, - ответил Давенант, побледнев  от  стыда.  -  Ради
бога... Я хочу объяснить ... Хочу сказать всем... Господин Футроз...
   - Господин Футроз  и  девочки  уехали  в  Лисе  сегодня  с  восьмичасовым
поездом. Они вернутся через три дня.
   - Уехали?
   - Да. На спектакли Клаверинга и Меран. До свидания.
   Телефон молчал. Давенант вышел из  аптеки.  На  ее  двери  висела  афиша,
теперь он видел ее. Она была ему нужна, и он прочел ее с начала до конца,  а
затем отправился к Галерану. Это была его последняя попытка найти защиту.



   Глава VII

   Афиши о гастролях в Лиссе знаменитых актеров Леона Клаверинга и Леонкаллы
Меран были  расклеены  по  городу.  Тем  более  обеспечен  был  им  успех  у
состоятельного  населения,  что  театр  Покета   еще   только   заканчивался
постройкой. Объявленные три выступления  гастролеров:  "Кин",  "Гугеноты"  и
"Сон в летнюю ночь" - следовали одно за другим 3-го, 4-го  и  5-го  августа.
Давенант должен был  попасть  в  Лисе  сегодня  же  к  вееру  или  к  вечеру
следующего дня. В первом случае он мог мчаться  на  автомобиле,  которым  не
обладал, во втором - сесть в утренний поезд. Лишь  утром  отходил  поезд  на
Лисе, а на билет у него не было денег. Не видя другого выхода, он бросился к
Галерану и узнал от жильцов, что Галерана все еще нет дома.  "С  ним  иногда
это бывает, - объяснил Давенанту Симпсон. - Бывало, что он и  по  семь  дней
отсутствовал, так что, если вам очень необходимо его разыскать,  ступайте  в
ресторанчик Кишлота, на Пыльную улицу, туда Галеран заходит, там его знают".
Не дослушав, Давенант оставил  Симпсона  так  поспешно,  что  тот  не  успел
выпросить у него взаймы мелочи. С горечью подумал Давенант о Кишлоте, идти к
которому обобранным и отверженным не мог бы даже под угрозой  смерти.  Между
тем не увидеть в последний раз людей, сделавших для него так много, он  тоже
не мог. Мысль встретить их  у  театра,  представляя  их  изумление,  которое
скажет им все об его преданности и привязанности к ним,  -  взволнует,  быть
может, и заставит крепко, в знак вечной, пламенной дружбы, сжать его руку  -
приняла болезненные размеры; вне этого не существовало для него  ничего,  и,
если бы его теперь заперли или связали, он неизбежно и  опасно  заболел  бы.
Это был крик погибающего, последняя надежда спастись, за которой,  если  она
не сбылась, наступает худшее смерти успокоение.
   "Вот они вернутся, - соображал Давенант. - Когда гнусный отец мой  явится
к ним, все станет понятно. Но будет поздно уже.  Они  поймут,  ради  чего  я
скрываюсь и ухожу навсегда, чтобы даже тени сомнения не было у  них  на  мой
счет. Каким был, таким и ушел".
   С самого утра Давенант не был дома и ничего не ел; совсем не желая  есть,
он все-таки купил хлеб, чтобы не ослабеть, но есть не мог; завернув  хлеб  в
газету, он вышел на шоссе, по которому должен был пройти сто семьдесят миль.
Его не удивляло ни расстояние, ни очевидная невозможность  одолеть  к  сроку
такой огромный конец. Он знал, что должен быть у театра  в  Лиссе  не  позже
восьми часов вечера 5 августа. Как ухитряются ездить в вагоне без билета, он
не имел о том ни малейшего представления. Во всяком случае для него было это
непосильной задачей. Он прошел милю-другую, все еще держа  хлеб  под  мышкой
нетронутым.   Иногда,   завидя   нагоняющий   его    автомобиль,    Давенант
останавливался  и  поднимал   руку.   Вглядевшись,   шофер   сплевывал   или
презрительно кривил  лицо,  проезжие  оглядывались  на  бледного  путника  с
недоумением,  иногда  насмешливо  махая  рукой,  думали,  что  он  пьян,   и
действительно, никак нельзя было уразуметь по его виду,  что  хочет  сказать
этот странный юноша с широко раскрытыми глазами. В течение часа мелькнуло  в
его сознании восемь автомобилей. Потерпев неудачу с одним, он молча поднимал
руку навстречу другому, третьему и так далее, иногда говоря: "Стойте.  Прошу
вас, посадите меня". На слове "прошу" машина пылила уже так далеко  впереди,
что она как бы и не проезжала мимо него.
   Солнце  закатывалось,  и  некоторое  время  дорога  была  пуста.  Услышав
очередной шум позади себя, говорящий о спасительной быстроте, мало сознавая,
что делает, и рискуя быть изуродованным или даже убитым, Давенант  встал  на
середине дороги, лицом к машине, и поднял руку. Он не дрогнул, не  сдвинулся
на дюйм, когда  автомобиль  остановился  против  его  груди.  Он  не  слышал
низменной брани оторопевшего шофера и подошел к дверце экипажа, смотря прямо
в лицо трех подвыпивших мужчин, которые разинули рты.  Их  вопросы  и  крики
Давенант слышал, но не понимал.
   - Одного прошу, - сказал он толстому  человеку  в  парусиновом  пальто  и
кожаной фуражке. -  Ради  вашей  матери,  невесты,  жены  или  детей  ваших,
возьмите меня с собой в Лисе. Если вы этого не сделаете, я  умру.  Я  должен
быть завтра к восьми часам там, куда вы едете, в Лиссе. Без этого я не  могу
жить.
   Он говорил тихо, задыхаясь,  и  так  ясно  выразил  свое  состояние,  что
пассажиры автомобиля в нерешительности переглянулись.
   - С парнем что-то случилось, - сказал худой человек с  помятым  лицом.  -
Его всего дергает. Эй, юноша, зачем тебе в Лисе?
   - Почему  ты  знаешь,  куда  мы  едем?  -  спросил  третий,  черноусый  и
краснощекий хозяин автомобиля.
   - Разве вы едете не в Лисе?
   - Да, мы едем в Лисе, - закричал толстяк, - но ведь по топоту наших копыт
этого не узнать. Эванс, посадим его?! Что это у тебя под мышкой? Не бомба?
   - Это хлеб.
   - А почему ты не сел в поезд? - спросил черноусый человек.
   Давенант молчал.
   - Я не мог достать денег, - объяснил он, поняв наконец смысл вопроса.
   - Пусть сядет с Вальтером, - решил хозяин экипажа, вспомнив,  на  счастье
Давенанта, собственные свои скитания раннего возраста. -  Садись  к  шоферу,
парень.
   Давенант так обрадовался, что схватил черноусого  человека  за  локоть  и
сжал его, смеясь от восхищения. Сев  с  Вальтером,  он  продолжал  смеяться.
Шофер резким движением  пустил  замершую  машину  скользить  среди  вечерних
холмов и сказал Давенанту:
   - Тебе смешно?! Весело, что ли? У, козел! Встал, как козел. Жалею, что не
сшиб тебя за такую наглость. На, выпей, козлище!
   Он протянул ему бутылку, подсунутую сзади  хозяином.  Давенант,  все  еще
дрожа от усталости в порыве отчаяния, сменившегося благодетельным  ощущением
быстроты хода дорогой новой машины, выпил несколько  глотков.  Ему  передали
кусок курицы, сыра и апельсин. Он все это съел, потом,  услышав,  что  сзади
что-то кричат, обернулся. Худощавый человек крикнул: "Зачем так торопишься в
Лисе?" - и, не расслышав его бессвязного ответа: "Я не могу, я не сумею  вам
объяснить. -поверьте...", - снисходительно махнул рукой, занявшись бутылкой,
которая переходила из рук в руки.
   Шофер больше не разговаривал с Давенантом, чему Давенант был рад, так как
хотел без помехи отдаться горькому удовольствию пробега к последнему моменту
своего недолгого хорошего прошлого.
   Солнце скрылось, но в сумерках были еще видны камни шоссе и склоны холмов
с раскачиваемой ветром травой. По этому  шоссе  он  теперь  шел  мысленно  и
блаженно созерцал этапы воображаемых им своих  шагов,  струящиеся  назад  со
скоростью водопада. Сидя