нный Давенантом через арестанта-уборщика,  сносяшегося  со
шкипером Тергенсом.
   Было воскресенье. Прочтя сообщение Тиррея и документ, составленный сухо и
беспощадно, Галеран по малому сроку, остающемуся до суда, который назначался
на  понедельник,  увидел,   что   медлить   нельзя.   Тщательно   измеренное
пространство между тюрьмой  и  лавкой  указывало  солидный  остаток  толщины
грунта десять с четвертью метров, не считая работы над выходом.
   Состоялся род  военного  совещания,  на  котором  решили  назначить  день
бегства, повинуясь только  необходимости.  Чтобы  Тергенс  и  Ботредж  могли
работать круглые сутки, Стомадор придумал дать им  мешки,  куда  они  должны
были складывать известняк и приставлять их  к  выходу  наверх,  чтобы  после
закрытия лавки Галеран и лавочник снесли их в сарай.
   - Если выдержим, - сказал Тергенс,  -  то  утром  в  понедельник  или  же
вечером в понедельник дело окончится.  Придется  пить.  Трезвому  ничего  не
сделать. Но раз нужно, мы сделаем.
   Второе  важное  сообщение  касалось  дежурства  по  лазарету:  расписание
дежурств на следующую неделю ставило Факрегеда с двенадцати дня понедельника
до двенадцати вторника на внутренний пост в здании тюрьмы;  если  бы  Мутас,
назначаемый одним из дежурных по лазарету, не вышел,  заменить  невышедшего,
согласно очереди, должен был Факрегед. Он брался устроить так,  чтобы  Мутас
не вышел. Что касается  второго  дежурного  по  общему  отделению  лазарета,
Факрегед прямо  сказал,  что  ему  нужно  триста  пятьдесят  фунтов,  но  не
билетами, а золотом.
   - Придется рисковать, - сказал Факрегед. - Или он возьмет золото  тут  же
на месте, когда наступит момент, или я его оглушу.
   После долгого разговора с Факрегедом Галеран убедился, что имеет  дело  с
умным и решительным человеком, на которого можно положиться. У  Галерана  не
было золота, и он дал надзирателю ассигнации, чтобы  тот  сам  разменял  их.
Галеран отлично понимал, какой эффект придумал  Факрегед.  Кроме  того,  они
условились, как действовать в решительную ночь с  понедельника  на  вторник.
Если все сложится успешно, Факрегед должен был  уведомить  об  этом,  бросив
через стену палку с одной зарубкой, а  при  неудаче  -  с  двумя  зарубками.
Сигнал одной зарубкой означал: "Входите  и  уведите".  Как  условились  -  в
четверть первого ночи Факрегед откроет камеру  Давенанта;  уйдут  также  оба
надзирателя; Груббе с автомобилем должен был стоять за двором  Стомадора  на
пустыре.
   Такой вид приняли все вопросы освобождения.



   Глава XIII

   На полях обвинительного акта Давенант писал Га-лерану о суде,  болезни  и
адвокате.
   "Суд состоится в понедельник, в десять часов  утра.  Волнения  вчерашнего
дня ухудшили мое положение. Я  не  могу  спокойно  лежать,  неизвестность  и
предчувствие ужасного конца  вызвали  столько  печальных  мыслей  и  тяжелых
чувств, что овладеть ими мне не  дано.  С  трудом  волочу  ногу  к  окну  и,
поднявшись на табурет выкуриваю трубку за трубкой.  Иногда  меня  лихорадит,
чему я  бываю  рад;  в  эти  часы  мрачные  обстоятельства  моего  положения
приобретают  некую  переливающуюся,  стеклянную  прозрачность,  фантазии   и
надежды светятся,  как  яркие  комнаты,  где  слышен  веселый  смех,  или  я
становлюсь равнодушен, получая возможность отдаться воспоминаниям. У меня их
немного, и они очень отчетливы.
   Военный  адвокат,  назначенный  судом,  был  у  меня  в  камере  и  после
тщательного обсуждения происшествий  заключил,  что  мой  единственный  шанс
спастись от виселицы состоит в молчании о столкновении  с  Ван-Ко-нетом.  По
некоторым его репликам я имею основание думать, что он мне не верит  или  же
сам  настолько  хорошо  знает  об  этом  случае,  что   почему-то   вынужден
притворяться недоверчивым. Внутренним чувством я не ощутил с его стороны  ко
мне очень большой симпатии. Странно, что он  рекомендовал  мне  взвалить  на
себя вину хранения контрабанды,  мое  же  участие  в  вооруженной  стычке  -
объяснить ранением ноги, вызвавшим гневное ослепление. На мой  вопрос,  буду
ли я доставлен в суд, он вначале ответил уклончиво, а затем сказал, что  это
зависит от заключения тюремного врача. "Вы только выиграете, - прибавил  он,
- если ваше дело разберут заочно, - суд настроен  сурово  к  вам,  и  потому
лучше, если судьи не видят  лица,  не  слышат  голоса  подсудимого,  заранее
раздражившего их. Кроме того, при вашем характере вы можете начать  говорить
о Ван-Конете и вызовете сомнение в вашей прямоте, так ясно обнаруженной  при
допросах". Пообещав сделать все от него зависящее, он ушел, а  я  остался  в
еще большей тревоге. Я не понимаю защитника.
   Дорогой Галеран, не знаю, чем вызвал я столько милости и заботы, но,  раз
они есть, исполните просьбу, которую, наверно, не  удастся  повторить.  Если
меня повесят или засадят на  много  лет,  отдайте  серебряного  оленя  детям
Футроза, вероятно, очень взрослым теперь, и скажите  им,  что  я  помнил  их
очень хорошо и всегда. Чего я хотел?  Вероятно,  всего  лучшего,  что  может
пожелать человек. Я хотел так сильно, как, видимо,  опасно  желать.  Так  ли
это? Девять лет я чувствовал оторопь и притворялся трактирщиком.  Но  я  был
спокоен. Однако чего-нибудь стою же я, если шестнадцати лет я начал и создал
живое дело. О Галеран, я много мог бы сделать, но в  такой  стране  и  среди
таких людей, каких, может быть, нет!
   Я и лихорадка исписали эти  поля  обвинительного  акта.  Все,  что  здесь
лишнее, отнесите на лихорадку. Дописывая, я понял, что скоро увижу  вас,  но
не моту объяснить, как это произойдет. Больше всего меня удивляет то, что вы
не забыли обо мне.
   Джемс - Тиррей".
   Галеран очень устал, но усталость его прошла, когда он прочел этот призыв
из-за тюремной стены. Он читал про себя, а  затем  вслух,  но  не  все.  Все
поняли, что медлить нельзя.
   - Гравелот поддержал наших, - сказал Ботредж, - а потому я буду рыть день
и ночь.
   - Работайте, - сказал Галеран контрабандистам, - я дам вам сотни фунтов.
   - Заплатите, что следует, - ответил  Тергенс,  -  тут  дело  не  в  одних
деньгах. Смелому человеку всегда рады помочь.
   - Когда я покину лавку, - заявил Стомадор, -  берите  весь  мой  товар  и
делите между собой. Двадцать лет я  брожу  по  свету,  принимаясь  за  одно,
бросая другое, но никогда не находил такой дружной компании в необыкновенных
обстоятельствах. Чем больше делаешь для  человека,  тем  ближе  он  делается
тебе. Итак, выпьем  перцовки  и  съедим  ветчину.  Сегодня,  как  всегда  по
воскресеньям, лавка закрыта, спать можно  здесь,  а  завтра  вы  все  будете
отдыхать под землей, туда же я подам вам  завтрак,  обед,  ужин  и  то,  что
захотите съесть ночью, то есть "ночник".
   Восстановив силы водкой, обильной едой, сигарами и  трубкой,  заговорщики
спустились в подкоп. Они достигли такой степени азартного  утомления,  когда
мысль о цели господствует  над  всеми  остальными,  создавая  подвиг.  Спирт
действовал теперь только на мозг; сознание было освещено  ярко,  как  светом
магния.  Засыпая,  они  видели  во  сне  подкоп,  просыпаясь  -   стремились
немедленно продолжать работу. Пока не взошло солнце, дышать было  легко,  но
после девяти утра духота стала так сильна, что Тергенс  обливался  потом,  а
чем дальше углублялся он к тюремной стене, тем труднее было дышать. Чтобы не
путаться во время коротких передышек, заговорщики начали  работать  попарно:
Галеран  с  Тергенсом,  а  Ботредж  со  Стомадором.  Не   имея   возможности
выпрямиться,  все  время  согнувшись,  сидя  на  коленях  или  в   неудобном
положении, они вынуждены были иногда ложиться на спину, чтобы, насильственно
распрямляясь,  утишить  ломящую  боль   суставов.   Трудно   сказать,   кому
приходилось хуже - тому ли, кто оттаскивал тяжелые  мешки  к  одной  стороне
прохода, лучше и сильнее зато дыша, так как был ближе к выходному отверстию,
или тому, кто рыл, - то сидя боком, то полулежа или стоя согнувшись.
   Работать приходилось всем, что было под рукой. Иногда Тергенс или Ботредж
ввинчивали бурав, делая ряд скважин, и, расшатывая известняк ломом, вырывали
его затем ударами кирки. Случалось, что  их  ободряли  легко  обламывающиеся
пустоты, куда лом проваливался, как сквозь скорлупу, но попадались и упорные
места, которые надо было долбить. Когда углубились уже  за  середину  улицы,
известняк начал отсыревать, что указывало близость источника, и до  позднего
вечера работа протекала под страхом воды, могущей залить ход.  Но  этого  не
случилось. До тюремной стены известняк оставался влажным  -  слева  сильнее,
чем справа, однако не в такой  степени,  чтобы  образовалась  жидкая  грязь.
Подкоп выдержал до конца. Когда набитые  руками  мешки  вытянулись  у  стены
хода, Стомадор и Ботредж подняли их наверх  и  высыпали  в  сарай,  где  уже
возвышалась  гора  известняка.  Товар  был  удален:  в  сарае  едва  хватало
пространства, чтобы поместить остальной грунт. Утреннее движение началось, а
потому стало опасно носить мешки через двор, так как возникло бы подозрение.
Тогда решили рассыпать известняк вдоль всего хода, пробитого  к  одиннадцати
часам еще на два метра, а ночью заняться уборкой грунта  в  сарай.  К  этому
времени Стомадор едва держался на ногах. Тергенс  сел  у  выхода  и  заснул,
держа кирку в руках; Ботредж жадно пил воду. Никто не мог и не  хотел  есть.
Прибегли к перцовке, единственно возвращающей  осмысленный  вид  дергающимся
небритым лицам с красными от пыли глазами. Разбудив Тергенса,  Ботредж  увел
его в лавку, где все разделись, обмылись холодной водой и легли голые, лицом
вверх, на разостланные  по  полу  одеяла.  Повесив  у  задней  двери  замок,
Стомадор залез в лавку через дворовое окно и закрыл ставни. Он лег  рядом  с
Ботреджем.
   Распростертые тела четырех человек лежали,  как  трупы.  Лишь  пристально
вглядываясь, можно было  заметить,  что  они  слабо  дышат,  а  на  шеях  их
вздуваются и опадают вены. Этот болезненный сон длился до пяти часов вечера.
Воздушная ванна сделала свое дело - дыхание стало ровнее. Тергенс стонал  во
сне, Стомадор мудро и мирно храпел. Первым проснулся Галеран, все вспомнил и
разбудил остальных, лишь мгновение лежавших с дико раскрытыми  глазами.  Они
встали; одевшись - поели, чувствуя себя, как после долгого гула над головой.
Теперь условились  так:  чтобы  не  показалось  странным  долгое  отсутствие
Стомадора, лавочник остается дома на случай появления клиентов или Факрегеда
с известиями; остальные уходят под  землю  и  пробудут  там  до  наступления
полуночи, после чего предполагалось вновь отдохнуть. Когда  они  спустились,
лавочник закрыл выход ящиками, но так, чтобы не затруднить доступ воздуха.
   За этот вечер были к нему три посещения обычного рода: жена  надзирателя,
купившая пачку табаку и  колоду  карт,  пьяный  разносчик  газет,  никак  не
рассчитывавший, что Стомадор охотно даст ему в долг вина, а потому  хотевший
излить свои чувства, но  прогнанный  очень  решительно,  и  сосед-огородник,
забывший, за чем пришел. Однако на этот раз Стомадор не угостил его, сказав,
что "болит голова". Как стемнело, явилась Рыжая Катрин, закурила и села.
   - Дядя Стомадор, Факрегед передает вам новости: его смена наладилась. Без
бабы вам, видно, никак не обойтись.
   - Говори скорей. Вот выпей, выкладывай и уходи;  лучше,  чтобы  никто  не
видел тебя здесь. Мы теперь всего боимся.
   - Значит, работа у вас налажена? Я думала, что стучат. Ничего не слыхать.
   - Стучит у меня в голове. Будешь ты говорить наконец?
   - Факрегед дал мне обработать Мутаса, чтобы тот валялся больной завтра, к
двенадцати дня,  когда  сменяются.  Я  это  дело  наладила.  Мутаса  подпоил
Бархатный Ус и передал его мне. Он у меня. Вы видите, я подвыпивши. Мы нашли
одного человека, который будто бы хлопочет поступить  в  надзиратели.  Мутас
расхвастался, а тот его поит, даже денег ему дал. И будет поить целые сутки.
Утром я Мутасу дам порошок,  чтобы  проспал  лишнее.  Все  в  порядке,  дядя
Стомадор, а потому угостите меня.
   - Ты не рыжая, ты - золотая, - объявил Стомадор, наливая  ей  коньяку.  -
Выпей и уходи. Ну, как твой Кравар?
   - Так что же Кравар? Он ничего. Стал ходить и даже не совсем скуп. Нельзя
сказать, что он скуп. Я удивилась. Теперь хочет жениться. Только он  страшно
ревнив.
   - Возьми его, - сказал лавочник, - потом будешь жалеть.
   - Видите ли „ дядя Том, я - честная девушка. Какая я жена?
   Катрин ушла,  а  Стомадор  вышел  к  подкопу  и,  отвалив  бочки,  увидел
Галерана, стоявшего в колодце, уронив голову на руки,  прижатые  к  отвесной
стене. Он глубоко вздыхал. Ботредж валялся у его ног  с  мокрой  тряпкой  на
голове. Тихо раздавались удары Тергенса, крошившего известняк.
   - Очнитесь, - сказал лавочник Галерану, - выйдите все,  надо  пить  кофе.
Иначе вы умрете.
   - Никогда! - Галеран бессмысленно посмотрел на него. - Что нового?
   - Факрегед будет дежурить.
   - Да? - отозвался Ботредж, приподнимаясь. - Сердце начинает работать.
   Согнувшись, выглянул снизу Тергенс.
   - Все выйдем, - заявил он. - Силы кончаются. Завалили весь ход. Отдохнув,
начнем убирать.
   Он сел рядом с Ботреджем, свесив голову и  машинально  отирая  лоб  тылом
руки.
   Стомадор расставил ноги пошире, нагнулся и  начал  помогать  обессилевшим
труженикам выходить на двор.



   Глава XIV

   В  понедельник  весь  день  дул  холодный  ветер,  и  это  обстоятельство
значительно  облегчило  работу,  превратившуюся  в  страдание.   Ночь,   вся
потраченная на уборку лома из подкопа, так вымотала работающих, что их мысли
временами мешались. Чем длиннее  становился  проход,  тем  мучительнее  было
сновать взад и  вперед,  сгибаясь  и  волоча  мешки  с  кусками  известняка.
Ободранные колени, руки, черные от грязи и засыхающей крови, распухшие шеи и
боль  в  крестце  заставляли  иногда  то  одного,  то   другого   падать   в
полусознательном состоянии. Оставалось им пробить два с небольшим метра, но,
выкопав целый коридор для карликов,  они  чувствовали  эти  два  метра,  как
пытку. В противовес оглушенному сознанию и сплошь больному телу, их  дух  не
уступал никаким препятствиям, напоминая таран. Иногда, оглядываясь при свете
фонаря вперед и назад, Галеран испытывал восхищение: эти четырнадцать метров
тоннеля, совершенно прямого, вызывали  в  нем  гордость  оправдывавшей  себя
настойчивости. Тергенс заметно  сдавал.  Он  почти  не  говорил;  глаза  его
обессиленно  закрывались,  и  он,  словно  умирая,  на   мгновение   делался
неподвижен; Ботредж поддерживал силы яростной бранью против, тюрьмы, суда  и
известняка, а также вином. Вино и табак были теперь единственной пищей  всех
четверых.
   В понедельник от часа дня и до шести вечера Тергенс,  Галеран  и  Ботредж
забылись  тяжелым  сном,  сидя  у  выходного  отверстия,  и,  как  стемнело,
проснулись, тотчас приложившись к бутылкам. Их  разбудил  Стомадор,  который
вынужден был весь день торговать, засыпая на ходу и отвечая  покупателям  не
всегда вразумительно. Катрин посетила его, купив для вида жестянку кофе.
   - Присуждены все к повешению, - сказала женщина, - Факрегед  в  лазарете.
Ночью в пять часов приговоренных увезут в крепостную тюрьму, где есть  такие
же трое по другим делам, там будут казнить.
   Ужас, понятый всякому, кто полюбил человека за то, что делает  для  него,
отозвался в ногах лавочника дрожью отчаяния. Он пошел и  разбудил  Галерана,
сказав о приговоре. Хотя надо было ожидать только такого приговора, известие
это превзошло все искусственные  способы  подкрепления  нервной  системы.  В
молчании началась работа.
   В десять часов вечера палка с одной зарубкой ударилась о мостовую и легла
неподалеку от лавки. Стомадор поднял ее.
   Было  бы   бесцельной   жестокостью   описывать   эти   последние   часы,
представляющие ни бред, ни жизнь, полуобморочные  усилия  и  страх  умереть,
если  не  хватит  пульса.  Единственно  спирт  спасал   всех.   К   половине
двенадцатого было вырвано у земли все определенное расчетами расстояние -  и
снизу вверх образовалась шахта, закупоренная над  головой  слоем  в  полтора
фута. Груббе, получивший через Катрин известие, приехал окольной  дорогой  и
стал  на  некотором  отдалении  на  пустыре  за  сараем  Стомадора.   Наспех
переодевшись в  темные,  простые  костюмы,  заменив  туфли  башмаками,  взяв
деньги, револьверы, заперев лавку и очистив проход от инструментов, так  что
отчетливость во всем была до конца, заговорщики  приступили  к  освобождению
Давенанта.
   Оставив Тергенса у фонаря, среди прохода,  Ботредж,  Стомадор  и  Галеран
подошли к последнему препятствию, висевшему над головой потолком из земли  и
корней. Стомадор держал лесенку наготове. Неимоверные усилия последних часов
ошеломили всех. Дышать было почти нечем. Тергенс, рухнув  у  фонаря,  сидел,
опираясь стеной о стенку, и, протянув ноги,  хрипло  дышал,  свесив  голову.
Ботредж тронул его за плечо, но тот только махнул  рукой,  сказав:  "Водки!"
Вынув из кармана  бутылку,  контрабандист  сунул  ее  в  колени  приятеля  и
присоединился к Галерану.
   Галеран и Стомадор,  сжимаясь  в  тесноте,  пропустили  Ботреджа,  самого
высокого из них, нанести своду последние удары. Ботредж не  мог  действовать
киркой вверх, он взял лом и ровно  в  пятнадцать  минут  первого,  по  часам
Галерана, вонзил лом. Обрушился град земляных комьев. Шепнув:  "Берегитесь",
хотя стоявшим нагнувшись в горизонтальном проходе Галерану  и  лавочнику  не
угрожало ничто, Ботредж пошатал лом,  еще  глубже  просунул  его  наверх  и,
действуя как рычагом, едва успел сам закрыться рукой:  земля  провалилась  и
засыпала его до колен. В дыру  хлынул  сквозняк;  лунное  небо,  разделенное
веткой  куста,  открылось  высоко  над  запорошенным  лицом  контрабандиста.
Торопливо  подставив  лесенку,  Ботредж  руками  обвалил  неровность  краев,
расширил отверстие и хлопнул себя по бокам.
   - Ворвались! - шепнул Ботредж. -  Ждите  теперь!  Отверстие  пришлось  на
расстоянии двух шагов от стены. Торжество людей,  хрипло  дышавших  воздухом
тюремного двора, было высшей наградой за изнурение последнего ужасного  дня.
Даже обессилевший Тергенс тихо отозвался издали: "Пью. Слышу... Превосходное
дело!" Все трое толкались и теснились  у  отверстия,  как  рыбы  у  проруби,
ожидая,  что  вот-вот  затемнит  свет  луны  тень   Давенанта,   выпущенного
Факрегедом из камеры.
   Ничто не прошумело, не стукнуло; ни шагов, ни  шороха  наверху,  и  вдруг
Галеран увидел Факрегеда, опустившегося над ямой на четвереньки. Их  взгляды
сцепились. Растерянное лицо Факрегеда поразило Галерана.
   - Где он? - шепнул Галеран. - Давайте его. Прыгайте сами. Экипаж готов.
   - Сорвалось, - сказал Факрегед, ломая ветку куста, царапающую лицо.
   - Что случилось?
   - Ему не выйти. Не сделать ни одного шага. Он в жару и  в  бреду,  иногда
только лепечет разумное. Сил у него нет. Я его хотел посадить, он  обессилел
и свалился. Весь день курил и ходил. К вечеру - как огонь, но доктора решили
не звать, на что надеемся - сами не знаем. Бросив вам палку, я видел, что он
плох, но думал - дойдет, а там его унесут. За последние два часа как  громом
поразило его.
   Устранив Мутаса,  Факрегед  все  же  сильно  боялся,  что  его  дежурство
окажется  внутри  тюрьмы,  как  назначалось  по  расписанию,  а  в   лазарет
отправится кто-нибудь другой. Факрегеда выручила его репутация неумолимого и
зоркого  стража,  которую   он   поддерживал   сознательно.   Обстоятельства
предстоящей  трагедии  склонили  помощника  начальника  тюрьмы  на   сторону
Факрегеда. Друг контрабандистов подкупил второго  надзирателя  по  лазарету,
Лекана, прямо и грубо раскрыв перед ним руки, полные золота. Прием  оказался
верен: никогда не видавший столько денег и узнав,  что  бегство  обеспечено,
Лекан  поддался  очарованию  и   согласился   участвовать   в   освобождении
приговоренного.
   Пятьдесят фунт