а. Олицетворение элегантного порока, склонившегося перед сильным  и
свежим  чувством,  умиляло  ее  романтическую  натуру.  Кроме  того,  дочери
скотовода грехи знатных лиц казались не  следствием  дурных  склонностей,  а
лишь подобием причудливого, рискованного спорта, который нетрудно  подменить
идиллией.
   Поговорив  с  ней,  Ван-Конет  ушел  к  невесте.  Заметив  его,  Консуэло
расцвела, зарделась. Ее взгляды выражали нежность и  нетерпение  говорить  о
чем-то безотлагательном.
   Со скукой, угнетенный страхом  дуэли,  Ван-Конет,  лицемеря  осторожно  и
кротко, начал играть роль любящего - одну из труднейших ролей,  если  сердце
играющего не тронуто хотя бы симпатией. Если оно смеется, а  любовь  девушки
безоглядная, успех игры обеспечен - нет стеснения ни в словах, ни  в  позах:
будь спокоен, подозрительно ровен, даже мрачен и вял - сердце женское найдет
объяснение всему, все оправдает и примет вину на себя.
   Ван-Конет поцеловал руку Консуэло, но она обняла его, поцеловала в висок,
отстранилась, взяла за руку и подвела к стулу.
   -  Идите  сюда,  сядьте...  Садитесь,  -  повторила  девушка,  видя,  что
Ван-Конет задумался на мгновение. - Оставьте все ваши  дела.  Вы  теперь  со
мной, а я с вами.
   Они сели и повернулись друг к другу. Консуэло взяла  веер.  Обмахнувшись,
девушка  вздохнула.  Глаза  ее,  смеясь  и  тревожась,  были  устремлены  на
молчаливого жениха.
   - Я в страшной тоске, - сказала Консуэло. -  Вы  знаете,  что  произошло?
Сегодня весь Гертон говорит о самоубийстве двух человек. Он ужасно любил ее,
а она его. Как горестно, не правда ли? Им  не  давали  жениться,  а  они  не
снесли этого. Только посмертная записка рассказывает причину несчастья.  Там
так и написано:
   "Лучше смерть, чем разлука". Так написала она.  А  он  приписал:  "Мы  не
расстанемся. Если не можем вместе жить, то пусть вместе умрем".  Теперь  все
говорят, что это - дурное предзнаменование  и  что  те,  кто  обвенчается  в
нынешнем году, несчастливо кончат, да и жизнь их  будет  противной.  Как  вы
думаете, не отложить ли нам брак до будущей весны? Мне что-то страшно, я так
боюсь всего такого, и из головы не выходит. Вы уже слышали?
   - Я слышал эту историю, - сказал Ван-Конет, беря из рук Консуэло  веер  и
рассматривая живопись на слоновой кости. -  Замечательная  вещь.  Но  я  так
люблю вас, милая Консуэло, что суеверия не тревожат меня.
   - О, вы меня любите! - тихо вскричала  девушка,  схватывая  веер,  причем
Ван-Конет удержал его, так что их руки сблизились. - Но это правда?
   Консуэло  рассмеялась,  затем  стала  серьезной,  и   опять   неудержимый
счастливый смех, подобно утренней игре листьев среди лучей, осветил ее всю.
   - Это правда? А если  это  неправда?  Но  я  пошутила!  -  крикнула  она,
заметив, что левая бровь Ван-Конета медленно и патетически поднялась. - Ведь
это так чудесно, что вот мы, двое, я и  вы,  так  сильно,  сильно,  навсегда
любим. Лучше не может быть ничего, по-моему. А как думаете вы?
   - Я так же думаю. Мне кажется, что вы высказываете мои мысли.
   -  В  самом  деле?  Я  очень  рада,  -  медленно   произнесла   Консуэло,
отвертываясь и опуская голову с желанием вызвать  торжественное  настроение,
но улыбка бродила на ее полураскрытых губах. - Нет! Мне  весело,  -  сказала
она, выпрямляясь и вздохнув всей  грудью.  -  Я  могу  сидеть  так  долго  и
смотреть на вас. Всего не скажешь! Целое море слов, как волн в море. Так как
же нам быть? Пожалуйста, успокойте меня.
   Ван-Конет хотел оживиться, непринужденно болтать,  но  не  мог.  Ожидание
известий от Сногдена черной рукой лежало на его  стесненной  душе.  Консуэло
заметила состояние Ван-Конета, и он заговорил в тот момент,  когда  она  уже
решила спросить, что с ним случилось.
   - Какой смысл беспокоиться? - сказал Ван-Конет. - Все  дело  в  том,  что
глупость, высказанная каким-нибудь одним человеком, приобретает вид  чего-то
серьезного, если ее повторит сотня  других  глупцов.  Погибших,  разумеется,
жаль, но такие истории происходят каждый день,  если  не  в  Гертоне,  то  в
Мадриде, если не в Мадриде, то в Вене. Вот и все, я думаю.
   - Вы так уверенно говорите". Ах, если бы так! Но если человек обратит это
на себя... если он не расстается с печальными мыслями...
   Консуэло запуталась и сама прервала себя:
   - Сейчас я придумаю, как выразить. Вас как будто грызет забота.  Разве  я
ошибаюсь?
   - Я полон вами, - сказал, проникновенно улыбаясь, Ван-Конет.
   - Ах да... Я поняла, как сказать свою мысль. Если человек полон счастья и
боится за него, не может ли чужая трагедия оставить в душе след, и след этот
повлияет на будущее?
   - Клянусь, я с удовольствием воскресил бы гертонских Ромео  и  Джульетту,
чтобы вас не одолевали предчувствия.
   - Да. А воскресить нельзя! Странно, что моя мать вам ничего не сказала.
   - Ваша матушка не хотела, должно быть, меня тревожить.
   - Моя матушка... Ваша  матушка...  Ах-ах-ах!  -  укоризненно  воскликнула
Консуэло, передразнивая сдержанный тон жениха. - Ну, хорошо. Вы помните, что
у нас должен быть серьезный разговор?
   - Да.
   - Георг, - серьезно  начала  Консуэло,  -  я  хочу  говорить  о  будущем.
Послезавтра состоится наша свадьба. Нам предстоит долгая  совместная  жизнь.
Прежде всего мы должны быть друзьями и всегда доверять друг Другу.  а  также
чтобы не было между нами глупой ревности.
   Она умолкла. Одно дело - произносить наедине с собой  пылкие  и  обширные
речи,  другое  -  говорить  о  своих  желаниях   внимательному,   замкнутому
Ван-Коне-ту. Поняв, что красноречие ее иссякло, девушка покраснела и закрыла
руками лицо.
   - Ну вот, я запуталась, - сказала она, но, подумав и открыв лицо, ласково
продолжала: - Мы никогда не будем расставаться, все вместе, всегда:  гулять,
читать вслух, путешествовать, и горевать, и смеяться... О чем горевать?  Это
неизвестно, однако может случиться, хотя я не хочу, не хочу горевать!
   - Прекрасно! - сказал Ван-Конет. - Слушая вас, не хочешь  больше  слушать
никого и ничто.
   - Не очень красивый образ жизни, который вы вели, - говорила  девушка,  -
заставил меня долго размышлять над тем - почему так было. Я  знаю:  вы  были
одиноки. Теперь вы не одиноки.
   - Клевета! Черная клевета!  -  вскричал  Ван-Конет.  -  Карты  и  бутылка
вина... О, какой грех! Но мне завидуют, у меня много врагов.
   - Георг, я люблю вас таким, какой вы есть. Пусть это две игры в  карты  и
две бутылки вина. Дело в ваших друзьях. Но вы уже, наверно, распростились со
всеми ними. Если хотите, мы будем играть  с  вами  в  карты.  Я  могу  также
составить компанию на половину бутылки вина, а остальное ваше.
   Она рассмеялась и серьезно закончила:
   - Друг мой, не сердитесь на меня, но я хочу, чтобы вы сжали мне локоть.
   - Локоть? - удивился Ван-Конет.
   - Да, вы так крепко, горячо сжали мне локоть  один  раз,  когда  помогали
перепрыгнуть ручей.
   Консуэло согнула руку, протянув локоть, а Ван-Конет  вынужден  был  сжать
его. Он сжал крепко, и Консуэло зажмурилась от удовольствия.
   - Вот хороша такая крепкая любовь, - объяснила она. - Знаете ли вы, как я
начала вас любить?
   - Нет.
   Прошло уже три часа, как Ван-Конет предоставил Сногдену улаживать мрачное
дело. Его беспокойство росло. С трудом сидел он, угнетенно  выслушивая  речи
девушки.
   - Вы стояли под балконом и смотрели на меня вверх, бросая в рот конфетки.
В вашем лице тогда мелькнуло что-то трогательное. Это я запомнила, никак  не
могла забыть, стала думать и узнала, что люблю вас с той самой минуты. А вы?
   Вопрос прозвучал врасплох, но  Ван-Конет  удачно  вышел  из  затруднения,
заявив, что он всегда любил ее, потому что  всегда  мечтал  именно  о  такой
девушке, как его невеста.
   Дальше пошло хуже. Настроение Ван-Конета совершенно упало. Он  усиливался
наладить разговор, овладеть чувствами, вниманием Консуэло и не мог. Ни слов,
ни мыслей у него не было. Ван-Конет ждал вестей от Сногдена, проклиная плеск
фонтана и слушая, не раздадутся ли торопливые шаги, извещающие  о  вызове  к
телефону.
   После нескольких робких попыток оживить мрачного  возлюбленного  Консуэло
умолкла. Делая из деликатности вид, что  задумалась  сама,  она  смотрела  в
сторону; губки ее надулись и горько вздрагивали. Если бы теперь она еще  раз
спросила Ван-Конета: "Что с ним?"  -  то  окончательно  расстроилась  бы  от
собственных слов. Несколько рассеяло тоску появление  Винсенты,  объявившей,
что приехал отец. Действительно, не успел Ван-Конет пробормотать  нескладную
фразу, как увидел Педро Хуареца, тучного человека с угрюмым лицом.  Взглянув
на дочь, он понял ее состояние и спросил:
   - Вы поссорились?
   Консуэло насильственно улыбнулась.
   - Нет, ничего такого не произошло.
   - Я ругался с моей женой довольно часто, - сообщил старик,  усаживаясь  и
вытирая лицо платком. - Ничего хорошего в этом нет.
   Эти умышленно сказанные, резко прозвучавшие слова  еще  более  расстроили
Консуэло. Опустив голову, она  исподлобья  взглянула  на  жениха.  Ван-Конет
молчал и тускло  улыбался,  бессильный  сосредоточиться.  Бледный,  мысленно
ругая девушку грязными словами и проклиная  невесело  настроенного  Хуареца,
который тоже был в замешательстве и медлил заговорить, Ван-Конет обратился к
матери Консуэло:
   - Очень душно. Вероятно, будет гроза.
   - О! Я не хочу, - сказала та, присматриваясь к дочери, - я боюсь грозы.
   Снова все умолкли, думая о Ван-Конете и не понимая, что с ним произошло.
   - Вам нехорошо? - спросила Консуэло, быстро обмахиваясь веером и  готовая
уже расплакаться от обиды.
   - О, я  прекрасно  чувствую  себя,  -  ответил  Ван-Конет,  взглянув  так
неприветливо,  что  лицо  Консуэло  изменилось.  -  Напротив,  здесь   очень
прохладно.
   Выдав таким образом, что не помнит, о чем говорил минуту назад, Ван-Конет
не мог больше переносить смущения матери, расстройства Консуэло и  пытливого
взгляда  старика  Хуареца.  Ван-Конет  хотел  встать  и  раскланяться,   как
появилась служанка, сообщившая о  вызове  гостя  к  телефону  Сногденом.  Не
только оповещенный, но и все были рады  разрешению  напряженного  состояния.
Что касается Ван-Конета, то кровь кинулась ему в  голову,  сердце  забилось,
глаза живо блеснули, и, торопливо извиняясь, взбежал он вслед  за  служанкой
по внутренней лестнице дома к телефону проходной комнаты.
   - Сногден! - крикнул Ван-Конет, как  только  поднес  трубку  к  тубам.  -
Давайте, что есть, сразу - да или нет?
   - Да, - ответил торжествующе-снисходительный голос, - категорическое  да,
хотя пришлось иметь дело с вашим отцом.
   Ван-Конет сжался: среди радости упоминание об отце намекнуло о  чем-то  и
обещало неприятную сцену. Однако "да" все перевешивало в этот момент.
   - Черти целуют вас! - закричал он. - Но, как  бы  там  ни  было,  дыхание
вернулось ко мне. Ждите меня через час.
   - Хорошо. Признаете ли вы, что я знаю цену своих обещаний?
   - Отлично. Не хвастайтесь.
   Ван-Конет засмеялся и, глубоко, спокойно дыша, вернулся к фонтану.
   Семья  молча  сидела,  дожидаясь  его  возвращения.   Консуэло   печально
взглянула на жениха, но, заметив, что он весь ожил,  смеется  и  еще  издали
что-то говорит ей, сама рассмеялась, порозовела. Догадавшись  о  перемене  к
лучшему, Винсента Хуарец посмотрела на  Ван-Конета  с  благодарностью;  даже
отец Консуэло обрадовался концу этого унизительного как для него, так и  для
его дочери и жены омертвения жениха.
   - Что-нибудь очень приятное? - воскликнула Консуэло, прощая Ван-Конета  и
гордясь его прекрасным любезным лицом.  -  Вы  задали  мне  загадку!  Я  так
беспокоилась!
   - Признаюсь, - сказал Ван-Конет, - да, меня беспокоило одно дело, но  все
уладилось.   Мою   кандидатуру   на    должность    председателя    компании
сельскохозяйственных предприятий в Покете поддерживают два влиятельных лица.
Вот этого я и ждал, от этого приуныл.
   - О, надо было сказать мне! Ведь я ваша жена! Я - самое влиятельное лицо!
   - Конечно, но... - Ван-Конет  поцеловал  руку  девушки  и  сел,  довольно
оглядываясь. - По всей вероятности, мы с Консуэло будем  жить  в  Покете,  -
сказал он Хуа-рецу, - как уже и говорилось об этом.
   - Мне дорого мое дитя, - неожиданно трогательно и твердо сказал Хуарец, -
она у меня одна. Я хочу на вас надеяться, да, я надеюсь на вас.
   - Все будет хорошо! - воскликнул Ван-Конет, заглядывая во  влажные  глаза
девушки с сиянием радости, полученной от разговора с Сногденом, и придумывая
тему для разговора, которая могла бы заинтересовать всех  не  более  как  на
десять минут, чтобы  поспешить  затем  на  свидание  и  узнать  от  Сногдена
подробности благополучной развязки.



   Глава IV

   Дела и заботы Сногдена обнаружатся на линии этого рассказа  по  мере  его
развития, а потому внимание должно быть направлено к Давенанту  и  коснуться
его жизни глубже, чем он сам рассказал Баркету.
   Подобранный санитарной  каретой  перед  театром  в  Лиссе,  Давенант  был
отвезен в госпиталь Красного Креста, где пролежал с  воспалением  мозга  три
недели. Как ни тяжело он заболел, ему было суждено остаться в  живых,  чтобы
долго помнить пламенно-солнечную гостиную  и  детские  голоса  девушек.  Как
игра, как  ясная  и  ласковая  забота  жизни  о  невинной  отраде  человека,
представлялась ему та судьба, какую он бессознательно призывал.
   По миновании опасности Давенант несколько дней еще оставался в  больнице,
был слаб, двигался мало, большую часть дня лежал, ожидая, не разыщет ли  его
Галеран или Футроз. Его тоска начиналась с рассветом и оканчивалась дремотой
при наступлении ночи; сны его были воспоминаниями о незабываемом  вечере  со
стрельбой в цель. Серебряный олень лежал под  его  подушкой.  Иногда  Тиррей
брал эту вещицу, рассматривал ее и прятал опять. Наконец  он  уразумел,  что
его пребывание в чужом городе лишено телепатических свойств, могущих указать
местонахождение  беглеца  кому  бы  то  ни  было.  Теперь  был  он   всецело
предоставлен себе. Он вспоминал своего отца с такой  ненавистью,  что  мысли
его о  нем  были  полны  стона  и  скрежета.  Выйдя  из  больницы,  Давенант
отправился пешком на юг, чтобы уйти от Покета как можно  далее.  Дорогой  он
работал на фермах и, скопив немного денег, шел дальше, выветривая  тоску.  А
затем Стомадор отдал ему "Сушу и море".
   В тот день Давенанту никак не удавалось побыть одному до  самого  вечера,
так как была суббота - день разъездов с рудников  в  город.  Торговцы  ехали
закупать товары, служащие - повеселиться со знакомыми,  рабочие,  получившие
расчет, - хватить дозу городских удовольствий. Многие из них требовали вина,
не оставляя седла или не выходя из повозок, отчего Петрония  часто  выбегала
из дверей с бутылкой и штопором, а Давенант сам служил посетителям.
   За хлопотами  и  расчетами  всякого  рода  его  гнев  улегся,  но  тяжкое
оскорбление, нанесенное Ван-Конетом, осветило ему себя таким опасным  огнем,
при каком уже немыслимы  ни  примирение,  ни  забвение.  Угадывая  свадебные
затруднения высокопоставленного лица, а также имея  в  виду  свое  искусство
попадать в цель, Давенант отлично сознавал, насколько Ван-Конету  рискованно
принимать поединок; однако другого выхода  не  было,  разве  лишь  Ван-Конет
стерпит пощечину под тем предлогом, что удар трактирщика, так как и  уличное
нападение, не могут его  унизить.  На  такой  случай  Давенант  решил  ждать
двадцать четыре часа и, если Ван-Конет откажется, напечатать о  происшествии
в местной газете. Такую услугу мог ему оказать Найт, брат  редактора  газеты
"Гертонские утренние часы", человек, часто охотившийся с Гравелотом в  горах
и искренне уважавший его. Однако Давенант  так  еще  мало  знал  людей,  что
подобные диверсионные соображения казались ему фантазией, на самом  же  деле
он не хотел сомневаться в храбрости Ван-Конета. Единственное,  что  Давенант
допускал серьезно, - это вынужденное признание противником своей вины  перед
началом поединка; тогда он простил  бы  его.  Если  же  гордость  Ван-Конета
окажется сильнее справедливости и рассудка,  то  на  такой  случай  Давенант
намеревался ранить противника неопасно, ради  его  молоденькой  невесты,  не
виноватой ни в чем. Эту девушку Давенант не хотел наказывать.
   Самые тщательные размышления, если они имеют предметом еще не наступившее
происшествие, обусловленное какими-нибудь случайностями его разрешения, есть
размышления, по существу, отвлеченные, и  они  скоро  делаются  однообразны;
поэтому, все передумав, что  мог,  Давенант  стал  с  часу  на  час  ожидать
прибытия секундантов Ван-Конета, но много раз убирались и накрывались  столы
для посетителей,  которым  Давенант  ничего  не  говорил  о  событиях  утра,
запретив также болтать Петронии, а день проходил спокойно, как будто никогда
за большим столом против окна не сидели Лаура Мульдвей, отгонявшая  муху,  и
Георг Ван-Конет, смеявшийся со злым блеском глаз. Радостным и  чудесным  был
этот  день  только  для  служанки   Петронии,   неожиданно   осчастливленной
восемнадцатью золотыми. Но не так  поразили  ее  деньги,  скотская  грубость
Ван-Конета и драка с ее хозяином, как поведение  Гравелота,  который  ударил
богатого человека, отказался от выигрыша  и,  пустяков  ради,  грудью  встал
против своей же доходной статьи из-за надутых губ всхлипывающей  толстощекой
девчонки, которой, по мнению Петронии, была оказана  великая  честь:  "такой
красавец, кавалер важных дам, изволил с ней пошутить".
   Петрония служила недавно. Работник  Давенанта,  пожилой  Фирс,  терпеливо
сближался с ней, и она начала  привыкать  к  мысли,  что  будет  его  женой.
Восемнадцать гиней делали ее независимой от накоплений Фирса. Улучив минуту,
когда тот привез бочку воды, Петрония вышла к нему на двор и сказала:
   - Знаете, Фирс, когда вас не было, приезжал сын  губернатора  с  какой-то
красавицей ... Хотя она очень худая ... Он, а также  его  двое  друзей,  все
богачи, дали мне двадцать пять фунтов.
   - Это было во сне, - сказал  Фирс,  подходя  к  ней  и  беря  ее  твердую
блестящую руку с засученным до локтя рукавом.
   Петрония освободила руку и вытащила из кармана юбки горсть золотых.
   - Врете. Это хозяин посылает вас за покупками, -  сказал  Фирс.  -  А  вы
сочиняете по  примеру  Гравелота.  Вы  заразились  от  него  сочинениями,  -
Признайтесь! Он мне сказал на днях: "Фирс, как вы поймали луну?" В  ведре  с
водой, понимаете, отражалась луна, так он просил, чтобы я не выплеснул ее на
цветы. Заметьте, не пьян, нет! Я только обернулся, а  затем  отвернулся.  Не
люблю я таких шуток. Выходит, что я  -  глупее  его?  Итак,  едете  в  город
покупать? - Да, - ответила Петрония, сознавая, что положение  изумительно  и
что у Фирса нет причины верить истине происшествия, а рассказать о  стрельбе
она боялась: Фирс умел вытягивать из болтунов  подробности,  и  тогда,  если
узнает о ее нескромности Гравелот, ему, пожалуй, вздумается  забрать  деньги
себе.
   - Петрония! - закричал Давенант из залы, видя,  что  появилось  несколько
фермеров.
   Она не слышала, и  он,  выйдя  ее  искать,  заглянул  в  кухонную  дверь.
Петрония стояла у притолоки, откинув голову, пряча за спиной руки, мечтая  и
блаженствуя. Весь день она  тревожно  присматривалась  к  хозяину,  стараясь
угадать, - не сошел ли Гравелот с ума. Такой ее  взгляд  поймал  Давенант  и
теперь,  но,  думая,  что  она  беспокоится  о  нем  из-за  утренней  сцены,
улыбнулся. Ему понравилось, как она стояла, цветущая, рослая,  олицетворение
хозяйственности и здоровья, и он подумал, что Петрония  будет  помнить  этот
день всю жизнь, как своенравно залетевшую искру  чудесной  сказки.  "Вся  ее
жизнь, - думал  Давенант,  -  примет  оттенок  благодарного  воспоминания  и
надежды на будущее".
   Она встрепенулась, а хозяин отослал ее и сказал Фирсу:
   - Кажется, вам нравится моя служанка, Фирс? Женитесь на ней.
   - Мало ли нравится мне  служанок,  -  замкнуто  ответил