ым  был  немного
знаком,  Фельтон  добродушно  протянул  ему  руку,  но,   отчаянно   тряхнув
сложенными  руками,  Ван-Конет  бросился  перед  ним  на  колени  и,  рыдая,
воскликнул:
   - Спасите! Спасите меня, генерал! Моя жизнь и смерть в ваших руках!
   - Встаньте, черт возьми! - процедил Фельтон,  бросаясь  к  нему  и  силой
заставляя встать. - Что вы наделали?
   - Генерал, пощадите  жизнь  невинного,  погубленного  мной,  -  заговорил
Ван-Конет с искренней страстью человека, действующего ввиду опасности очертя
голову, под наитием расчета и страха. - Утром будет повешен Джемс  Гравелот,
обвиняемый   в   вооруженном   сопротивлении   береговой   страже.   Он   не
контрабандист. Я приказал подбросить ему, в его  гостиницу  на  Тахенбакском
шоссе, мнимую контрабанду ради того, чтобы путем ареста  Гравелота  избежать
поединка и отомстить за удар, который он мне нанес, когда в этой гостинице я
гнусно оскорбил какую-то проезжую женщину.
   - Недурно! - сказал Фельтон, смешавшись и краснея от такого признания.
   Пораженный отчаянием негодяя, он несколько мгновений  молча  рассматривал
Ван-Конета, закрывшего руками лицо.
   - Что же... Все это правда?
   - Да, позорная правда.
   - Как вы могли так низко пасть?
   - Не знаю... я пил... пил сильно... я погряз в разврате,  в  игре...  Моя
воля исчезла. Я кинулся к вам под влиянием моей жены. Она  сумела  заставить
меня почувствовать ужас моего поведения. Если Гравелот будет повешен,  я  не
снесу этого. Мое завещание готово, и я...
   - Да, такой выход был бы неизбежен, - перебил Фельтон. -  Ну,  расскажите
подробно.
   Находя неописуемое  удовольствие  в  самооплевывании,  Ван-Конет,  хорошо
помнивший  проповеди  Сногдена   о   сверхчеловеческой   яркости   "душевных
обнажений",  так  изумительно  точно  рассказал   неприглядную   историю   с
Гравелотом, что Фельтон стал печален.
   - Откровенно скажу вам, - произнес Фельтон, - что мне вас ничуть не жаль.
Другое дело - этот Гравелот. Вот что: если ваше раскаяние искренне, если  вы
измучены своим позором и готовы умереть ради спасения невинного, даете ли вы
мне слово бросить тот образ жизни, какой привел вас к преступлению?
   - Да, - сказал Ван-Конет, поднимая голову. -  Одна  эта  ночь  переродила
меня. Скройте мой грех. О генерал, если бы я мог открыть вам мое сердце,  вы
содрогнулись бы от сострадания к падшему!
   - Попробую верить. Но, должен признаться, вид  ваш  для  меня  нестерпим.
Извините эту резкость старика,  привыкшего  объясняться  коротко.  Успокойте
вашу жену. Дело Гравелота, а заодно всех остальных,  будет  пересмотрено.  Я
выпущу Гравелота под личное ваше поручительство. Его не будут очень искать.
   - Генерал! - вскричал Ван-Конет. - Какими хотите муками я отплачу вам  за
это великодушие, дающее мне право дышать!
   - Ах, - сказал несколько смягченный его ликованием Фельтон. - Все это  не
то. Жизнь, если хотите, полна мерзостей. Держите руки чистыми, милый мой.
   Затем он выпроводил посетителя и, просмотрев дело контрабандистов,  отдал
адъютанту  соответствующие  приказания,  немедленно  протелефонированные   в
тюрьму, Херну и  в  канцелярию  военного  суда.  Предлогом  пересмотра  дела
явилось  новое  обстоятельство,  сообщенное  Ван-Конетом:  участие  Вагнера,
которого следовало теперь разыскать.
   Исполнив все формальности по выдаче поручительства за  освобождаемого  до
нового суда Давенанта, Ван-Конет приехал домой и узнал от слуг, что его жена
уже выехала, взяв один саквояж, и  не  сказала  ничего  о  том,  куда  едет.
Впрочем, на столе в кабинете брошенного мужа лежал  запечатанный  конверт  с
цифрой телефона на нем. Вскрыв конверт, Ван-Конет увидел чек.
   Утомленно вздохнув, он соединил телефон с квартирой Лауры  Мульдвей,  Она
спала и заявила об этом тоном сурового выговора.
   - Что до того? - возразил Ван-Конет. - Изумрудный браслет - ваш, дорогая,
и вы завтра его получите. Консуэло больше нет здесь. Она уехала навсегда.
   - О! Важные новости. Отчего же вы раньше не разбудили меня?
   - Не существенно. Но браслет?!
   - Браслет прелестен. Я жду.
   - Спокойной ночи, утром я буду у вас. Ван-Конет  оставил  ее  и  позвонил
Консуэло. Она ждала в гостинице, где жил Галеран, заняв там  перед  отъездом
домой небольшой номер.
   - Где вы находитесь? - насмешливо спросил Ван-Конет, услышав ее тревожный
голос. - Не есть ли это телефон рая?
   - Говорите же, говорите скорей! - воскликнула Консуэло. - Вам удалось?
   - Конечно. Генерал был очень любезен.
   - Тогда мне больше ничего не нужно от вас.
   - Я  взял  Гравелота  под  свое  поручительство.  Необходимые  документы,
вероятно, уже в тюрьме. Вы можете, Консуэлита, заполучить вашего умирающего.
   - Прощай, жестокий человек!  -  сказала  Консуэло.  -  Пусть  ты  найдешь
сердце, способное изменить тебя.
   - Благодарю за чек, - грубо  сказал  Ван-Конет.  -  У  вас  еще  остались
деньги. Муж будет.
   С этим он отошел от  телефона,  а  Консуэло,  сев  в  автомобиль  Груббе,
ждавшего ее решений, отправилась к Сто-мадору. Только один Галеран  ждал  ее
возле лавки. Стома-дор и контрабандисты сидели на пустыре, за двором.
   - Спасен! - сказал  им  Галеран.  -  Я  увезу  его.  Дело  пересмотрится.
Гравелот  сегодня  будет  на  свободе,  под  поручительством  своего  врага,
Ван-Конета.
   - Так не напрасно работали, - сказал потрясенный Ботредж. - Тергенс, ведь
ваш брат тоже спасется. Одно из другого вытекает. Это уж так.
   - Понятно, - ответил Тергенс. - Вот всем стало хорошо.
   - Вам нечего бежать, - заметил Стомадор, - а я  готов,  я  уже  собрался.
Никак не выходит мне сидеть на  одном  месте.  Передайте  Гравелоту,  что  я
согрел свою старую кровь вокруг его несчастья. А  где  же  та,  золотая  ...
чудесная, которую я поймал?
   -  Вот  она,  -  сказал  Галеран,  увидев  силуэт  Консуэло,  идущей   от
автомобиля.
   - Благодарим вас, - произнес Тергенс, кланяясь бледной тихой  женщине,  -
узнали мы за одну ночь столько, сколько за всю жизнь не узнаешь!
   - Прощайте, мужественные люди, - сказала всем Консуэло,  -  я  не  забуду
вас.
   Она поцеловала их низко опущенные хмельные головы  и  вернулась  сесть  в
экипаж. Галеран  отдал  полторы  тысячи  фунтов  Стомадору  и  по  двести  -
контрабандистам. Они взяли деньги, но хмуро, с стеснением. Для  надзирателей
Галеран прибавил Ботреджу триста фунтов: двести Факрегеду и сто Лекану.
   Затем  все  попрощались  с  Галераном  и  исчезли,  растаяли  в  темноте.
Брошенная лавка осталась  без  присмотра,  на  произвол  судьбы.  Галеран  и
Консуэло уехали ждать наступления дня, чтобы часов около восьми утра вызвать
санитарную карету Французской больницы, а с ней -  лучшего  хирурга  Покета,
врача Кресса.



   Глава XVII

   Ввиду тяжелого положения Давенанта, решительно взятого  под  свою  защиту
всемогущим генералом Фель-тоном, судейские и тюремные власти  так  сократили
процедуру освобождения заключенного, что, начав хлопоты около  девяти  часов
утра, Галеран уже в половине одиннадцатого с  врачом  Крессом  и  санитарным
автомобилем был  у  ворот  тюрьмы,  въехав  на  ее  территорию  с  законными
основаниями.
   Давенант находился в таком беспомощном состоянии,  что  жили  только  его
глаза, бессмысленные, как блеск чайных ложек. Он говорил несуразные  вещи  и
не  понимал,  что  делают  с  ним.  На  счастье  Галерана,  а  также   обоих
надзирателей, переживших за эту ночь столько волнений, сколько  не  испытали
за всю  жизнь,  Давенант  бредил  лишь  об  утешении  ("Консуэло"  -  значит
"утешение"). По его словам, оно являлось к нему в черном кружевном платье  и
плакало.
   Свежий воздух  подействовал  так,  что  помещенный  в  больницу  Давенант
временно очнулся от забытья. Теперь он все помнил. Он спросил, где  Галеран,
Консуэло, Стомадор.
   Начался ветреный, пасмурный день. К ожидающим Консуэло и  Галерану  вышел
Кресс и пригласил идти в помещение Давенанта.
   - Какое его положение? - спросил Галеран доктора.
   - Скоро начнется агония, - ответил Кресс, - пока он все сознает  и  хочет
вас видеть.
   Последние гости приблизились к кровати умирающего  -  одинокий  старик  и
женщина, едва начавшая жить, со смертью в душе.
   - Теперь я скоро поправлюсь, - прошептал Тиррей, полуоткрывая глаза  и  с
нежным страхом смотря на Консуэло, севшую у  изголовья.  -  Я  был  причиной
вашего горя, - продолжал он, - но я не  знал,  что  так  выйдет.  Но  вы  не
печальтесь. Что-то в этом роде  было  со  мной.  Надо  пересилить  горе.  Вы
молоды, перед вами вся жизнь. Ведь это вы спасли меня из тюрьмы?
   - Я исполнила мой долг, - сказала Консуэло, - и я не хочу больше говорить
об этом. Ваше дело будет пересмотрено и, конечно, разрешится благополучно.
   - Мое. А тех?
   - Они спасены, - сказал Галеран. - Отмена приговора указывает,  что  дело
ограничится несколькими годами тюрьмы.
   - Я рад, - быстро сказал больной, - потому что  бой  был  прекрасен.  Суд
должен был понять это. Об одном я жалею, что меня не было с  вами,  Галеран,
когда вы рыли подкоп. А где Стомадор?
   - Должно быть, уже бежал. Его положение стало очень опасным.
   - Конечно. Так я не в тюрьме... Вы не  поверите,  -  обратился  Тиррей  к
Консуэло, смотревшей на него с глубоким состраданием, - как хорошо спастись!
Мне хочется встать, идти, побывать на старых местах.
   Давенант  беспокойно  двинулся  и,  утомленный,  закрыл  глаза.  Сознание
боролось с темной водой. Он  шарил  руками  на  груди  и  у  горла,  отгоняя
незримую тесноту тела, сжигаемого смертельным огнем. Лицо его было  в  поту,
губы непроизвольно вздрагивали, и, нагнувшись, Галеран  расслышал  последние
слова: "Сверкающая." неясная..."
   Видя его  положение,  Кресс  отошел  от  окна,  взял  руку  Давенанта  и,
нахмурясь, отпустил ее.
   - Избавьте себя от тяжелого впечатления, - тихо  сказал  Кресс  Консуэло,
которая, все поняв, вышла, сопровождаемая  Галераном.  В  приемной  Консуэло
дала волю слезам, рыдая громко и безутешно, как ребенок.
   - Это - сразу обо  всем,  -  объяснила  она.  -  Зачем  умирает  чудесный
человек, ваш друг? Я не хочу, чтобы он умирал.
   Она встала, утерла слезы и протянула руку Галерану, но тот привлек ее  за
плечи, как девочку, и поцеловал в лоб.
   -  Что,  милая?  -  сказал  он.  -  Беззащитно  сердце  человеческое?!  А
защищенное - оно лишено света, и мало в нем горячих углей, не  хватит  даже,
чтобы согреть руки. Укрепитесь, уезжайте в  Гертон  и  ждите.  Тишина  опять
явится к вам.
   Консуэло закрыла лицо и вышла. Галеран вернулся в  палату.  Он  подождал,
когда  тело  перестало  подергиваться,  закрыл  глаза  Давенанта   рукой   с
обломанными ногтями, пострадавшими на подземной работе, и отправился вручить
серебряного оленя по назначению.
   Его приняла Роэна  Лесфильд,  молодая  женщина  в  расцвете  жизни,  жена
директора консерватории.
   Гостиная, где Тиррей девять лет назад сидел, восхищаясь золотыми кошками,
выглядела все так же, но не было в ней тех людей, какие составляли тогда для
начинающего жить юноши весь мир.
   - Я  исполняю  поручение,  -  сказал  Галеран  вопросительно  улыбающейся
молодой женщине, - и если вы меня помните, то догадаетесь, о ком идет речь.
   - Действительно, ваше имя и лицо как будто знакомы... - сказала Роэна.  -
Позвольте,, помогите вспомнить... Ну, конечно. Кафе "Отвращение"?
   - Да. Вот олень. Тиррей просил передать  его  вам.  Галеран  протянул  ей
вещицу, и  Роэна  узнала  ее.  В  это  время  появилась  скучающая,  бледная
Элеонора, девушка с капризным и легким лицом.  Жизнь  сердца  уже  неласково
коснулась ее.
   - Элли! Какая древняя пыль! - сказала Розна. - Смотри,  мальчик,  который
был у нас лет девять назад, возвращает свой приз оленя. Да ты все помнишь?
   - О, как же! - засмеялась девушка. - Вы - друг  Тиррея?  Я  сразу  узнала
вас. Где этот человек? Тогда он так странно пропал.
   - Он  умер  в  далекой  стране,  -  ответил  Галеран,  поднимаясь,  чтобы
откланяться, - и я получил от  него  письмо  с  просьбой  вернуть  вам  этот
шутливый приз.
   Настало молчание. Никто не поддержал мрачного разговора, пришедшегося  не
совсем кстати: у Роэны  хворал  мальчик,  а  Элли,  ставшая  очень  нервной,
инстинктивно сторонилась всего драматического.
   -  Благодарим  вас,  -  любезно  сказала  Роэна  после   приличествующего
молчания. Так он умер? Как жаль!
   Слегка пошутив еще на тему об "Отвращении",  Галеран  простился  и  уехал
домой.
   - Ведь что-то было, Элли? - сказала Роэна, когда Галеран ушел.  -  Что-то
было... Ты не помнишь?
   - Я помню. Ты права. Но я и без того не в духе, а  потому  -  прости,  не
сумею сказать.
   Феодосия, 28 марта 1929 г.