лем, разбросать
взятки, основать собственную газету, и вы тогда  свободны  делать,  что  вам
заблагорассудится. Но если ваша свадьба сорвется, - не миновать ни  мне,  ни
вам горьких минут!  Берегите  свадьбу,  Георг!  Вы  своим  нетерпением  жить
напоминаете кошку в мясной лавке. Amen.
   - Все ли улажено? - вставая, хмуро спросил Георг.
   - Все. Я надеюсь, что до послезавтра вы  не  успеете  получить  еще  одну
пощечину, как по малому времени. так и ради своего будущего.
   - Так вы не сердитесь больше?
   - Нет. Но чувства  мне  не  подвластны.  Несколько  дней  вы  будете  мне
противны, затем это пройдет.
   Ван-Конет вышел от  отца  с  окончательно  дурным  настроением  и  провел
остальной день в обществе Лауры Мульдвей, на ее квартире, куда вскоре явился
Сногден, а через  день  в  одиннадцать  утра  подвел  к  двери  торжественно
убранной залы губернаторского дома молодую девушку, которой обещал всю жизнь
быть другом и мужем. С глубокой верой в  силу  любви  шла  с  ним  Консуэло,
улыбаясь всем взглядам и поздравлениям. Она была так спокойна, как отражение
зеленой травы в тихой воде.  И,  искусно  притворясь,  что  охвачен  высоким
чувством, серьезно, мягко смотрел на нее Ван-Конет, выглядевший еще красивее
и благороднее от близости к нему великодушной девушки с  белыми  цветами  на
темной прическе.
   Улыбка не покидала ее. Отвечая нотариусу, Консуэло  произнесла  "да"  так
важно и нежно, что, поддавшись очарованию ее существа, приглашенные гости  и
свидетели на несколько минут поверили в Георга Ван-Конета, хотя очень хорошо
знали его.
   Гражданский и  церковный  обряды  прошли  благополучно,  без  осложнений.
Новобрачные провели три дня в имении Хуареца, отца Консуэло, а затем  уехали
в По-кет, где  Ван-Конету  предстояли  дела  по  назначению  его  директором
сельскохозяйственной  акционерной  компании;  он   мог   теперь   приобрести
необходимое количество акций.
   Через неделю, по тайному уговору со своим любовником,  туда  же  приехала
Лаура Мульдвей, а затем явился и Сногден, без которого  Ван-Конету  было  бы
трудно продолжать жить согласно своим привычкам.



   Глава VI

   Захватом "Медведицы" таможня обязана была  не  Никльсу,  как  одно  время
думал Тергенс, имея на то свои соображения, а контрабандисту, чьи  подкуп  и
имя стали скоро известны, так что он не успел выехать и был убит в  одну  из
темных ночей под видимостью пьяной драки.
   На первом допросе Давенант  назвался  "Гантрей",  не  желая  интересовать
кого-нибудь из старых знакомых ни именем "Тиррей  Давенант",  которое  могло
стать известно по газетной статье, ни именем "Гравелот",  опасным  благодаря
Ван-Конету. Однако на "Медведице" Тергенс несколько раз случайно назвал  его
Гравелот,  а  потому  в  официальных  бумагах   он   именовался   двояко   -
Гантрей-Гравелот; так что по связи улик - бегства  хозяина  "Суши  и  моря",
убийственной меткости человека, оказавшегося почему-то среди контрабандистов
"Медведицы", его наружности и ясно начертанного,  хотя  и  условного,  имени
Гравелот - Ван-Конет, зная от отца своего все,  тотчас  позаботился  принять
меры. Ему помогал губернатор, а  потому  дальнейший  рассказ  коснется  этих
предварительных замечаний подробнее - всем развитием действия.
   Тюрьма Покета стояла на окраине города, где за  последние  годы  возникло
начало улицы, переходящее после нескольких  зданий  в  холмистый  пустырь  с
прилегающими к этому началу улицы началами двух переулков,  заканчивающихся:
один - оврагом, второй - шоссейной насыпью, так что  на  плане  города  все,
взятое вместе, напоминало отдельно  торчащую  ветку  с  боковыми  прутиками.
Ворота и передний  фасад  тюрьмы  были  обращены  к  лежащему  напротив  нее
длинному одноэтажному зданию, заселенному тюремными служащими и  конвойными;
через дом от казармы ряд зданий замыкала бакалейная лавка с двумя  окнами  и
дверью меж ними, имевшая клиентурой почти единственно узников и  тюремщиков.
Утром сторожа по особым спискам закупали в  лавке  на  деньги  арестованных,
хранящиеся  в  конторе  тюрьмы,  различные  продукты,  дозволяемые  тюремной
инструкцией. Случалось, что в булке  оказывался  пакетик  кокаина,  опия,  в
хлебе - колода карт, в  дыне  -  флакон  спирта,  но  сторожа,  обдумывавшие
доставку этих запрещенных вещей, действовали согласно,  а  потому  никто  не
тянул в суд ни хозяина лавки, ни надзирателей. Две  камеры,  отведенные  для
контрабандистов, были всегда полны. Эта  публика,  располагавшая  приличными
средствами, не отказывала себе в удовольствиях.  Кроме  того,  контрабандные
главари, составляющие нечто вроде несменяемого  министерства,  всегда  имели
среди надзирателей преданного человека, педанта тюремного режима в отношении
всех заключенных, кроме своих. Если человек этот попадался при выносе  писем
или устройстве побега,  -  его  немедленно  заменяли  другим,  действуя  как
подкупом, так и шантажом или протекцией различных  знакомств.  Такая  тайная
жизнь тюрьмы ничем на взгляд не  отражалась  на  официальной  стороне  дела;
смена дежурств, караулов, часы прогулок,  канцелярская  отчетность  и  связь
следственных властей с тюремной администрацией текли с отчетливостью военной
службы, и арестант, лишенный полезных связей в тюрьме или вне  ее,  даже  не
подозревал, какие дела может вести человек, сидящий с ним рядом, в  соседней
камере.
   Вид на тюрьму сверху представлял квадрат стен, посредине  которого  стоял
меньший квадрат.  Он  был  вдвое  выше  стены.  Этот  четырехэтажный  корпус
охватывал внутренний двор, куда  были  обращены  окна  всех  камер.  Снаружи
корпуса, кроме окон канцелярии в нижнем этаже, не было по стенам  здания  ни
окон и никаких отверстий. Тюрьма напоминала более форт, чем дом. К  наружной
стороне, справа  от  ворот,  примыкало  изнутри  ограды  одноэтажное  здание
лазарета; налево  от  ворот  находился  дом  начальника  тюрьмы,  окруженный
газоном, клумбами и тенистыми деревьями; кроме того, живая изгородь вьющихся
роз украшала дом, делая его особым миром тихой семейной жизни на  территории
ада.
   За то время, что "Медведица" шла в Покет, нога Давенанта распухла, и  его
после несложных формальностей заперли в лазарет. Остальных увели  в  корпус.
Расставаясь с Гравелотом, контрабандисты так выразительно кивнули  ему,  что
он понял их мнение о своей участи и желание его ободрить, - в их руках  были
возможности устроить ему если не побег, то связь с внешним миром.  Было  уже
утро - десять часов. В амбулатории тюремный врач перевязал  Давенанту  ногу,
простреленную насквозь, с контузией сухожилий, и он был помещен в  одиночную
камеру, где грубая больничная обстановка, бледно озаряемая закрашенным белой
краской окном,  пахла  лекарствами.  Решетка,  толщиной  годная  для  тигра,
закрывала окно. Давенант, сбросив свою одежду, оделся в  тюремный  бушлат  и
лег; его мысли упали. Он был в самом  сердце  остановки  движения  жизни,  в
мертвой точке оси бешено вращающегося колеса бытия. Сторож принес  молоко  и
хлеб.  Курить  было  запрещено,  однако  на  вопрос  Давенанта   о   курении
надзиратель сказал:
   - Обождите немного, потом переговорим. От  этих  пустых  слов,  значащих,
быть может, не больше, как разрешение  курить,  пуская  дым  в  какую-нибудь
отдушину,  Давенант  немного   развеселился   и   при   появлении   военного
следователя, ведающего делами контрабанды, уселся на койке, готовый бороться
ответами против вопросов.
   Войдя в камеру, следователь с любопытством взглянул на Давенанта, ожидая,
согласно  предварительным  сведениям,  увидеть  свирепого,  каторжного  типа
бойца, и был  озадачен  наружностью  заключенного.  Этот  светло,  задумчиво
смотрящий на него человек менее всего подходил к  стенам  печального  места.
Однако за его располагающей внешностью стояло ночное дело, еще небывалое  по
количеству жертв. И так как оставшиеся в живых  солдаты  были  изумлены  его
меткостью, забыв, что стрелял не он один, то главным образом  обвиняли  его.
Следователь положил портфель на больничный стол и, придвинув  табурет,  сел,
приготовляя  механическое  перо.  Это  был  плотный,  коренастый  человек  с
ускользающим взглядом серых глаз,  иногда  полуприкрытых,  иногда  раскрытых
широко, ярко и устремленных с вызывающей силой,  рассчитанной  на  смущение.
Таким приемом следователь как бы хотел сказать: "Запирательство  бесполезно.
Смотреть так, прямо и строго, могу только я,  прозревающий  всякое  движение
мысли". Среди утех, доставляемых себе специалистами  разного  рода,  немалую
роль играет прием позы - забава, нужная им как в целях самоуважения,  так  и
из эстетических  побуждений;  все  это  большей  частью  невинно,  однако  в
обстановке допроса для умного заключенного путем токов, излучаемых мелочами,
дает часто указание, как надо себя вести.
   Напряженный разговор звучит  естественнее  всего,  если  испытуемое  лицо
занято чем-либо посторонним допросу. Давенант взял кружку  с  молоком,  стал
есть хлеб и пить молоко, в то же время отвечая чиновнику.
   - Приступим к допросу, - начал следователь, занося  перо  над  бумагой  и
смотря на руку с кружкой. - Отвечайте,  ничего  не  скрывая,  не  старайтесь
замять какое-нибудь обстоятельство. Если виновны, немедленно  сознайтесь  во
всем, этим вы облегчите вашу участь. Как вас зовут?
   - Джемс Гантрей.
   - Возраст?
   - Двадцать шесть лет.
   - Ваша профессия? Контрабандист?
   - Вы ошибаетесь. Я не контрабандист. Следователь значительно посмотрел на
Тиррея,  схватил  пальцами  подбородок,  напрягся   и,   неожиданно   встав,
приблизился к двери на носках. Затем он кивнул сам себе,  успокоенно  двинул
рукой и вернулся с улыбкой.
   - Никто не подслушивает, - сказал следователь,  усаживаясь  и  приветливо
взглядывая на удивленного Давенанта. - Не  бойтесь  меня.  Я  -  член  вашей
организации. Изложите самым подробным образом историю стычки, чтобы  я  имел
возможность взвесить улики, выдвигаемые таможней, и, вместе с вами, обсудить
характер защиты.
   -  Откровенность  за  откровенность,  -  сказал  Давенант.  -  Вы  -   не
следователь, а я - не контрабандист; кроме того, у меня в руках даже не было
оружия, когда пограничники захватили "Медведицу".
   - Вы не стреляли?
   - Конечно. Я не умею стрелять.
   - Странно, что вы не верите моим словам, - сказал  следователь.  -  Время
идет, и Тергенс прямо поручил мне помочь вам.
   - Ладно, - печально рассмеялся Давенант, - забудем о плохой  игре.  Прошу
вас, продолжайте допрос.
   Следователь прищурился, усмехнувшись надменно и  самолюбиво,  как  плохой
артист, ставящий свое мнение о себе выше толпы, и переменил тон.
   -  Заключенный,  именующий  себя  "Джемс  Гантрей",  вы   обвиняетесь   в
вооруженном  сопротивлении  таможенному  надзору,   следствием   чего   было
нанесение смертельных огнестрельных ранений следующим должностным лицам...
   Он перечислил убитых, приводя имя каждого, затем продолжал:
   -  Кроме  того,  вы  обвиняетесь  в  провозе  контрабанды  и  в   попытке
реализовать груз на территории порта,  состоящей  под  охраной  и  действием
законов  военного  времени,  что  подлежит  компетенции  и   разбирательству
военного суда в городе Покете. Признаете ли вы себя виновным?
   При упоминании о военном суде Давенант понял, что ему  угрожает  смертная
казнь. Опасаясь Ван-Конета, он решил утаить истину и раскрыть ее  только  на
суде, что, по его мнению, привело бы к пересмотру  дела  относительно  него;
теперь было  преждевременно  говорить  о  происшествиях  в  "Суше  и  море".
Несколько  подумав,  Давенант  ответил  следователю  так,  чтобы  заручиться
расположением суда в свою пользу:
   - Потребуется немного арифметики. Я не отрицаю, что стрелял, не  отрицаю,
что  был  на  судне  "Медведица",  хотя  по  причинам,  не   относящимся   к
контрабанде. Я стрелял... У меня было семь патронов в  револьвере  и  девять
винтовочных патронов; я знаю  это  потому,  что,  взяв  винтовку  Утлендера,
немедленно зарядил магазин, вмещающий, как вам известно, девять патронов,  -
их мне дал сосед по лодке. Итак, я помню, что бросил один оставшийся  патрон
в воду, - он мне мешал. Таким образом, девять и семь - ровно шестнадцать.  Я
могу взять на свою ответственность шестнадцать  таможенников,  но  никак  не
двадцать четыре.
   - По-видимому, вы  хороший  стрелок,  -  заметил  следователь,  оканчивая
записывать показания. - Что  было  причиной  вашего  участия  в  вооруженном
столкновении?
   Давенант ничего не ответил.
   - Теперь объясните, -  сказал  следователь,  весьма  довольный  точностью
ответа о стрельбе, - объясните, какие причины заставили вас присоединиться к
контрабандистам?
   - Об этом я скажу на суде.
   Следователь попытался  выведать  причины  отказа  говорить,  но  Давенант
решительно воспротивился и только прибавил:
   - На суде станет известно, почему  я  не  могу  сказать  ничего  об  этом
теперь.
   Чиновник окончил допрос. Давенант подписал свои признания, и  следователь
удалился, чрезвычайно заинтересованный личностью арестанта, так не  похожего
ни на контрабандиста, ни на преступника.
   Надзиратель, выпустивший следователя, запер камеру,  но  через  несколько
минут опять вставил в замок ключ и, сунув Тиррею небольшой сверток, сказал:
   - Курите в форточку.
   Он поспешно  вышел,  отрицательно  качая  головой  в  знак,  что  некогда
говорить. Тиррей увидел пять фунтов денег, трубку и горсть  табаку.  Спрятав
под подушку табак, он  отвинтил  мундштук.  В  канале  ствола  была  всунута
записка от Тергенса: "Держитесь, начал  осматриваться,  сделаем,  что  будет
возможно. Торг."



   Глава VII

   С наступлением ночи лавочник закрыл дверь изнутри  на  болт,  после  чего
вышел черным ходом через маленький двор, загроможденный  пустыми  ящиками  и
бочонками, и повесил на  дверь  снаружи  замок,  но  не  повернул  ключа.  К
лавочнику подошел высокий человек в соломенной шляпе и  накинутом  на  плечи
коломянковом пиджаке. Из-за кожаного пояса  этого  человека  торчала  медная
рукоятка ножа. Человек был худой, рябой, с суровым  взглядом  и  в  отличном
расположении духа, так как выпил уже две бутылки  местного  желтого  вина  у
инфернальной женщины по имени Катрин Рыжая,  жившей  неподалеку;  теперь  он
хотел угостить Катрин на свой счет.
   - Дядюшка Стомадор, - сказал контрабандист, нежно почесывая лавочника  за
ухом, а затем бесцеремонно кладя локоть ему  на  плечо  и  подбоченясь,  как
делал это в сценах с Катрин, - повремените считать кассу.
   - От вас невыносимо пахнет луком, Ботредж. Отойдите без поцелуев.
   - Что? А как мне быть, если я  роковым  образом  люблю  лук!  -  возразил
Ботредж, однако освободил плечо Стомадора. - У вас найдется для меня  лук  и
две бутылки перцовки? Луком я ее закусываю.
   - А не пора ли спать? - в  раздумье  спросил  лавочник.  -  Еще  я  думал
переварить варенье, которое засахарилось.
   - Нет, старый отравитель, спать вредно. Войдем, я выпью с  вами.  Клянусь
этим зданием, что напротив вашей лавки, и  душой  бедняги  Тергенса,  -  мне
нравится ваше таинственное, широкое лицо.
   Стомадор взглянул на Ботреджа, трогательно улыбнулся, как улыбаются люди,
любящие выпить в компании, если подвернется  случай,  и  решительно  щелкнул
ключом.
   - Зайдем со двора, - сказал Стомадор. - Вас, верно, ждет Катрин?
   - Подождет, - ответил Ботредж, следуя за Стома-дором через  проход  среди
ящиков к светящейся дверной щели. -  У  меня  с  Катрин  прочные  отношения.
Приятно выпить с мужчиной, особенно с таким умным человеком, как вы.
   Они вошли под низкий потолок задней комнаты лавки, где  Стомадор  жил.  В
ногах кровати стоял стол,  накрытый  клеенкой;  несколько  тяжелых  стульев,
ружье на стене, мешки в углах, ящики с конфетами  и  макаронами  у  стены  и
старинная картина, изображающая охоту на тигра, составляли обстановку  этого
полусарая, неровно мощенного плитами желтого кирпича.
   - Но только, - предупредил Стомадор, - луком закусывать я запрещаю: очень
воняет. Найдем что-нибудь получше.
   Лавочник пошел в темную лавку и вернулся  оттуда,  ударившись  головой  о
притолоку, с двумя бутылками  красной  перцовки,  коробкой  сушеной  рыбы  и
тминным хлебцем; затем,  сложив  принесенное  на  стол,  вынул  из  стенного
шкафчика нож, два узких стакана с толстым дном и сел против  Ботреджа,  дымя
первосортной сигарой, каких  много  покупал  за  небольшие  деньги  у  своих
приятелей контрабандистов.
   Красный с голубыми кружочками  платок,  которым  Стомадор  имел  привычку
обвязывать дома голову, одним утлом свешивался на  ухо,  придавая  широкому,
бледному от духоты лицу старика розовый оттенок.  Серые  глаза,  толстые,  с
лукавым выражением губы, круглый, двойной подбородок и тупой нос составляли,
в общем, внешность дородного монаха, как на картинах, где монах сидит  около
бочки с кружкой пива. Передник, завязанный под  мышками,  засученные  рукава
серой блузы, короткие темные штаны и кожаные туфли -  все  было  уместно  на
Стомадоре, все - кстати его лицу. Единственно огромные кулаки этого человека
казались отдельными голыми существами, по причине своей  величины.  Стомадор
говорил громко, чуть хрипловато, договаривая фразу до конца, как заклятие, и
не путал слов.
   Когда первые два стаканчика пролились в разинутые белозубые рты, Стомадор
пожевал рыбку и заявил:
   -  Если  бы  вы  знали,  Ботредж,  как   я   жалею,   что   не   сделался
контрабандистом! Такой промысел мне по душе, клянусь ростбифом  и  подливкой
из шампиньонов!
   - Да, у нас бывают удачные дни,  -  ответил,  старательно  очищая  рыбку,
Ботредж, - зато как пойдут несчастья,  тогда  дело  дрянь.  Вот  хотя  бы  с
"Медведицей". Семь человек убито,  остальные  сидят  против  вашей  лавки  и
рассуждают сами с собой: родит в день суда жена военного прокурора  или  это
дело затянется. Говорят, всякий такой счастливый отец ходит  на  цыпочках  -
добрый и всем шепчет: "Агу!" Я не знаю, я отцом не был.
   - Действительно, с "Медведицей"  у  вас  крах.  Я  слышал,  что  какой-то
человек, который ехал на "Медведице" из Гертона, перестрелял чуть ли не  всю
таможню.
   - Да, также и сам он ранен, но  не  опасно.  Это  -  знаете  кто?  Чужой.
Содержатель гостиницы на Тахенбакской дороге. Джемс Гравелот.
   Стомадор от удивления повалился грудью на край  стола.  Стол  двинулся  и
толкнул Ботреджа, который удивленно отставил свой стул.
   -  Как  это  вы  красиво  скакнули!  -  произнес   Ботредж,   придерживая
закачавшуюся бутылку.
   - Джемс Гравелот?!  -  вскричал  Стомадор.  -  Бледный,  лет  семнадцати,
похожий на серьезную девочку? Клянусь громом и ромом, ваш  ответ  нужен  мне
раньше, чем вы прожуете рыбку!
   - Если бы я не знал Гравелота, -  возразил  опешивший  Ботредж,  -  то  я
подумал бы, что у Гравелота есть сын. С какой стороны он похож  на  девочку?
Можете вы мне сказать? Или не  можете?  Позвольте  спросить:  могут  быть  у
девочки усы в четыре дюйма длины, цвета сырой пеньки?
   - Вы правы! - закричал Стомадор. - Я забыл, что прошло девять лет.  "Суша
и море"?
   - Да, ведь я в ней бывал.
   - Ботредж, - сказал после напряженного раздумья взволнованный Стомадор, -
хотя мы недавно знакомы, но если у вас есть память на кой-какие одолжения  с
моей стороны, вашей Катрин сегодня придется ждать вас дольше, чем всегда.
   Он  налил,  в  помощь   соображению,   по   стакану   перцовки   себе   и
контрабандисту, который, отхлебнув, спросил:
   - Вы тревожитесь?
   - Я отдам лавку, отдам доход, какой получил с тюрьмы, сам, наконец, готов
сесть в тюрьму, - сказал Стомадор, - если за эти мои жертвы  Гравелот  будет
спасен. Как впутался он в ваши дела?
   - Это мне неизвестно, а впрочем,  можно  узнать.  Что  вас  подхлестнуло,
отец?
   - Я всегда ожидаю всяких таких вещей, - таинственно сказал Стомадор. -  Я
жду их. Я ждал их на Тахенбакской дороге и ждал здесь. Не думаете ли вы, что
я купил эту лав