опять  кабаны  с
такими же дыроватыми мордами.
   Странно  устроен  человеческий  мозг.  Из  впечатлений  целого  дня,   из
множества разнородных явлений и тысячи предметов, которые  всюду  попадаются
на  глаза,  что-нибудь  одно,  часто   даже   не   главное,   а   случайное,
второстепенное, запоминается сильнее, чем все  остальное!  Некоторые  места,
где у меня не было никаких приключений, я помню гораздо лучше, чем  те,  где
что-нибудь случилось. Почему-то запомнились одно дерево,  которое  ничем  не
отличалось от других деревьев, муравейник, пожелтевший лист, один вид мха  и
т. д. Я думаю, что я мог бы вещи эти нарисовать подробно со всеми деталями.
 
 
 
 
   Глава 4
 
   В деревне Казакевичево
 
   Приметы Дерсу о погоде. - Перестрелка. - Равнодушие  корейцев  -  Деревня
Казакевичево - Экскурсия на речные террасы. - Дерсу устраивается на  ночь  -
Тропа до деревни Ляличи.
 
 
   Утром я проснулся позже других. Первое, что  мне  бросилось  в  глаза,  -
отсутствие солнца. Все небо было в тучах. Заметив,  что  стрелки  укладывают
вещи так, чтобы их не промочил дождь, Дерсу сказал:
   - Торопиться не надо. Наша днем хорошо ходи, вечером будет дождь.
   Я спросил его, почему он так думает.
   - Тебе сам посмотри, - ответил гольд. - Видишь, маленькие птицы туда-сюда
ходи, играй, кушай. Дождь скоро - его тогда тихонько сиди, все равно спи.
   Действительно,  я  вспомнил,  что  перед  дождем  всегда  бывает  тихо  и
сумрачно, а теперь - наоборот: лес жил полной  жизнью;  всюду  перекликались
дятлы, сойки и кедровки и весело посвистывали суетливые поползни.
   Расспросив китайца о дороге, мы тронулись в путь.
   После горы Тудинзы  долина  реки  Лефу  сразу  расширяется  (от  1  до  3
километров). Отсюда начинались жилые места.
   Часам к двум мы дошли до  деревни  Николаевки,  в  которой  насчитывалось
тогда тридцать шесть дворов. Отдохнув немного, я велел Олентьеву купить овса
и накормить хорошенько лошадей, а сам  вместе  с  Дерсу  пошел  вперед.  Мне
хотелось поскорей дойти до ближайшей деревни Казакевичево и  устроить  своих
спутников на ночь под крышу.
   Осенью в пасмурный день  всегда  смеркается  рано.  Часов  в  пять  начал
накрапывать дождь. Мы прибавили шагу. Скоро дорога разделилась надвое.  Одна
шла за реку, другая как будто бы направлялась в горы. Мы выбрали  последнюю.
Потом  стали  попадаться  другие  дороги,   пересекающие   нашу   в   разных
направлениях. Когда мы подходили к деревне, было уже совсем темно.
   В это время стрелки дошли до перекрестка дорог и,  не  зная,  куда  идти,
дали два выстрела. Опасаясь, что они могут заблудиться, я ответил им тем же.
Вдруг в ближайшей фанзе раздался крик, и вслед за  тем  из  окна  ее  грянул
выстрел, потом другой, третий, и через несколько минут стрельба поднялась по
всей деревне. Я ничего не мог понять: дождь, крики, ружейная  пальба...  Что
случилось,  почему  поднялся  такой  переполох?  Вдруг  из-за  одной   фанзы
показался свет. Какой-то кореец нес в одной  руке  керосиновый  факел,  а  в
другой берданку. Он бежал и кричал что-то по-своему.  Мы  бросились  к  нему
навстречу. Неровный красноватый свет факела прыгал по лужам  и  освещал  его
искаженное страхом лицо. Увидев нас, кореец бросил факел на землю, выстрелил
в упор в Дерсу и убежал. Разлившийся по земле керосин вспыхнул  и  загорелся
дымным пламенем.
   - Ты не ранен? - спросил я Дерсу.
   - Нет, - сказал он и стал подымать факел. Я видел, что в него стреляют, а
он стоял во весь свой рост, махал рукой и что-то кричал корейцам.
   Услышав стрельбу, Олентьев решил, что мы подверглись нападению  хунхузов.
Оставив при лошадях двух коноводов, он с остальными людьми бросился к нам на
выручку. Наконец стрельба из ближайшей к нам фанзы прекратилась. Тогда Дерсу
вступил с корейцами в переговоры. Они ни за что не хотели открывать  дверей.
Никакие увещевания не помогли. Корейцы ругались и грозили возобновить пальбу
из ружей.
   Нечего делать, надо было становиться  биваком.  Мы  разложили  костры  на
берегу реки и начали ставить палатки. В стороне стояла старая  развалившаяся
фанза, а рядом с ней были сложены груды  дров,  заготовленных  корейцами  на
зиму. В деревне стрельба долго еще не прекращалась. Те  фанзы,  что  были  в
стороне, отстреливались всю ночь. От кого? Корейцы и сами  не  знали  этого.
Стрелки и ругались и смеялись.
   На другой день была назначена дневка.  Я  велел  людям  осмотреть  седла,
просушить то, что промокло, и почистить  винтовки.  Дождь  перестал;  свежий
северо-западный ветер разогнал тучи; выглянуло солнце.
   Я оделся и пошел осматривать деревню.
   Казалось бы, что после вчерашней перепалки корейцы должны были прийти  на
наш бивак и посмотреть людей, в которых они стреляли. Ничего  подобного.  Из
соседней фанзы вышло двое мужчин. Они были одеты в белые куртки  с  широкими
рукавами, в белые ватные шаровары  и  имели  плетеную  веревочную  обувь  на
ногах. Они даже не взглянули на нас и прошли мимо. Около другой фанзы  сидел
старик и крутил нитки. Когда я подошел к нему, он поднял голову и  посмотрел
на меня такими глазами, в которых нельзя было прочесть  ни  любопытства,  ни
удивления. По дороге навстречу нам шла женщина, одетая в белую юбку и  белую
кофту; грудь ее была открыта. Она несла на голове глиняный кувшин с водой  и
шла прямо, ровной походкой,  глядя  вниз  на  землю.  Поравнявшись  с  нами,
кореянка не посторонилась и, не поднимая глаз, прошла мимо. И всюду, куда  я
ни приходил, я видел то  удивительное  равнодушие,  которым  так  отличаются
корейцы. "Страна утреннего спокойствия", - вспомнилось мне название,  данное
Корее. Это спокойствие очень похоже на  тупость.  Казалось,  здесь  не  было
жизни, а были только одни механические движения.
   Корейцы живут хуторами. Фанзы их разбросаны  на  значительном  расстоянии
друг от друга, и каждая находится в середине своих  полей  и  огородов.  Вот
почему небольшая корейская деревня сплошь и рядом  занимает  пространство  в
несколько квадратных километров.
   Возвращаясь назад к биваку, я вошел в одну из фанз. Тонкие стены ее  были
обмазаны глиной изнутри и снаружи. В фанзе имелось трое дверей с решетчатыми
окнами, оклеенными бумагой. Соломенная  четырехскатная  крыша  была  покрыта
сетью, сплетенной из сухой травы.
   Корейские фанзы  все  одинаковы.  Внутри  их  имеется  глиняный  кан.  Он
занимает  больше  половины  помещения.  Под  каном  проходят  печные  трубы,
согревающие полы в комнатах и распространяющие тепло по всему дому.  Дымовые
ходы выведены наружу в большое дуплистое дерево, заменяющее трубу.  В  одной
половине фанзы, где находятся каны, помещаются люди, в  другой,  с  земляным
полом, - куры, лошади и рогатый скот. Жилая половина дощатыми  перегородками
разделяется еще на отдельные комнаты, устланные чистыми циновками.  В  одной
комнате помещаются женщины с детьми, в других - мужчины и гости.
   В фанзе я увидел ту  самую  женщину,  которая  переходила  нам  дорогу  с
кувшином на голове. Она сидела на корточках и деревянным ковшом  наливала  в
котел воду. Делала она это медленно, высоко поднимала  ковш  кверху  и  лила
воду как-то странно - через руку в правую сторону. Она равнодушно  взглянула
на меня и молча продолжала свое дело. На кане сидел мужчина лет пятидесяти и
курил трубку. Он не шевельнулся и ничего не ответил на  мое  приветствие.  Я
посидел с минуту, затем вышел на улицу и направился к своим спутникам. После
обеда я отправился экскурсировать по окрестностям. Переправившись на  другую
сторону реки, я поднялся на возвышенность. Это была древняя речная  терраса,
высотой в 20 метров. Нижние слои ее состоят  из  песчаников,  верхний  -  из
пористой лавы. Большие пустоты в лаве свидетельствовали о том, что в  момент
извержения  она  была  сильно  насыщена  газами.  Многие  пустоты  выполнены
каким-то минералом черного и серо-синего цвета.
   С высоты террасы мне открывался чудный вид на долину  реки  Лефу.  Правый
берег, где расположилась деревня Казакевичево, был низменный. В этих  местах
Лефу принимает в себя четыре притока: Малую Лефу и Пичинзу - с левой стороны
и Ивановку и Лубянку - с правой. Между устьями двух последних, на  такой  же
древней речной террасе, расположилось большое село Ивановское, насчитывающее
около двухсот дворов. Дальше долина Лефу  становится  расплывчатой.  Пологие
холмы,  мало  возвышающиеся   над   общим   уровнем,   покрыты   дубовым   и
черно-березовым редколесьем.
   Часа два я бродил по окрестностям и наконец опять подошел к обрыву.
   День склонялся к вечеру. По небу медленно ползли легкие розовые  облачка.
Дальние горы,  освещенные  последними  лучами  заходящего  солнца,  казались
фиолетовыми. Оголенные от листвы деревья приняли однотонную серую окраску. В
нашей деревне по-прежнему царило полное спокойствие. Из  длинных  труб  фанз
вились белые дымки. Они быстро  таяли  в  прохладном  вечернем  воздухе.  По
дорожкам кое-где мелькали белью фигуры корейцев. Внизу, у самой реки,  горел
огонь. Это был наш бивак.
   Когда я возвращался назад, уже смеркалось. Вода в реке казалась черной, и
на спокойной поверхности ее отражались  пламя  костра  и  мигающие  на  небе
звезды. Около огня сидели стрелки: один что-то рассказывал, другие смеялись.
   - Ужинать! - крикнул артельщик. Смех и шутки сразу прекратились.
   После чая я сел у огня и стал  записывать  в  дневнике  свои  наблюдения.
Дерсу разбирал свою котомку и поправлял костер.
   - Мало-мало холодно, - сказал он, пожимая плечами.
   - Иди спать в фанзу, - посоветовал я ему.
   - Не хочу, - ответил он, - моя всегда так спи.
   Затем он натыкал позади  себя  несколько  ивовых  прутьев  и  обтянул  их
полотнищами палатки, потом постелил на землю козью  шкуру,  сел  на  нее  и,
накинув себе на плечи кожаную куртку, закурил трубку. Через несколько  минут
я услышал легкий  храп.  Он  спал.  Голова  его  свесилась  на  грудь,  руки
опустились, погасшая трубка выпала изо рта и лежала на коленях... "И так всю
жизнь, - подумал я. - Каким тяжелым трудом, ценой каких лишений добывал себе
этот человек средства к жизни!" Но тотчас я поймал  себя  на  другой  мысли:
едва ли бы этот зверолов согласился променять свою свободу. Дерсу  по-своему
был счастлив.
   В стороне глухо шумела река; где-то за деревней лаяла собака; в одной  из
фанз плакал ребенок. Я завернулся в бурку, лег  спиной  к  костру  и  сладко
уснул.
   На другой день чуть свет мы все были уже на ногах. Ночью наши лошади,  не
найдя корма на корейских пашнях, ушли к горам на отаву. Пока их разыскивали,
артельщик приготовил чай и сварил кашу. Когда стрелки вернулись с конями,  я
успел закончить свои работы. В восемь часов утра мы выступили в путь.
   От описанного села Казакевичево по долине реки Лефу есть две дороги. Одна
из них, кружная, идет на село  Ивановское,  другая,  малохоженая  и  местами
болотистая, идет по левому берегу реки. Мы выбрали  последнюю.  Чем  дальше,
тем долина все более и более принимала характер луговой.
   По всем признакам  видно  было,  что  горы  кончаются.  Они  отодвинулись
куда-то в сторону, и на место их выступили широкие и пологие увалы, покрытые
кустарниковой  порослью.  Дуб  и  липа  дровяного  характера  с   отмерзшими
вершинами растут здесь кое-где группами и в одиночку.  Около  самой  реки  -
частые насаждения ивы, ольхи и черемухи. Наша тропа стала принимать влево, в
горы и увела нас от реки километра на четыре.
   В этот день мы немного не дошли до деревни Ляличи и  заночевали  в  шести
километрах от нее.
   Вечером я сидел с Дерсу у костра и беседовал с ним о дальнейшем  маршруте
по реке Лефу. Гольд говорил, что далее пойдут обширные болота и  бездорожье,
и советовал плыть на лодке, а лошадей и часть команды  оставить  в  Ляличах.
Совет его был вполне  благоразумный.  Я  последовал  ему  и  только  изменил
местопребывание команды.
 
 
 
   Глава 5
 
   Нижнее течение Лефу
 
   Ночевка около деревни Ляличи. - Море травы. -  Осенний  перелет  птиц.  -
Стрельба Дерсу. - Село Халкидон. - Живая вода  и  живой  огонь.  -  Пернатое
население болот. - Теневой сегмент земли. - Тяжелое состояние после  сна.  -
Перемена погоды
 
 
   На другое утро я взял с собой Олентьева и стрелка Марченко,  а  остальных
отправил в село Черниговку с приказанием дожидаться там  моего  возвращения.
При содействии старосты нам очень скоро удалось заполучить довольно  сносную
плоскодонку. За нее мы отдали  двенадцать  рублей  деньгами  и  две  бутылки
водки.  Весь  день  был  употреблен  на  оборудование   лодки.   Дерсу   сам
приспособлял весла, устраивал из  колышков  уключины,  налаживал  сиденья  и
готовил шесты. Я любовался, как работа у него в руках спорилась и кипела. Он
никогда не суетился, все действия его были обдуманы, последовательны, и ни в
чем не было проволочек. Видно было, что  он  в  жизни  прошел  такую  школу,
которая приучила его  быть  энергичным,  деятельным  и  не  тратить  времени
понапрасну. Случайно в одной избе  нашлись  готовые  сухари.  А  больше  нам
ничего не надо было. Все остальное - чай, сахар, соль, крупу и консервы - мы
имели в достаточном  количестве.  В  тот  же  вечер  по  совету  гольда  все
имущество было перенесено в лодку, а сами мы остались ночевать на берету.
   Ночь выпала ветреная  и  холодная.  За  недостатком  дров  огня  большого
развести было нельзя, и потому все зябли и почти не спали.
   Как я  ни  старался  завернуться  в  бурку,  но  холодный  ветер  находил
где-нибудь лазейку и знобил то плечо, то бок, то спину. Дрова  были  плохие,
они трещали и бросали во все стороны искры. У Дерсу прогорело одеяло. Сквозь
дремоту я слышал, как он ругал полено, называя его по-своему - "худой люди".
   - Его постоянно так гори - все равно кричи, - говорил он  кому-то  и  при
этом изобразил своим голосом, как трещат дрова. - Его надо гоняй.
   После этого я слышал всплеск  по  реке  и  шипение  головешки.  Очевидно,
старик бросил ее в воду. Потом мне удалось как-то согреться, и я уснул.
   Ночью я проснулся и увидел Дерсу, сидящего у костра. Он поправлял  огонь.
Ветер раздувал пламя во все стороны.  Поверх  бурки  на  мне  лежало  одеяло
гольда. Значит, это он прикрыл меня, вот почему я и согрелся.  Стрелки  тоже
были прикрыты его палаткой. Я предлагал Дерсу  лечь  на  мое  место,  но  он
отказался.
   - Не надо, капитан, - сказал он. - Тебе спи, моя  буду  караулить  огонь.
Его шибко вредный, - он указал на дрова.
   Чем ближе я присматривался к этому человеку, тем больше он мне  нравился.
С каждым днем я открывал в нем новые достоинства. Раньше я думал, что эгоизм
особенно свойствен дикому человеку, а чувство  гуманности,  человеколюбия  и
внимания к чужому интересу присуще только европейцам. Не ошибся  ли  я?  Под
эти мысли я опять задремал и проспал до утра.
   Когда совсем рассвело, Дерсу разбудил нас. Он согрел чай и изжарил  мясо.
После завтрака я отправил команду с лошадьми в Черниговку, затем мы спустили
лодку в воду и тронулись в путь.
   Подгоняемая шестами, лодка наша хорошо шла по течению.  Километров  через
пять мы достигли железнодорожного  моста  и  остановились  на  отдых.  Дерсу
рассказал, что в этих местах он бывал еще мальчиком с отцом,  они  приходили
сюда на охоту за козами. Про железную  дорогу  он  слышал  от  китайцев,  но
никогда ее раньше не видел.
   После краткого отдыха мы поплыли  дальше.  Около  железнодорожного  моста
горы кончились. Я вышел из лодки и поднялся  на  ближайшую  сопку,  чтобы  в
последний раз осмотреться во все  стороны.  Красивая  панорама  развернулась
перед моими глазами. Сзади, на востоке, толпились горы: на юге были  пологие
холмы, поросшие лиственным редколесьем; на севере,  насколько  хватал  глаз,
расстилалось бесконечное низменное пространство, покрытое травой. Сколько  я
ни напрягал зрение, я не мог увидеть конца этой низины. Она уходила вдаль  и
скрывалась  где-то  за  горизонтом.  Порой  по  ней  пробегал  ветер.  Трава
колыхалась и волновалась, как море. Кое-где  группами  и  в  одиночку  росли
чахлые березки и другие какие-то деревья. С горы, на которой я  стоял,  реку
Лефу далеко можно было проследить по ольшаникам и ивнякам,  растущим  по  ее
берегам в изобилии. Вначале она сохраняет свое северо-восточное направление,
но, не доходя сопок, видневшихся на западе километрах в восьми, поворачивает
на север и немного склоняется к востоку.  Бесчисленное  множество  протоков,
слепых рукавов, заводей и озерков окаймляет ее с обеих  сторон.  Низина  эта
казалась безжизненной и пустынной. Ярко блестевшие на солнце в разных местах
лужи свидетельствовали о том, что долина Лефу в дождливый период года  легко
затопляется водой.
   На всем этом пространстве Лефу принимает  в  себя  с  левой  стороны  два
притока: Сандуган и Хунухезу. Последняя протекает по такой  же  низменной  и
болотистой долине, как и сама Лефу.
   К полудню мы доехали еще до одной возвышенности, расположенной  на  самом
берегу реки, с левой стороны. Сопка эта высотою 120  -  140  метров  покрыта
редколесьем из дуба,  березы,  липы,  клена,  ореха  и  акаций.  Отсюда  шла
тропинка, вероятно, к селу Вознесенскому, находящемуся западнее,  километрах
в двенадцати.
   Во вторую половину дня  мы  проехали  еще  столько  же  и  стали  биваком
довольно рано.
   Долгое сидение в лодке наскучило, и потому всем хотелось выйти и  размять
онемевшие  члены.  Меня  тянуло  в  поле.  Олентьев  и  Марченко   принялись
устраивать бивак, а мы с Дерсу пошли на охоту.  С  первого  же  шага  буйные
травы охватили нас со всех сторон. Они были так  высоки  и  так  густы,  что
человек в них казался утонувшим. Внизу, под ногами, - трава, спереди и сзади
- трава, с боков - тоже трава и только вверху - голубое небо. Казалось,  что
мы шли по дну травяного  моря.  Это  впечатление  становилось  еще  сильнее,
когда, взобравшись на какую-нибудь кочку, я видел, как степь волновалась.  С
робостью и опаской я опять погружался в траву и шел дальше.  В  этих  местах
так же легко заблудиться, как и в лесу. Мы несколько раз сбивались с дороги,
но тотчас же спешили исправить свои  ошибки.  Найдя  какую-нибудь  кочку,  я
взбирался на нее и старался рассмотреть  что-нибудь  впереди.  Дерсу  хватал
вейник и полынь руками и пригибал их к земле. Я смотрел вперед, в стороны, и
всюду передо мной расстилалось бесконечное волнующееся травяное море.
   Главными представителями этих трав будут: тростники (Phragmites  communis
Trin.) высотой до 3 метров,  вейник  (Calamagrostis  willosa  Mutel)  -  1,5
метра, полынь (Artemisia wulgaris L.) - 2 метра и др.  Из  древесных  пород,
растущих  по  берегам  проток,  можно  отметить  кустарниковую  лозу  (Salix
wiminalis L.), осину (Populus tremula L.), белую  березу  (Betula  latifolia
Tausch), ольху (Ainus hirsuta Turcz.) и др.
   Население этих болотистых степей главным образом пернатое. Кто не бывал в
низовьях Лефу во время перелета, тот не  может  себе  представить,  что  там
происходит. Тысячи тысяч птиц большими  и  малыми  стаями  тянулись  к  югу.
Некоторые шли в обратном направлении, другие - наискось в сторону.  Вереницы
их то подымались кверху, то опускались вниз, и все разом, ближние и дальние,
проектировались на фоне неба, в особенности внизу, около горизонта,  который
вследствие  этого  казался  как  бы  затянутым  паутиной.  Я  смотрел,   как
очарованный.
   Выше всех были орлы. Распластав свои могучие крылья, они парили, описывая
большие круги. Что для  них  расстояния?  Некоторые  из  них  кружились  так
высоко, что едва были заметны. Ниже их, но все же высоко над землей,  летели
гуси. Эти осторожные птицы шли правильными косяками и, тяжело вразброд махая
крыльями, оглашали воздух своими  сильными  криками.  Рядом  с  ними  летели
казарки и лебеди. Внизу, близко к земле, с шумом  неслись  торопливые  утки.
Тут были стаи грузной кряквы, которую легко можно было узнать по  свистящему
шуму, издаваемо