скольку  эти  движения  возникли  и
развились как в высокоразвитых,  так  и  в  слаборазвитых  капиталистических
обществах; но эти экономические и социальные структуры мало на  них  влияли.
Таким  образом,  между  влиянием  фашистской  партии  и   уровнем   развития
капиталистического общества нет определенной и постоянной  зависимости.  Это
ставит под сомнение как марксистские  классовые  теории,  так  и  буржуазные
теории модернизации2.
     Не опровергнут,  однако,  неизменно  повторяемый  марксистами  тезис  о
прокапиталистической основной функции фашизма.  Впрочем,  он  не  объясняет,
почему все фашистские партии имели некапиталистическую социальную  базу.  Их
члены  и  их  избиратели   происходили   из   всех   социальных   слоев,   и
преимущественно из мелкой буржуазии3. И  все  же  было  бы  ошибкой  считать
фашистские партии "мелкобуржуазными" или, тем более,  "народными"  партиями.
По-видимому,   более   важное    значение    имели    не    социальные,    а
социально-психологические факторы4, причем не следует недооценивать  роль  и
притягательную силу фашистской идеологии.
     Фашистские партии пришли к  власти  в  тех  странах,  где  существовало
равновесие социальных классовых сил, вследствие чего там образовался  "союз"
между консервативными элитами и партиями, с  одной  стороны,  и  фашистскими
движениями, с другой5. В итальянском "нормальном"  фашизме6  этот  "союз"  в
основном сохранился. Но в Германии фашистская исполнительная  власть  смогла
добиться далеко идущей самостоятельности, что позволило ей осуществить  свою
расистскую  программу  беспримерно  радикальным  и  жестоким   образом.   Во
внутренней политике в эту программу входила "очистка народного тела" от всех
"асоциальных"  и  "наследственно  больных"  элементов,  а   во   внешней   -
конструирование иерархического "расового порядка". Поэтому резким  немецкого
"радикального" фашизма можно назвать "расовым государством"7.
     Некоторые фашистские режимы в Восточной и Южной Европе  отличаются  как
от итальянского "нормального", так и от  немецкого  "радикального"  фашизма,
так как в этих странах не было вовсе никаких фашистских партий или они  были
крайне слабы. Здесь фашизм спускался "сверху",  а  не  поднимался  к  власти
снизу в виде массовой  фашистской  партии,  причем  он  больше  опирался  на
полицию и армию, чем на уже имеющуюся фашистскую  партию,  если  она  вообще
была8.
     Всего было три варианта фашизма, находившегося  у  власти:  итальянский
"нормальный" фашизм, немецкий  "радикальный"  фашизм  и  фашизм  "сверху"  в
балтийских  странах,  Польше,  Венгрии,  Румынии,  а  также  в   Испании   и
Португалии.  Особый  случай  представляли  фашистские   режимы-сателлиты   в
Хорватии, Словении, а также кратковременное господство "Скрещенных стрел"  в
Венгрии в конце  войны.  С  известным  основанием  можно,  наконец,  считать
фашистскими некоторые партии и режимы, возникшие после 1945 года9.
     Следует отличать фашистские партии от фашизма,  стоящего  у  власти,  и
точно так же - итальянский "нормальный" фашизм от  немецкого  "радикального"
фашизма и оба последних - от фашизма "сверху". Наконец, необходимо учитывать
еще "неофашистские" партии и режимы. Таким образом, фашизм  имеет  различные
"разновидности"10. Несмотря на это, не возникает  сомнения  в  правомерности
общего понятия фашизма.
     Однако именно этот тезис теперь оспаривается еще больше, чем  во  время
возникновения этой книги. Утверждают, что фашизма не было вообще, во  всяком
случае вне Италии. Какие же аргументы выдвигаются против  применения  общего
понятия фашизма?
     В первую очередь это политические аргументы.  Указанная  направленность
отчетливо видна в высказывании американского историка  Генри  Эшби  Тернера,
который в 1972 году выразил  опасение,  что  "нашу  систему  вряд  ли  можно
защитить",  если  соответствует  действительности  "широко  распространенная
точка зрения, что фашизм есть продукт современного капитализма"11.  Впрочем,
Тернер не оспаривает в принципе общее  понятие  фашизма,  а  выступает  лишь
против основной аксиомы марксистских теоретиков, по  которой  фашизм  возник
исключительно в капиталистических обществах и никоим образом не случайно,  а
с   целью   установить,   по   заданию   или   в   союзе   с   определенными
капиталистическими "элементами", "открытую террористическую диктатуру".  Еще
более радикально и решительно выступил против использования  общего  понятия
фашизма немецкий политолог Карл Дитрих Брахер  в  ряде  своих  публикаций12.
Брахер  хотел  бы  вообще  видеть   в   понятии   фашизма   лишь   "продукт"
происходившего  в  это  время  на  Западе  "ренессанса   марксизма",   прямо
угрожавшего  парламентской  демократии  и  свободе.  Для  боннского  коллеги
Брахера Ганса  Гельмута  Кнеттера  фашизм  не  что  иное,  как  "недопустимо
обобщенное обозначение, применяемое крайними  левыми  во  внутриполитической
борьбе"13.
     Политически мотивированная  критика  общего  понятия  фашизма  особенно
обострилась  в  воссоединенной  Германии.  Наряду  с  политиками   некоторые
политологи и даже историки утверждают, что фашизм и особенно антифашизм14  -
"коммунистические лозунги", заимствованные из языка пропаганды ГДР, а  также
из  словесного  арсенала  "левых  экстремистов",   стремящихся   не   только
дискредитировать своих политических противников "пугалом  фашизма"15,  но  и
подорвать капиталистическую экономическую систему  и  основы  парламентского
строя.
     Эта политически мотивированная лингвистическая критика выражается столь
же политически  направленной  языковой  установкой,  проявляющей  уже  почти
оруэлловские черты. В нынешней Германии предпочитают  не  употреблять  слово
"фашизм", а говорить о "национал-социализме", "третьем рейхе" или  просто  о
"Гитлере", если имеется в виду прошлый немецкий фашизм; а если речь  идет  о
современных фашистских движениях в Германии и за ее пределами,  их  называют
"праворадикальными", "правоэкстремистскими" или просто "экстремистскими". Но
такие стражи политической корректности немецкого языка не замечают, что этим
они себя изолируют от окружающего мира, поскольку  в  соседних  с  Германией
западных  и  восточных  странах   понятие   "фашизм"   находится   в   общем
употреблении: им по-прежнему пользуются и в научном, и в повседневном языке.
     Немецкие, а также некоторые  другие  историки  и  политологи,  критикуя
общее понятие "фашизм", защищают вместе  с  тем  понятие  "тоталитаризм"  и,
сверх  того,   требуют   заменить   прокоммунистически   окрашенный   термин
"антифашизм" так называемым "основным антитоталитарным консенсусом"16.  И  в
этом случае определяющую роль играют, несомненно, политические  мотивы.  Это
проявляется в двух отношениях. Политически мотивируется  уже  далеко  идущее
отождествление фашизма и коммунизма, вследствие чего  понятие  тоталитаризма
часто  принимает  преимущественно  антикоммунистический  характер.  К  этому
прибавляется идеализация парламентской демократии,  которая  ограждается  от
любой критики; она превращается в неоспоримую  позитивную  противоположность
отрицательному  "тоталитаризму"  или  "экстремизму"  коммунистического   или
фашистского толка.
     К тому же термины "тоталитаризм" и еще больше "экстремизм"  наводят  на
мысль,  что  демократии  угрожают  лишь  крайние  левые  и   правые   партии
политического спектра. Такая политологическая "модель полукруга", идущая  от
известного размещения мест полукругом в  некоторых  парламентах,  имеет  два
слабых места. Прежде всего, демократии угрожают,  конечно,  не  одни  только
крайние антидемократические партии  левой  и  правой  ориентации.  Опасность
может исходить также сверху или из середины  общества,  как  это  показывает
крушение Веймарской республики, которая была разрушена сверху и из  середины
еще до прихода Гитлера к власти.  Другая,  вероятно,  намеренно  допускаемая
слабость "модели полукруга" - ее неопределенность.  В  самом  деле,  границы
"экстремальных зон" этого полукруга весьма существенным образом  зависят  от
политической воли наблюдателя, который решает, какие партии надо считать еще
демократическими,     а     какие      уже      "левоэкстремистскими"      и
"правоэкстремистскими"17.
     Поэтому нельзя ограничиться такой политически  мотивированной  критикой
понятий экстремизма и тоталитаризма, хотя и  несущих  политическую  окраску.
"Тоталитаризм", подобно "фашизму", имеет двойственный  характер.  Он  был  и
остается не только термином научной теории, но и политическим  лозунгом.  Но
теория может быть оправдана лишь сравнением с опытом,  а  в  этом  отношении
смешение понятий фашизма и тоталитаризма обнаруживает  свои  слабости.  Так,
все теоретики тоталитаризма  недооценивают  значение  расизма  в  фашистской
идеологии. Отождествляя фашистскую идеологию с марксистской, они упускают из
виду, что при фашистских и коммунистических  режимах  террор  был  направлен
против различных групп населения - фашистское расовое убийство отличается от
большевистского классового убийства. Это важнейший критический довод.
     Кроме того,  наиболее  известная  модель  тоталитаризма,  принадлежащая
Карлу   Иоахиму   Фридриху   и   Збигневу   Бжезинскому,   носит   упрощенно
типизированный и статический характер18. В  ней  словно  не  принимается  во
внимание,  что  и  тоталитарные  режимы  могут  меняться   (что   несомненно
происходило в коммунистических государствах после  XX  съезда  КПСС  в  1956
году). Не переоценивая масштабов так называемой  "десталинизации"  общества,
надо признать, что Советский Союз все же начал проводить под руководством М.
Горбачева политику реформ, хотя и малоуспешную внутри страны,  но  сделавшую
возможным  мирное  устранение   восточноевропейских   сателлитных   режимов.
Фашистские государства не в  состоянии  представить  ничего  даже  отдаленно
напоминающего  такое  развитие   событий.   Либерализация   не   свойственна
фашистским  режимам,  напротив,  они  принимают  все  более   экстремистский
характер. Прежде всего это относится  к  "радикально  фашистской"  Германии,
которая вела "тотальную войну" с единственно возможным исходом -  "тотальным
поражением". Никогда не могло быть немецкой политики разрядки  и  "немецкого
Горбачева".
     Упрощенно типизированная модель тоталитарного  государства  Фридриха  и
Вжезинского страдает и другими недостатками. Например, не могло быть и  речи
о том, чтобы  в  фашистской  Германии  существовала  "командная  экономика",
сравнимая  с  советской;   в   фашистских   государствах,   в   отличие   от
коммунистических, экономика не стала государственной.  Неверным  оказался  и
тезис, по которому во главе тоталитарных и монолитно замкнутых однопартийных
режимов стоит  всемогущий  "вождь".  "Третий  рейх"  имел  скорее  некоторый
поликратическии характер19. Есть также определенные признаки, что  и  власть
Сталина не была безгранична.
     Мы не будем  здесь  подробнее  касаться  прочих  теорий  тоталитаризма,
предложенных  Ганной  Арендт,  Эрвином  Фаулем,  Якобом  Тальмоном,   Эриком
Фегелином и другими, поскольку  они  не  были  приняты  ни  в  исследованиях
коммунизма,  ни  в  исследованиях  фашизма  и  национал-социализма.  Заметим
только, что классические  теории  тоталитаризма  оказались  не  в  состоянии
объяснить  историческую  действительность,  а  потому  никоим   образом   не
превосходят теорий фашизма.
     Приведем последний аргумент. Правомерность общего понятия фашизма,  как
мы  подробнее  рассмотрим  ниже,  оспаривается,  главным  образом,  на   том
основании,  что  различия  между  фашистскими  движениями  существеннее   их
сходства. Если бы это утверждение было справедливо (а в действительности это
не так!), то оно еще в  большей  степени  относилось  бы  к  общему  понятию
тоталитаризма. В самом деле, различия между коммунистическими и  фашистскими
партиями или режимами много существеннее, чем между фашистскими.
     Обратимся еще к одному возражению против правомерности  общего  понятия
фашизма, тоже несомненно политически мотивированному и  тоже  заслуживающему
серьезного внимания. Оно связано с опасением, что включение "третьего рейха"
в группу фашистских режимов приведет к релятивизму  в  восприятии  и  оценке
беспримерных  преступлений   немецкого   фашизма   -   или,   если   принять
провокационный тезис Даниэля Гольдгагена20, преступлений  "немцев",поскольку
холокост не сравним ни с каким преступлением21. По  этому  вопросу  возникли
разногласия, получившие название "спор историков"22.
     "Спор историков" был вызван провокационным вопросом немецкого  историка
Эрнста Нольте: "Не осуществили  ли  национал-социалисты,  не  осуществил  ли
Гитлер свое "азиатское" деяние лишь потому, что они и  им  подобные  считали
себя потенциальными или подлинными жертвами некоего "азиатского" деяния?  Не
предшествовал ли Освенциму Архипелаг Гулаг?"23. Этим  тезисом,  развитым  им
позже  в  объемистом   томе   о   "европейской   гражданской   войне   между
национал-социализмом и большевизмом"24,  Нольте  отмежевался  от  защищаемой
прежде общей концепции фашизма, чтобы  сделать  более  радикальной  доктрину
тоталитаризма. Коммунизм и фашизм (соответственно, национал-социализм)  были
для него равны или, по крайней мере, сравнимы. Нольте рассматривал коммунизм
(соответственно, большевизм) как предпосылку фашизма, который лишь защищался
от  более  раннего  и  намного  более  агрессивного  большевизма.  При  этом
совершенные   фашизмом   преступления   обретали   в   определенном   смысле
превентивный характер.
     В "споре историков" утверждение Нольте о причинной связи  между  ранним
коммунистическим   классовым   убийством   и   поздним   расовым   убийством
национал-социалистов  вызвало  резкие  и  бескомпромиссные  возражения  ряда
немецких и иностранных историков и  публицистов.  Как  они  полагали,  такое
утверждение вело к недопустимому  сравнительному  упрощению  беспрецедентных
преступлений  холокоста.  Некоторые  критики  Нольте   даже   считали,   что
уничтожение  национал-социалистами  евреев  было  преступлением  не   только
единственным в своем роде, но и в конечном счете необъяснимым25, стоящим  на
"грани понимания"26.
     Но это не было последним словом в споре. После совершенно  неожиданного
краха коммунизма в Европе произошло столь же неожиданное возрождение  теории
тоталитаризма,   причем   общая   допустимость   сравнения   коммунизма    и
национал-социализма теперь уже почти не оспаривается.  При  этом  мирятся  с
тем, что "каждое структурное сравнение  [...]  неизбежно  приводит  также  к
релятивизму в восприятии ценностей культуры", как откровенно  признает  один
из сторонников подобных умозрительных сопоставлений27. Это  делается  вполне
сознательно и с политической целью. С немецкой точки зрения, такие сравнения
преступлений немцев с преступлениями "других"  могут  и  должны  привести  к
релятивизму в отношении их собственной вины. Именно это  пытались  делать  в
историко-политических дебатах о Гольдгагене28, о "Черной книге коммунизма"29
и о речи писателя Мартина Вальзера30. Но мы  не  можем  и  не  должны  далее
углубляться в этот вопрос, поскольку указанные дебаты лишь косвенным образом
связаны с проблемой общего понятия фашизма.
     Косвенным образом, потому что от тезиса о беспрецедентности  холокоста,
столь единодушно и решительно выдвинутого в ответ на утверждения Нольте  еще
во время "спора историков", теперь отказываются, пусть еще и не открыто,  но
уже обходя его молчанием. Впрочем, было  бы  нечестно  упрекать  сторонников
общего понятия фашизма в их релятивистском подходе  к  холокосту,  если  они
действительно не признают его особый характер. К  тому  же  исключительность
холокоста отрицается далеко не всеми исследователями и теоретиками фашизма -
по большому счету любое историческое событие исключительно. Собственно,  это
делали только некоторые марксисты-догматики, пытавшиеся  объяснить  сущность
фашизма почти исключительно ссылкой на его прокапиталистическую функцию; при
этом  они  недопустимо  недооценивали  роль   антисемитской   и   расистской
идеологии. Но эти марксисты, не придававшие должного значения  холокосту  по
идеологическим, а также по политическим (точнее - антисемитским) мотивам,  в
настоящее время играют совсем незначительную роль31.
     Напротив, исследователи и теоретики фашизма,  как  правило,  совсем  не
склонны к релятивизму в отношении холокоста, и им  незачем  это  делать.  Во
всяком  случае,  это  справедливо,  когда  они  должным  образом   учитывают
программное значение фашистской идеологии  и,  в  частности,  ее  расистской
составляющей. При этом расизм никоим образом не тождественен антисемитизму и
не сводится к нему32.
     Под расизмом обычно понимаются теории  и  представления,  исходящие  из
врожденной  неравноценности  различных  человеческих  рас;  но,  по   мнению
современных антропологов, рас вообще не существует, поскольку все люди столь
различны и в то  же  время  столь  одинаковы,  что  деление  людей  на  расы
неправомерно.  Наряду   с   этим   антропологическим   расизмом   есть   еще
биологический,   или   социальный,   расизм,   предполагающий    генетически
обусловленную  неравноценность  людей  и   требующий   на   этом   основании
препятствовать размножению всех "наследственно больных" и "асоциальных"  или
просто  убивать  их,  создавая  в  то  же  время  для  всех   "здоровых"   и
"дееспособных" наилучшие  условия  воспроизводства.  Однако  вопрос  о  роли
биологического  и  антропологического  расизма  не  исчерпывает   всей   его
сущности.  Речь  идет  об  идеологии  программного  характера.   Объявленные
расистами планы перевоспитания или уничтожения рас были не только  средством
для  достижения  империалистической  цели;   они   были   также   расистской
самоцелью33.
     Это видно в  особенности  из  расовой  политики  немецкого  "радикально
фашистского" государства34. Немецкие  фашисты  хотели  с  помощью,  как  они
выражались, "очистки народного тела" от всех "расово чуждых", "наследственно
больных" и "асоциальных элементов" создать этнически и социально однородное,
здоровое и  дееспособное  "народное  сообщество",  то  есть  "расу  господ",
превосходящую все другие народы и расы и тем самым  имеющую  право  устроить
новый мировой порядок по иерархическим и расистским критериям. Это  имели  в
виду фашистские идеологи, когда провозглашали будущий  "тысячелетний  рейх".
Жертвами этого "радикально  фашистского"  немецкого  "расового  государства"
стали, наряду с "асоциальными"  и  "наследственно  больными",  прежде  всего
евреи, а также цыгане  и  славянские  народы,  также  рассматривавшиеся  как
"неполноценные".
     Это никак не связано с релятивизмом по отношению к холокосту. Напротив,
холокост, под которым в Германии понимают  (в  отличие  от  Америки)  только
убийство евреев, приобретает теперь более емкое  значение  как  часть  более
массового и более  ужасного  расового  убийства.  Оно  было  в  значительной
степени   осуществлено    "радикально    фашистским"    немецким    "расовым
государством".
     Это, впрочем, не означает, что другие фашистские режимы не имели планов
"окончательного решения" расовой проблемы  и  не  проводили  соответствующей
политики. Расистские требования можно найти в идеологии  и  программах  всех
фашистских партий. И все фашистские режимы провели в жизнь хотя бы некоторые
из  них.  В  особенности  это  касается  государства   хорватских   усташей,
проводившего истребительный поход  с  расовой  мотивировкой  против  евреев,
цыган, сербов и боснийских мусульман. Итальянский "нормальный  фашизм"  тоже
проводил расовую политику в самой Италии,  а  в  особенности  в  захваченных
странах  -  Ливии  и  Абиссинии35.   Прежде   всего   это   коснулось   лиц,
принадлежавших к славянским меньшинствам, затем так называе