одумал:  "Мы
сошли с ума.  Парень в том самолете любит летать  так  же,  как  и  я.
Только на  его самолете нарисована красная звезда,  а на моем - белая.
Вот и вся разница.  Так стоит ли из-за этого убивать  друг  друга?"  Я
покачал крыльями,  и летчик в советском самолете ответил мне тем же. И
я понял,  что у меня намного больше общего с ним,  чем с теми  людьми,
которые агитируют за войну в моей собственной стране.  У меня на глаза
навернулись слезы от осознания того,  что за  сумасшествие  происходит
вокруг. Мне повезло.  Я летал, однако мне никогда не пришлось убивать.
Я не причинил вреда ни одному  живому  существу.  Но  не  всем  людям,
которые поймались  на  этот крючок,  повезло так,  как мне.  В местном
аэропорту есть один человек,  который служил во Вьетнаме.  Его  просто
скрутило от осознания того, сколько людей он убил. И он решил искупить
это. Он принял решение делать все,  что  препятствует  распространению
идеи войны.  Он  начал  публично  выступать,  пригласил к себе в гости
несколько русских  семей.  Сейчас  он  поднимает  людей  в  воздух   и
показывает им,  какое счастье  -  просто полет.  Это его способ внести
вклад в мир.  У меня есть удивительное чувство близости  к  вам,  и  я
думаю, что  это чувство испытывает все большее и большее число людей в
Америке. Мне радостно слышать ваш язык,  потому что  я  чувствую,  что
языки разные,  но  сердца  и  мысли  у  нас  одни  и  те  же.  Я знаю,
что иностранный язык может быть очень большим испытанием, и восхищаюсь
тем, что вы потратили время и силы на то, чтобы выучить мой язык.
     Вообще, проблема   языка   меня   очень   интересует.  Мои  книги
переведены на 33 языка.  Часто я слышу от людей,  что какой-то перевод
хороший,  а  какой-то не очень.  И раньше я огорчался из-за этого,  но
потом понял,  что плохой перевод лучше, чем никакого. Я понял, что мои
книги  нельзя полностью перевести.  Просматривая публикации своих книг
на тех языках, которые немного знаю, я обнаружил, что иногда мои мысли
в  этих  переводах представлены очень интересно - любопытнее и глубже,
чем то, что я писал. В таких случаях я всегда улыбаюсь. То, что я пишу
-   очень   неформальный,   многоуровневый  способ  общения.  И  когда
переводятся слова,  это  еще  не  значит,  что  все  смысловые  уровни
переносятся в другой язык.  Когда я пишу,  я всегда подразумеваю,  что
мой читатель очень интеллигентен  и  чувствителен,  и  все,  о  чем  я
говорю, он способен не только почувствовать, но и домыслить.
     Время от времени ко мне приходят люди и спрашивают: "Понимаешь ли
ты, что ты здесь написал?" И я говорю,  конечно, я понимаю. Но они мне
сообщают нечто такое, о чем я не знал.
     Периодически люди находят в моих книгах значительно больше, чем я
мог предположить.  Поэтому  я не считаю себя автором книг,  написанных
мною.
     Для меня автор - это человек,  который изобретает и создает.  Я в
большей степени ощущаю  себя  писателем:  я  смотрю  на  то,  что  уже
существует, и описываю это своими словами. Любой человек может увидеть
тот же образ и описать его словами,  которые будут другими,  но  будут
нести тот  же  свет.  Поэтому  я чувствую очень теплую и близкую связь
даже с теми читателями,  которых я никогда не встречал и не встречу. И
одна только  мысль,  что  в  мире есть так много невстреченных друзей,
доставляет мне радость.  Мне доставляет радость осознавать,  что идеи,
ценные для меня, значимы и для  них.
     С.В.: Ричард,  я  думаю,  твои  книги  -  это  воплощение   идей,
существующих всегда  в  вибрации,  которые могут достичь максимального
числа людей именно сегодня.  Для твоих читателей,  как я уже  говорил,
погружение в  вибрационное поле твоих книг является более важным,  чем
восприятие идей  самих  по  себе.  Это  поле  объединяет  их  в  некую
целостность, создающую  ту  внегеографическую  страну,  о  которой  ты
говорил.
     Р.Б.: Это новая мысль.  Когда я пишу,  я всегда проверяю, как это
звучит. Может быть, и в самом деле я добиваюсь нужных вибраций?
     С.В.: Вот  видишь,  ты  делаешь  это.  Набоков  считал,  что  все
написанное ради изложения идеи - бессмысленная трата времени.
     Р.Б.: Нет  ничего,  с чем бы я мог бы более не согласиться.  Но я
это принимаю.  Единственно,  что значимо для меня,  это идея. Но идея,
которая может быть применима.  У меня не хватает терпения воспринимать
философов, спорящих об абсолютно абстрактных категориях. Я хочу знать,
что может помочь мне прожить эту жизнь наиболее интенсивно, радостно и
весело.  "Скажи мне,  что "работает" для тебя и что не "работает", дай
мне идеи.  Напомни мне о тех вещах, которые я знаю, но забыл", - это я
говорю  писателям,  когда  открываю их книги.  Обычно я начинаю читать
книгу с произвольной страницы.  И спрашиваю себя,  захватывает ли  мое
внимание то, что я читаю. Или все это звучит глупо.
     С.В.: Вот видишь, ты снова употребил слово "звучит".
     Р.Б.: Да,  но применительно  к  идеям.  Если  идеи  интересны,  я
открываю книгу  снова  и  опять  нахожу  в ней что-то интересное.  И -
ладно, ладно - оно ЗВУЧИТ интересно.  Я думаю,  тебе удастся  обратить
меня в свою веру.
     Я воспринимаю идею как маяк, стоящий на берегу. Маяк и тот берег,
на котором находимся мы,  разделен водой,  но их соединяет искрящаяся,
сияющая дорожка света.  Взгляды тысяч людей, где бы они ни находились,
могут скользить по водной дорожке,  и каждый из них увидит свет маяка.
Слова могут быть разными и на разных  языках.  Слова  -  это  дорожка,
искрящаяся на  воде,  но  свет  находится над водой,  он находится над
той точкой,  в  которой  мы  стоим,   и   распространяется   во   всех
направлениях. Он есть и ему все равно,  видим мы его или нет.  Ему все
равно, знаем ли мы о том,  что он существует.  Он как бы сам по  себе.
Водные дорожки  идут  к  каждому  из нас и все,  что от нас требуется,
чтобы увидеть свет, - это повернуть голову в его направлении и открыть
глаза.
     С.В.: Хорошо.  Но можно воспользоваться и другой аналогией. Давай
представим себе,  что существует прекрасная музыка, записанная нотами.
Практически никто,  кроме самых опытных музыкантов,  глядя на ноты, не
может воспринять   музыку   такой,   какая  она  есть.  Для  огромного
большинства людей, для того чтобы воспринять музыку, нужно услышать ее
исполнение. И слушая одного исполнителя, люди получают удовольствие от
техники, от  мастерства,  но,  слушая  другого,  люди  вдруг  начинают
плакать и,  возвращаясь  домой,  меняют  что-то  в  своей  жизни.  Оба
исполнителя играют  одну  и  ту  же  вещь,  но  решающим  является  та
вибрационная ткань, которую они создают в своем исполнении.
     В твоем случае музыкой является  идея,  а  инструментом  являются
слова. И  своим  исполнением  ты  достигаешь  того,  что люди начинают
изменять свою жизнь.
     Р.Б.: Наверное,  это правда. Но я не осознавал этого. Я знаю, что
существуют различные уровни моего существа и что они  меня  используют
иногда совершенно бесстыдно. К примеру, "Чайка Джонатан". "Чайка" была
первым, что я вообще написал в своей жизни (первая часть  "Чайки").  В
тот момент я не мог найти работу и решил стать писателем.  И вот,  что
со мной произошло.  Я получил мистический опыт:  я увидел, как вся эта
история про  чайку  разворачивается перед моими глазами в полном цвете
на очень широком экране. И я услышал имя - Джонатан Ливингстон - и это
меня испугало.  И  пока я старался понять,  что со мной происходит,  я
стал видеть сцены из книжки.  И это настолько  меня  затянуло,  что  я
понял, что  мне надо записать это.  Я записал две трети книжки,  и она
вдруг остановилась. И я подумал: чем же это все кончится? Я просиживал
часами, стараясь изобрести что-нибудь, но у меня ничего не получалось.
К этому моменту я знал Джонатана так хорошо, я жил в его сердце, что я
должен был знать,  что произойдет дальше...  Прошло восемь лет.  И вот
спустя эти годы,  за полторы тысячи миль от дома, в штате Айова - бац!
- в   пять   часов  утра,  прямо  как  продолжение  сна  я  вижу,  чем
заканчивается история.  И восемь лет пронеслись,  как одна секунда.  Я
сразу же вспомнил, на каком месте закончилась первая часть. И подумал:
да, конечно, эта история должна заканчиваться именно так. Неоконченная
рукопись "Чайки"  вместе  с  другими  хранилась  у  меня в подвале.  Я
помнил, что она была написана зелеными чернилами.  И я нашел ее.  И  я
увидел, что  продолжение  пришло  ко  мне  точно  с того места,  где я
закончил. Все  это  должно  было  случиться  именно  так.  Только  так
начинающий писатель может написать что-то типа "Чайки".  "Чайка" - это
сумасшедшая, странная история.  И только  если  ты  готов  в  качестве
писателя признать  себя  полным  дураком,  ты  можешь написать историю
говорящей чайки.  Большинство начинающих писателей не могут себе этого
позволить, так  как  считают,  что  это  глупо,  и  ищут чего-то более
основательного. И  поэтому  так  много  писателей  в  поисках  чего-то
основательного, заслуживающего  уважения не могут найти вообще ничего.
Мне нужно было иметь этот  мистический  опыт,  который  был  настолько
сильным, что  пробил  защиту  моей  внутренней  цензуры.  Мне было все
равно, выглядит это глупо или нет. Мне было безразлично, будут ли люди
смеяться надо  мной  из-за  того,  что я написал о говорящей чайке.  Я
воспринял эту историю настолько сильно,  что она могла  быть  записана
только так,  а не иначе.  Позже,  после многих лет писательства, я уже
мог обходиться без подобного опыта, потому что я понял: главное, что я
могу дать миру, - это моя глупость, сумасшествие.
     Это то,  чем обладаю я. Другие писатели более рациональны, чем я.
Если вы  хотите  рациональности,  обращайтесь  к  ним.  Если вы хотите
чего-то странного, приходите ко мне.
     Теперь я могу писать книги,  не прибегая к мистическому опыту. Но
я абсолютно не представляю,  какой будет моя  следующая  книга,  и,  я
думаю, когда она появится, я буду удивлен ей ничуть не меньше, чем мои
читатели. Я знаю только:  то, что придет следующим, будет здорово. Это
будет здорово  для меня,  а я ничем не отличаюсь от других - мой дар в
том, что я ничем не отличаюсь от других. Поэтому то, что будет здорово
для меня, будет автоматически здорово для людей моей невидимой страны.
Это те люди, которым писатель должен отдавать себя. Писатель не должен
искать читателей,  читатели сами найдут писателя - где бы они ни были.
Единственным условием  является,  чтобы   писатель   был   максимально
искренен, непосредственен и честен в том,  что он делает,  и чтобы то,
что он пишет,  трогало его самого настолько, насколько это возможно. И
тогда его  труд  становится  совершенным.  Писатель пишет не для того,
чтобы сказать вещи,  которые до него никто не  говорил,  я  для  того,
чтобы сказать их на языке своего времени.
     С.В.: Это то, что я все время пытался тебе сказать. Идеи вечны. И
именно язык,  который  ты используешь,  способен достичь сердец людей.
Сто лет назад люди не смогли бы соотнестись с тем, что ты пишешь.
     Р.Б.: Совершенно  верно.  И это проблема,  с которой сталкиваются
все писатели, изучавшие литературу. Они стоят в тени великих классиков
и спрашивают,  могу  ли  я написать что-то,  что будет соответствовать
уровню этих  великих  писателей.  Это  неправильный  вопрос.   Вопрос,
который нужно себе задать,  таков: "Как я могу выразить на языке моего
времени то,  что я так хорошо чувствую?" И ответ  на  этот  вопрос  не
очень сложный.  По крайней мере,  для меня.  Когда я сажусь за пишущую
машинку, передо мной стоит маленький плакатик,  на  котором  написано:
"Получай удовольствие,  не  думай,  не  заботься ни о чем".  И когда я
руководствуюсь этим,   экран   компьютера,   в   который   я   смотрю,
превращается в  туманный туннель.  И я теряю контроль над тем,  что со
мной происходит,  и просто позволяю идее вплыть в  этот  туннель  -  и
тогда мои  руки  начинают  сами  двигаться  по клавиатуре.  Это как бы
измененное состояние сознания,  но необычного в нем ничего  нет.  Сон,
например, тоже измененное состояние сознания, но мы погружаемся в него
каждую ночь.  Это  состояние  интенсивного  интереса   к   тому,   что
происходит. Когда  в  этом состоянии я встречаюсь с идеей,  я стараюсь
покрыть ее цементом слов,  так как  читатель  признает  только  слова,
написанные на  бумаге.  Ты  можешь прийти к нему и рассказать красивую
историю, но он скажет: "Это все здорово, но я что-то не вижу главы 1 и
главы 23!"  Поэтому,  когда я гляжу в туннель,  я стараюсь,  чтобы мои
пальцы следовали за тем,  что я вижу.  Это дает мне как бы первый блок
цемента или  мрамора  (если  это  очень  красиво),  и  вот  здесь-то и
начинается работа. Я беру в руки долото и молоток и начинаю откалывать
большие куски  -  любую написанную вещь можно улучшить вычеркиванием и
вырезанием.
     С.В.: Насколько  окончательный  вариант твоих работ отличается от
первоначальных?
     Р.Б.: Он намного меньше. Черновик - огромен.
     С.В.: Интересно,  я всегда чувствовал это.  Мне кажется,  что  за
счет того, что твои книги очень сжаты, читатель глубже проникается ими.
     Р.Б.: Чем  меньше  книга,  тем  больше  возможностей  у  читателя
наполнить ее  своими  чувствами.  Для  меня  это  сжатие  стало  почти
автоматическим процессом.  Я беру толстую рукопись,  карандаш и говорю
"Нет, нет, нет..." С годами это "нет" становится все безжалостнее.
     Я вижу красивый кусок текста,  но чувствую, что он не должен быть
здесь, может  быть,  где-нибудь  в  другой  книге,  но  не здесь.  И я
вычеркиваю его.  Таким образом, рукопись становится все меньше, меньше
и меньше.  По  поводу  этого  процесса у меня очень мало рационального
понимания, очень многое происходит на интуитивном уровне.
     С.В.: Хотелось  бы  тебе  иметь это рациональное понимание или ты
предпочитаешь, чтобы этот процесс оставался интуитивным?
     Р.Б.: Очень   хороший  вопрос.  Иногда  я  начинаю  думать,  что,
наверное, имеет  смысл  исследовать  этот  процесс  и  свести  его   к
конкретным шагам "А",  "Б" и "В". Но в то же время эта идея рождает во
мне какое-то беспокойство. В конечном счете все сводится к тому, чтобы
текст звучал верно.
     В основе книги "Единственное" лежит простая и красивая идея.  Эта
идея была настолько проста и настолько красива, что я понимал: книгу я
напишу очень быстро.  Я написал 32 главы и потом все выбросил,  потому
что это было абсолютно неверно.  Потом я написал еще 11 глав, двигаясь
уже в другом направлении, и тоже их выбросил, потому что это тоже было
неверно. Я уже начал лезть на стену,  недоумевая,  каким образом такая
простая идея  может  оказаться  такой  изворотливой?  Мне  ничего   не
оставалось делать, как остановиться и дать ей дозреть.
     Если бы  я хотел что-нибудь посоветовать начинающему писателю,  я
бы не смог сказать ничего конкретного -  только  общие  слова.  И  это
лучшее, что я бы мог сделать. Я бы сказал ему: "Не думай, не оценивай,
насколько разумно то,  что ты пишешь,  получай удовольствие. Если тебе
будет  скучно  со своими собственными словами,  написанными на бумаге,
представь,  каково с ними будет читателю.  Твое удовольствие абсолютно
необходимо.  Как только начинаешь зевать,  выбрасывай все. И последний
совет:  не старайся выглядеть прилично.  Это ключ к обманыванию  себя,
который эксплуатируется снова и снова".
     Поэтому, когда  я  сажусь  за  клавиатуру,  я прежде всего говорю
себе:  "Дорогой  внутренний  наблюдатель,  сейчас  я   напишу   что-то
безумное, запредельное.  Для  тебя это не будет иметь никакого смысла,
но позволь мне сделать это. Потом я выброшу все, что написал, и вместо
этого создам  нечто  рациональное,  вменяемое и разумное - и это будет
здорово". Внутренний наблюдатель спрашивает меня:  "Ты  обещаешь?".  Я
говорю: "Всем сердцем.  Только дай мне побегать и порезвиться".  Тогда
он говорит:  "Хорошо,  я  повернусь  спиной".  Внутренний  наблюдатель
поворачивается спиной,  и  я  пишу  абсолютно безумный кусок.  Потом я
читаю его и замечаю,  что в нем есть нечто,  что можно использовать. И
тут наблюдатель  поворачивается  и  говорит:  "Ну ты же обещал!".  А я
говорю: "Я нарушил свое обещание".
     И это срабатывает снова и снова.  Не стоит заботиться о том,  что
думает внутренний  наблюдатель,  что  думает  читатель,   что   думает
издатель. Единственное,  что нужно, - это бросить себя в бешеный поток
бушующей реки,  которая несется к  водопаду,  высоту  которого  ты  не
знаешь, и   позволить   себе   быть   унесенным.  Из  этого  ревущего,
кувыркающегося потока родится нечто,  что будет интересно. Это  и есть
тот подарок, тот дар, который нужно отдать.
     С.В.: Что бы ты мог сказать твоим читателям в России?
     Р.Б.: Я  очень  остро ощущаю семью своих читателей по всему миру.
По тем письмам,  которые приходят Лесли и мне,  я  чувствую,  что  они
часто чувствуют  себя  одинокими.  Они  часто  бывают окружены людьми,
которые не понимают их сердце и душу.  И  когда  они  в  строках  моей
книги, как вспышку, чувствуют что-то родное, они пишут нам письма. Так
вот, наш ответ таков:  не забывай,  что  твоя  семья  больше,  чем  ты
думаешь, и время от времени ты будешь встречать членов своей семьи.  И
все, что мы можем сделать, - напомнить об этом.
     Но вот  я  слушаю  тебя  и  ощущаю,  что  эта семья на самом деле
значительно больше,  чем  я  думал.  Раньше  я  считал,   что   мы   в
меньшинстве. Я  думал,  что  людей,  разрушающих планету и друг друга,
больше, чем тех,  кто понимает,  что на свете есть более увлекательные
вещи.
     И это было понятно,  потому что, думал я, мы все как человеческие
существа любим риск, любим ходить по краю. Нас увлекает идея подойти к
полному разрушению и в последнюю секунду сделать красивый  поступок  и
спасти себя. Это то, чем мы на самом деле наслаждаемся в своем сердце.
Это подтверждает уже тот факт, что каждый из нас решил родиться именно
в это время.
     Американские газеты раньше часто публиковали рисунок,  на котором
были изображены часы, стрелки которых показывали без нескольких секунд
полночь. Эти  часы  напоминали  о  том,  что,  возможно,  до   полного
уничтожения нам  осталось  несколько секунд.  Но на каком-то уровне мы
все наблюдали за этими часами и думали: все-таки время еще есть, можно
поиграть еще,  мы  еще даже успеем исполнить национальный гимн.  А вот
когда времени совсем не будет, произойдет чудо.
     И чудо действительно произошло.  Для нас им стал Михаил Горбачев.
Вы можете к нему относиться как угодно,  но нами он был воспринят  как
самый смелый человек нашего времени. Я уверен, что именно он спас мир.
     У нас же в это время был президент,  которого я считаю  безумным.
Он воспринимал мир,  как кино.  Однажды я участвовал в съемках фильма.
Мне нужно было пролететь на самолете как можно ближе  к  камере.  И  я
сделал это. Но оператор стал кричать мне, что это недостаточно близко.
И в этот момент я понял,  что  он  не  воспринимает  мой  самолет  как
реальную опасность для себя,  для него это только эпизод в фильме. И я
сказал: "Хорошо.  Я пролетел в пяти метрах от вас, но сейчас я пролечу
на  расстоянии  в  один метр".  И они согласились.  Только в последний
момент, когда операторы увидели самолет,  летящий прямо  на  них,  они
попадали на  землю.  Мне  кажется,  Рейган тоже думал,  что наш мир не
более, чем пленка.
     Этот мир на самом деле - фикция.  Но я не думаю, чтобы он понимал
это в метафизическом смысле. В отличие от Горбачева. Я думаю, Горбачев
пришел к полному осознанию того,  что нужно сделать поступок,  который
остановит безумие,  даже если в процессе этого он будет уничтожен сам.
И он сделал это.
     Что было потом,  не так важно.  Я знаю, что в Союзе его не любят.
Но его   любят   в  США.  В  нашей  версии  истории  он  уже  заслужил
замечательное место.  Кто-то  недавно даже сказал,  что если Горбачеву
будет совсем  плохо  в  Со