Сначала издательство  "Сток"  ее
собиралось выпускать. Книга  была  уже  почти  готова.  Вдруг  руководство
издательства сменилось, и они отказались от моей книги,  потеряв  огромные
деньги.  Это  странное  решение.  Трудно  его  объяснить.  Если   они   из
экономических соображений  отказываются  от  издания  невыгодной,  как  им
представляется, книги, то должны же они  учитывать  то,  что  на  нее  уже
затрачено. Ведь они потеряли бы намного  меньше,  если  б  книга  вышла  и
продавалась плохо. Видимо, кто-то пообещал им больше за  то,  что  они  не
издадут.

     - Кто же это мог сделать, кроме советских товарищей?
     - Ну, я не могу этого утверждать, у мня нет доказательств. Но  похоже
на то. Я просто не вижу никакого иного объяснения.

     - У тебя, кажется, выходят книги в Скандинавии?
     - В Финляндии, в Швеции, а кроме того, в Западной Германии и Дании.

     - А что с русскими изданиями?
     - Вот только что вышел  роман  "Бумажный  пейзаж",  который  я  начал
писать  здесь,  на  Западе.  Его   выпустило   издательство   "Ардис".   В
издательстве "Эрмитаж" вышла книга моих рассказов, в основном,  старых.  И
вот  у  тебя,  в  "Третьей  волне"  выйдет,  как  мы  договорились,  книга
"Радиоэссе".

     - Сегодня ты работаешь над новым романом?
     - Я начал его через полгода после эмиграции,  и  в  принципе  он  уже
готов.

     - Там, в основном, русский материал?
     - Да, но и многое происходит за рубежом.

     - Что ж, твой опыт очень убедительно опровергает  тезис  о  бесплодии
русского писателя-эмигранта.
     - Не только мой. Все пишут. И активно пишут.  Да  ты,  как  издатель,
знаешь  это  не  хуже  меня.  Возникает  даже  смена,  появляются  молодые
писатели, которые начали свой творческий путь здесь.  В  общем,  возникает
младшее поколение писателей.

     - Кого бы ты из младшего поколения и там, и здесь назвал?
     - Из тех, кто в России -  метропольцев  Виктора  Ерофеева  и  Попова.
Здесь же,  пожалуй,  наиболее  перспективный,  наиболее  талантливый  Саша
Соколов. Ему уже под сорок, правда,  но  он  все  же  младше  нас.  Эдуард
Лимонов шумный такой написал роман и в принципн интересный. Время покажет,
что он дальше сможет написать.

     - Сомерсет Моэм как-то сказал, что одну книгу  из  собственной  жизни
может написать каждый, а вот вторую и третью...
     - Ну да. Но дело еще и в другом. Тут  много  литературных  юношей,  я
имею в  виду  не  возраст.  Они  несколько  пренебрежительно  относятся  к
профессионализму. А без него прозаик не может.  Профессионализм  нужен  во
всем. Любой там самый вдохновенный поэт должен быть  и  профессионалом.  В
прозе это особенно отчетливо видно: профессионал ты или нет.

     - А что ты думаешь о разговорах по поводу  того,  что  русские  вечно
между собой ссорятся, скандалят, чуть ли не  дерутся,  что  с  ними  из-за
этого невозможно иметь дела?
     - Где же особенно  скандалят?  По-моему,  самая  большая  ссора  была
четыре года назад, когда кто-то в кого-то бросил стул. Выстрелов пока  еще
не было. Никого не подрывали. Да еще  вот  в  Нью-Йорке,  я  слышал,  одна
группа художников-концептуалистов  подсунула  другой,  враждующей  группе,
змею в почтовый ящик. Это, наверное, пример самой яростной  ссоры.  Больше
же ничего особенного. А газетные и журнальные склоки - это нормально.  Это
говорит о том, что пульс есть. Пусть себе ссорятся. Как же это без споров,
без дискуссий? Другое дело, что порой внутриэмигрантские  споры  принимают
неприятный оттенок, потому что  как  бы  исключается  из  них  метрополия.
Некоторые люди ведут свои споры так, что становится очевидным, что для них
интриги в эмигранской  среде  гораздо  важнее  русской  литературы,  жизни
России, всего прочего. Это очень неприятно. Недавно в Вашингтоне проходила
конференция о  цензуре  в  тоталитарных  обществах.  Так  вот,  одна  наща
эмигрантка встает и говорит: "Да это все  известно,  а  вот  о  цензуре  в
эмиграции нужно сказать". И дальше продолжает о  том,  что  ничего  нельзя
против кого-то и чего-то негде в русской эмигрантской  прессе  напечатать.
При этом называет несколько имен. И это  говорит  человек,  который  имеет
собственный, хорошо читаемый журнал...




                            Эмили ДИКИНСОН

           Перевод с английского и вступление Веры Марковой


     "Я улыбаюсь, - писала  Эмили  Дикинсон,  -  когда  вы  советуете  мне
повременить с публикацией, - эта  мысль  мне  так  чужда  -  как  небосвод
Плавнику рыбы - Если слава - мое достояние, я не смогу избежать ее -  если
же нет, самый долгий день обгонит меня - пока я буду ее преследовать  -  и
моя Собака откажет мне в своем доверии - вот почему - мой  Босоногий  Ранг
лучше -"
     В 1862 году  Томас  Уэнтворт  Хиггинсон,  известный  в  Новой  Англии
писатель и публицист, обратился к молодым американцам  с  призывом  смелей
присылать свои рукописи в редакции журналов. Быть может,  где-то  в  глуши
таятся еще не известные миру таланты?  Надо  найти  их,  воодушевить  и  с
должным напутствием открыть им дорогу в печать. Хиггинсон готов был  взять
на себя роль благожелательного ментора.
     Из  маленького  провинциального  городка  Амхерста   пришло   письмо,
датированное 15 апреля. С него началась знаменитая в истории  американской
литературы переписка. К письму были приложены  четыре  стихотворения.  Все
они признаны теперь шедеврами американской лирики. Подписи не было, но  на
небольшой  карточке  карандшом,  не  очень   ясно,   словно   с   какой-то
нерешительностью, написано имя: Эмили Дикинсон.
     Почерк странный, похож  на  следы  птичьих  лапок  на  снегу.  Вместо
общепринятых знаков препинания  -  тире,  обилие  заглавных  букв,  как  в
старинной английской поэзии. Автор спрашивал только, живые ли  его  стихи,
дышат ли? "Мой Разум слишком близок к самому себе -  он  не  может  видеть
отчетливо - и мне некого спросить -"
     Удивительное письмо, но  еще  удивительнее  стихи  -  смелые,  полные
свежести и силы, это Хиггинсон понял  сразу.  Весь  мир  словно  увиден  и
прочтен заново. Но - и здесь Хиггинсон столкнулся с загадкой, которую  так
и не смог разрешить во всю свою жизнь, - как применить  к  этой  необычной
поэзии ходовую шкалу оценок?
     Каноны стихосложения, полученные американской поэзией в наследство от
английской, крепко усвоенные  и  уже  окостеневшие,  даже  школьные  нормы
грамматики  и  орфографии  в   стихах   Эмили   Дикинсон   опрокидываются,
отбрасываются в сторону в поисках новой  выразительности.  Неточная  рифма
тяготеет  к  диссонансу,  но  богатство  внутренних  перекличек-ассоциаций
напоминает  Шекспира.  Это  любимый  автор  Дикинсон.  В  одном  из  своих
позднейших писем она сказала: "...тот совершил  свое  Будущее,  кто  нашел
Шекспира".
     Плавный ход  классических  размеров  перебит  синкопами,  ритмический
рисунок  вычерчен  свободно  и  прихотливо.  Тире,  как  стоп-сигнал,   не
позволяет глазам легко скользить по строке, и паузы  эти  размечены  почти
как в нотописи.
     Рамки  поэтического  словаря  раздвинуты.   Эмили   Дикинсон   любила
соединять  "трудные"  латинские  и  греческие  слова  с  англосаксонскими.
Недаром она иногда называла английский язык "саксонским",  восходя  к  его
глубоким  источникам.  Язык  идей  соединен  и  сшиблен  со   словами   из
повседневного обихода, с напряженным языком чувств. И не только  сочетание
слов  необычно.  Само  слово  зачастую  берется  в  непривычном  значении.
Возникают слова-символы. К такому слову, как  к  центру,  стягивается  все
стихотворение.
     Андре Моруа писал в своем литературном  портрете  "Эмили  Дикинсон  -
поэтесса и затворница"  [Andre  Maurois.  Robert  et  Elizabeth  Browning.
Portraits suivis de quelques autres.  Paris,  Bernard  Grasset,  1955,  p.
45-64] о таких сложных ассоциациях: "Они отпугивают ленивые умы,  но  зато
возбуждают другие и помогают им открыть в пейзажах души прекрасные эффекты
светотени".
     В одноим  из  стихотворений  ("Нас  пленяет  Стеклярус"),  присланных
Хиггинсону в первом письме, была строфа:

                         Наши новые руки
                         Отработали каждый прием
                         Ювелирной тактики
                         В детских игах с Песком.

     Хиггинсу первому предстояло решить, применила  ли  Эмили  Дикинсон  в
своей  поэзии  "ювелирную  тактику",  или  ее  новшества   -   погрешности
неопытного автора? В своих ответных письмах он попытался навести порядок в
ее поэтическом хозяйстве и заодно узнать, кто она.
     Эмили Дикинсон ответила:
     "Вы спрашиваете - кто мои друзья - Холмы - сэр - и Солнечный закат  -
и мой пес - с меня ростом - которого мой отец купил мне - Они лучше -  чем
Существа человеческие - потому что знают - но не говорят - а плеск Озера в
Полдень прекрасней звуков моего фортепиано. У меня Брат м  Сестра  -  наша
Мать равнодушна к Мысли - Отец слишком погружен в судебные  отчеты  -чтобы
замечать - чем мы живем - Он покупает мне много книг - но прости не читать
их побаивается - что они смутят мой Разум. Все в моей семье  религиозны  -
кроме меня - и каждое утро молятся Затмению - именуя его своим "Отцом". Но
боюсь, вам наскучит моя повесть - я хотела  бы  учиться  -  Можете  ли  вы
сказать мне - как растут в вышину - или это нечто не передаваемое  словами
- как Мелодия или Волшебство?"
     Обмен письмами продолжался. Эмили Дикинсон просила  советов  -  и  не
принимала их, кроме одного: не печатать своих стихов. Она обрекала себя на
безвестность, понимая, что творчество ее не будет  принять  без  жестокого
хирургического вмешательства. Те немногие стихотворения Дикинсон,  которые
были опубликованы против ее желания, "исправлены" редакторами. Она  словно
отступила в тень и продолжала отступать все дальше  и  дальше.  Постепенно
рвались нити общения с людьми.  В  своем  родном  городе  Эмили  Дикинсон,
молчаливая тень в белом, превратилась в легенду.
     Реконструкция ее жизни как  будто  очень  проста  и  в  то  же  время
изобилует парадоксальными загадками.
     Эмили  Дикинсон  родилась  в  1830  году  в  городе  Амхерсте   штата
Массачусетс.  Город  был  основан  пуританами,  бежавшими  из  Англии   от
религиозных гонений в самом начале XVII  века.  Пуританизм  для  поколения
Эмили Дикинсон уже не был той великой правдой, защищая которую люди шли на
смерть, он стал респектабельной нормой поведения,  и  даже  эти  житейские
нормы в середине XIX века быстро размывались. Время патриархального уклада
прошло,  наступала  эра  промышленного  капитализма.  Однако  в   Амхерсте
кальвинизм рухнул позже, чем в Бостоне - культурном центре Новой Англии.
     В тридцатых годах Р. У. Эмерсон, поэт и  философ,  стал  "властителем
дум" молодого поколения. Его публичные выступления, книги и эссе привлекли
к нему многочисленных почитателей и последователей. Так создался известный
в   истории   американской    литературы    кружок    трансценденталистов.
Романтическая  философия,  получившая  заимствованное  у  Канта   названия
трансцендентализма, представляла собой эклетическую смесь буддизма и  идей
Шеллинга и других немецких философов-идеалистов. В своей  этической  части
эта  философия  была  направлена  против  "американского  образа   жизни":
американцы, писал Эмерсон,  "верят  лишь  в  силу  доллара,  они  глухи  к
чувству". [Emerson R.W. The Basic Writings of America's Sage, N.Y.,  1947,
p. 160] Эмерсон говорил, что  человек  мог  сам,  доверившись  собственной
интуиции, без помощи церковных догм, почувствовать в себе  высшее  начало,
"Сверхдушу". Для этого нукжны покой и уединение, хотя бы в четырех  стенах
своего дома, а лучше всего на лоне прекрасной, дикой природы. Люди  должны
отринуть ложные ценности и вновь обрести способность видеть красоту  мира.
Мрачному и суровому кальвинизму был нанесен сильный удар.
     Дикинсон восприняла многие из идей Эмерсона - они носились в воздухе,
но пошла гораздо дальше. Ее анализ человеческой души, расколотой трещинами
в глубоко драматический момент  истории,  когда  рушились  вековые  устои,
стремился дойти до конца, ничего не принимая  на  веру,  не  довольствуясь
полуправдой. Для такого анализа был нужен большой душевный опыт.  И  снова
загадка для биографов: где нашла его девушка, почти не покидавшая  родного
дома, избравшая долю затворницы? В поэзии Дикинсон живет ирония гейневской
силы, насмешливый скепсис и чисто американский трезвый юмор.
     Если для Шекспира весь мир - театр, то для Дикинсон театр - это  душа
человека, где при пустом  партере  разыгрываются  шекспировские  трагедии.
Огромные темы раскрываются в борьбе  противоречий:  смерть  и  бессмертие,
красота природы и невозможность с ней слиться, поэт, творящий для людей, и
общество  филистеров;  стремление  к  богу  и   возмущение   миропорядком;
потребность верить и  мучительные  сомнения.  В  поэзии  Дикинсон  чувства
приобретают огромный  накал,  отсюда  образы  катастрофы,  грозы,  смерча;
радость жизни до того сильна, что нет сил ее вынести; любовь в полную мощь
испепеляет. Поэзия - удар молнии.
     Для  Эмили  Дикинсон  каждый  восход,  каждый  закат  -  неповторимое
событие, она и сама работает "по методу Солнца", избегая клише и габлонов.
В своих ранних стихах Дикинсон порой  нагнетает  неожиданные,  причудливые
образы, жонглирует ими, наслаждаясь игрой фантазии, богатством красок.
     В 1860 году она пережила  какое-то  духовное  потрясеение,  возможно,
любовь к человеку, для нее недоступному, который и не знал о  ее  чувстве.
Происходит творческий взрыв. В последующие шесть  лет  она  создает  около
тысячи стихотворений. Не следует забывать, что как раз в те годы шла война
между Северными и Южными штатами. Тихий Амхерст лежал как будто в  стороне
от событий, но и в нем оплакивали погибших сыновей.
     Примерно с  1862  года  Дикинсон  начинает  избегать  общества.  Даже
близкие друзья слышат только ее голос, доносящийся из соседней комнаты. Но
недаром она сказала про свою поэзию: "Это Письмо мое Миру". Дикинсон пишет
множество писем, часто прилагая к ним стихи.  Письма  ее  -  проза  поэта,
которая все время стремится войти в кристаллическую решетку  стиха.  Эмили
Дикинсон в высокой степени  была  присуща  способность  "мыслить  стихом".
Рождение мысли и рождение стиха для нее единый творческий акт.
     В строгом уединении она продолжала работать.
     С годами поэзия Дикинсон становится все более сжатой и  афористичной,
мысль обретает новые глубины. Стихотворения пояаляются редко, "праздник не
каждого дня".
     В мае 1886 года  она  слабеющей  рукой  написала  последнюю  записку:
"Маленькие кузины. Отозвана назад. Эмили".
     После смерти Эмили Дикинсон ее сестра нашла в  ящике  бюро  множество
маленьких  тетрадочек  и  ворох  листков  со  стихами.  Такое  поэтическое
богатство явилось пролной неожиданностью даже для ближайших  родственников
поэтессы. До нашего времени дошло около двух тысяч стихотворений.
     В 1890 году появился первый небольшой сборник стихов Эмили  Дикинсон.
Осторожный и благоразумный Хиггинсон - главный редактор сборника  и  автор
предисловия к нему - опубликовал перед его  выходом  статью.  Он  старался
привлечь внимание читателей к поэзии, богатой  счастливыми  находками,  но
несколько необычной, и в то  же  время  извинялся  за  ее  несовершенство.
Сборник имел успех, вслед  за  ним  в  90-х  годах  появились  два  других
сборника стихов и  писем,  а  затем  публикации  вдруг  прекратились  -  и
надолго, до конца 20-х годов. Возник скандальный процесс  о  литературногм
наследстве.
     Лишь в 1955 году  Гарвардский  университет  выпустил  в  свет  полное
собрание  стихотворений  Эмили  Дикинсон,  а  в  1958  году   -   собрание
сохранившихся писем. Выполнил эту  труднейшую  работу  Томас  Х.  Джонсон,
освободив творения Дикинсон от неумелой редакторской правки,  искажений  и
ошибок.
     Ныне Эмили Дикинсон - общепризнанный классик американской литературы.
Выросла целая "дикинсониана",  посвященная  ее  жизни  и  творчеству.  Как
атрибут посмертной славы, появилась почтовая марка с ее  портретом.  Стихи
ее переведены на ряд европейских  языков.  Когда-то  Дикинсон  написала  в
одном незавершенном стихотворении:

                       Презренье к ней - вот Славы
                       Продажная ценф.
                       Отринешь Славу - за Тобой
                       Погонится она.


                              * * * * * * *

                Такой - крошечный - крошечный - Челнок
                В тихой заводи семенил.
                Такой - вкрадчивый - вкрадчивый - Океан
                Посулом его заманил.

                Такой - жадный - жадный - Бурун
                Сглотнул его целиком -
                И не заметил царственный флот -
                Челнок на дне морском.

                                  * * *

                Есть что-то в долгом Летнем дне -
                В ленивом факельном огне -
                Торжественный настрой.

                И что-то в летний полдень вдруг -
                Отзвук - аромат - Лазурь -
                Глубинней - чем восторг.

                А летней ночью - меж тенет -
                Мерцая что-то проблеснет -
                Махну рукой в ответ -

                Вуаль спускаю убоясь -
                А вдруг от слишком жадных глаз
                Все убежит - но нет -

                Волшебных пальцев не уймешь -
                И в тесных ребрах невтерпеж
                Пурпурному ручью.

                Янтарный флаг восточных стран -
                Багряных красок Караван -
                Утеса на краю.

                Спежи же - Утро - и опять
                Мир в чудеса одень -
                Иду встречать я - сквозь росу -
                Новый Летний день!

                                  * * *

                Отличие Отчаянья
                От Страха - как разлом -
                За миг до катастрофы -
                И через миг - потом.

                Не колыхнется Разум -
                Спокоен будто Глаз
                Гипсового слепка -
                Он знает - что незряч.

                                  * * *

                Два Заката
                Послала я -
                День меня перегнать не смог -
                Я второй завершила - и россыпь Звезд -
                Он едва лишь первый разжег.

                И пусть - как заметила я друзьям -
                Обширней его Закат -
                Но мой не в пример удобней -
                Легко унести в руках.

                                  * * *

                Ура! Отгремела буря -
                Трое - достигли земли -
                Тридцать - сглотнул кипящий Прибой -
                Скалы подстерегли.

                Салют - Скупому Спасенью -
                Гуди - погребальный звон!
                Соседей - друзей - братьев
                Кружит воронка волн.

                Хорошо вспоминать - как спасся -
                Когда вихрь ломится в дверь -
                Дети спросят -
                "Аэти тридцать -
                Тоже дома теперь?"

                Тут в глаза - прольется молчанье -
                И в повесть мягкий свет -
                Дети - не спросят больше -
                Лишь Море - даст ответ.

                                  * * *

                Вот способ мой читать Письмо -
                Запру сначала Дверь -
                Пальцем подтолкну - потом -
                Велю верней стеречь -

                Подальше в угол отойду -
                Чтоб не встревожил стук -
                Письмо я выну не спеша -
                Сургуч сломлю невдруг -

                На стену - на пол брошу взгляд -
                Где жмется темнота -
                Быть может - там укрыл