с троном, и с привязанной короной. Паровоз крику не боится  -  сам  не
пошел и коней не пустил.
   Вышел один министер, откашлянулся и таки слова сказал:
   - Ваше царьско, не езди в Уйму, я ее знаю: деревня  длинновата,  река
широковата, берега крутоваты, народ с  начальством  грубоват,  и  впрямь
побьют!
   Царь с трона слез, сел на снегу рядом с царицей и говорит:
   - Собрать мою царьску силу, отборных полицейских, и  послать  во  все
места, где  народишко  от  писаных-печатных  пряников  сытым  стал.  Мой
царьской приказ: повернуть сытых в голодных! И подписал: быть по сему.
   К нам приехала царска сила - полицейски. Таких страшилищ мы и во снах
не видывали. Под шапками кирпичны морды, пасти зубасты - смотреть страш-
но.
   Страшны, сильны, а на сладкости попались. Увидали пряники и с  разбе-
гу, с полного ходу вцепились зубами в пряничны углы домов. Жрут,  животы
набивают. А нам любо: ведь на каждом пряничном углу пусто место али точ-
ка, для полицейских - для царской силы та точка.
   Много полицейски ели, сопели, потели, а дальше углов не пошли,  нутра
не хватило, и вышла им точка! Их расперло, ладно - дело было зимой,  ле-
том их бы разорвало.
   Объелись полицейски, руками, ногами шевелить не могут. Мы у них  пис-
толеты отобрали, в кобуры другого наклали, туши катнули, ногами пнули. И
покатилась от нас царска сила.
   Царь в город записку послал, спрашивал, как  евонна  сила  действует?
Записка в подходящи руки попала и ответ был даден:
   "Полицейски от нас выкатились. Царьску силу мы выпинали. Того же  по-
чету вам и всем царям желам".
   . КАК Я ЧИНОВНИКОВ ПОТЕШИЛ
   Городско начальство стало примечать: изо всех де ревень, и ближних  и
дальних, мужики, жонки приезжа ют сердиты, а из Уймы все с ухмылочкой.
   Что за оказия така? Все деревни одинаково под полицейскими стонут,  а
уемски все с гунушками, а то и смехом рассыплются, будто спомнят что.
   Дозналось начальство. Да наши сами рассказали - не велик  секрет,  не
наложен запрет.
   Дело, говорят, просто: наш Малина веселы сказки плетет,  песни  поет,
порой мы не знам, где правду ска-лыват, где врать начинат - нам  весело,
мы смехом и обиду прогоням, и усталь изживам.
   Дошло это до большого начальства. Больше начальство затопорщилось.
   - Как так смешно да весело мужикам, а не нам? Подать сюда  Малину,  и
во всей скорости!
   Набрал я всякой еды запас на две недели, пришагал в город к дому при-
сутственных мест, стал по переду, дух вобрал да гаркнул полным голосом:
   - Я, Малина, явился! Кому нужон, кто меня требовал, кто меня  спраши-
вал?
   Да так хорошо гаркнулось, что в окнах не только стекла -рамы  вылете-
ли, в присутственных палатах столы, стулья, шкапы с бумагами подбросило,
чиновников перекувырнуло и мягким местом об пол припечатало! Худо бы мне
было от начальства за начало тако, да губернатора на месте не  было,  он
по заведенному по ложению поздне всех выкатился. Поглядел губернатор  на
чиновников, как те ушибленные места почесывают а встать-подняться не мо-
гут.
   Губернатор под мой окрик не попал, а на других глядеть ему весело, он
и захохотал.
   Чиновникам и больно, и обидно, а надо губернатору вторить. Они и  за-
хихикали мелким смехом.
   Губернатор головы не повернул, а мимо  носу,  через  плечо,  наотмашь
стал слова бросать:
   - Вот за этим самым делом, Малина, я тебя призвал, чтобы  ты  меня  и
других чинов важных уважил - смешил. Сичас ты меня рассмешил. Ты,  сиво-
лапый, долго ли можешь нас, больших людей, смешить? - Да доколе прикаже-
те!
   - Ну-ну! Мы над мужиком смеяться, потешаться устали не знам, нам  это
дело привычно. Потешай, пока у тебя силы хватит. Загодя скажу - ты скоре
устанешь, чем мы смеяться перестанем.
   Для хорошего народу сказки говорю спокойно, где надо, смеху  подсыплю
- народ заулыбается, рассмеется и дальше опять в спокое слушат.  В  меру
смех - в работе подмога и с едой пользителен. А чиновников что беречь?!
   Сердитость свою я убрал, чтобы началу не мешала,  сделал  тихо  лицо,
тако мимоходно. Начал тихо, а помалу да помалу стал голосу прибавлять, а
смех-то сыпал с перцем, да с крупнотолченым, несуразицей подпирал,  себя
разогнал, ну, и накрутил.
   Губернатор взвизгиват, животом трясет, чиновников скололо, руками от-
махиваются, значит, передышки просят.
   Я смотрю, чтобы смех не унимался, чтобы смех не  убывал.  Завернул  я
большой смех часа на три, а сам в ту пору сел, поел,  питья  да  выпивки
велел из трактира принести и на губернаторский счет записать.
   Три часа проходят, я еще слов пять сказал - как пару поддал, и  опять
чиновники от смеху в круги-переверты да в покаточку.
   Мне что? Больше смеются -  больше  смешить  стал  Я  чиновников-изде-
вальщиков крепко крутонул, а сам по городу пошел - разны дела делал, по-
рученья деревенски справлял.
   Время к вечеру пришло. Мне спать пора, я тако загнул, что  губернатор
всю ночь глоткой ухал, а чиновники тонким визгом завились.
   Ну другой день я всю сердитость накопленну в ход пустил. И не  только
словами смешил, потешал, а и руками и ногами всяки кренделя выделывал  -
это словам на подмогу, как гармонь к песне. Из  присутственных  мест  из
разных палат смех да хохот громом летел по городу!
   Городска беднота только ежилась. - Опять на нас каку-то напасть выду-
мывают, опять шкуру с нас драть ладятся. Экой упряг времени хохочут,
   Чиновники остановиться смеяться не могут. Глянут друг на дружку -  их
как ременкой подстегнут на новый смех. Через  столы  переваливаются,  по
полу катаются. Каждому смешно, что не он один в тако дело  попал.  И  до
того досмеялись, что мелки чиновники только ножками дрыгали, да икали, а
губернатор только булькал да пузыри пускал.
   Чиновники народ был хилый, мундирами  держались,  а  смеяться  насме-
хаться над мужиками да над простым народом были сильны. Неделю смеху вы-
держали и только второй недели недотянули извелись. А губернатор лопнул!

   ЛУННЫ БАБЫ
 
   Доняла меня баба руганью: и не пей, и не пой, и работай молчком.  Ну,
как это не петь, как молчать? У меня и рот  зарастет.  Работа  с  песней
скорей идет, а разговором от иного дела и отговориться можно.
   Тут скочила мне в память стара говоря: попал дедка  в  рай,  бабка  в
ад-и рады оба, что не вместе.
   Ну, куда ни на есть, да надо от бабы подальше. И придумал убежать  на
луну. Оттуда и за домом и за бабой присматривать буду.
   Для проезда на луну думал баню приспособить, да велика. Обернуться не
во что было.
   А лететь-то надо паром. Я самовар пару к себе приладил: один спереду,
другой сзаду. Взял запас уголья, взял запас хлеба, другого прочего, чего
надо.
   Взял бабкину ватну юбку - широченна така, к подолу юбки парусину при-
шил. Верх у юбки накрепко связал и перевернул. В юбке дыру  проделал,  в
дыру банно окошко вставил. Окошко взял у старой бани, нову портить посо-
вестился.
   В ватной юбке сижу, парусиной накрылся, самовары  наставил.  Самовары
закипели. Паром юбка да парусина надулись и вызнялись.  И  понесло  меня
изо дня в день, изо дня в день, да скрозь ночь полетел!
   Стукнулся на луну, в мягко место попал и не разбился. Угодил в дерев-
ню обликом на манер нашей Уймы. Из ватной  юбки  не  вылезаю,  только  в
окошко гляжу, как на луне живут? Гляжу да место для своего  жилья  выби-
раю.
   Вижу из белого дому на белой двор зелена баба лунна выскочила,  морда
у бабы злюшша, зубы острюшши. Гонит баба мужика, что-то ругательно  кри-
чит, мужика колошматит то с маху, то наотмашь!
   И скорехонько измочалила, видать, дело привышно Хватила зеленая  гре-
бень редкой, вычесала мужика буди лен. За пряжу села, опосля и за тканье
взялась - соткала лоскутну помене фартука и на зад нацепила  -  мужниной
памятью утешаться и для обозначения, что, мол, вдова и взамуж охоча.
   Я тихим шагом - в юбке да с двумя самоварами не порато  заторопишься!
- да так тихим шагом по луне пошел житье да бытье глядеть. Холодно  там,
все бело, только бабы лунны от злости зелены, да это и отсюдова видать.
   Смотрю, бабы на мужиках землю пашут: на мужиках сидят да  хворостиной
подгоняют. Дошел до гумна, а там хлеб молотят - и  опять-таки  мужиками.
Держит баба мужика за руки али за голову, над своей головой размахнет да
как цепом и вдарит. Бабы норовят молотить мягким местом, а мужики  норо-
вят пятками стукнуть.
   Худо мужиково житье на луне! Правов у мужиков никаких нету. Жонки над
ними выхаживаются, как придумают. Мужиков в щепы щиплют, из мужиков  ве-
ретено точат. С мужиков лыко дерут. Лунны бабы лыкову трубу  плетут.  Уж
длинную выплели, хотят еще длинней выплести, а для этого виновных  мужи-
ков надо извести. Как выплетут до большого конца, так на землю нашим ба-
бам прокричать хотят лунны жонки, как над мужиками верх взять, мужиков в
смирность привести и чтобы по бабьей указке все делали и по бабьей дудке
плясали.
   Я решил, что для нас это не подходяще, и на луне я жить расхотел.
   Гляжу - лунны жонки гулянкой идут, и у всякой на заду да напереду на-
вешаны лоскутины, из мужиков тканные, да не по одному - по  пять  да  по
десять висит. Жонкам и тепло, и нарядно, а каково мужикам?
   Увидали меня лунны бабы зелены и заподскакивали,  и  завывертывались.
То круглы, как месяц полнолунной, то тонехоньки обернутся, как месяц  на
ущербе. Это меня подманивают, то  толстостыо.то  тонкостью  пондравиться
хотят. А меня от них в оторопь бросат, лихорадкой трясет.
   Я маленькими шажками ушагиваю от лунных  баб  подале,  из  самоварных
труб искрами сыплю, подступу не даю.
   Вижу, лунны жонки, зелены рожи, каку-то машину ко мне прут. Жернова в
разны стороны поворачиваются. К жерновам  мельничьи  розмахи  прилажены.
Розмахи как руки, размахались, меня зацепить норовят.
   Кабы не самовары, тут и конец бы мой пришел.  Молодцы  самовары!  Как
раз впору закипели. Я самоварной кран из юбки высунул, на лунных баб ки-
пятком прыснул. Да круто повернулся, меня на землю в обратный ход понес-
ло.
   Только успел заприметить, что зеленые жонки от теплой  воды  осели  и
присели. Видел, как лунны мужики на лунных баб уздечки накинули, сели да
поехали поле пахать да всяку первоочередну работу справлять.
   Меня несет, меня несет! Из ночи в ночь, из ночи в ночь! Домой  приле-
тел как раз поутру.
   Тут меня ждут. Чиновники думают, не привез ли золота, -  руки  ловчат
отнять. Поп ждет, чтобы узнать, на котором я небе был? И ему все  обска-
зал, пока помню. Ждут полицейски урядники, чтобы арестовать да  оштрафо-
вать.
   Ждут, на дороге и место налажено, приманкой стакан водки да огурец  с
селедкой положены. Моя жона окошки в избе настежь отворила, мне на  лету
и видно, что она напекла, наварила, а водки четвертна на столе.
   Народушку сбежалось меня глядеть множество, от народу  темно  кругом,
глядят во все глаза. Как увернуться? А увернуться  беспременно  надобно.
Меня затолкают, из ума вышибут, от полицейского допросу,  от  поповского
расспросу, коли жив останусь, то в суд поведут, под штраф подведут.
   Я самоварной кран из юбки выставил, горячу воду пустил,  а  сам  вер-
чусь, кручусь, разбрызгиваюсь.
   Народ, кто успел, в сторону шарахнулся, кто не успел, те подолами  да
пинжаками накрылись, полицейски в шинельки завернулись.
   Я той порой от дороги в сторону, на огород за баню.  Чтобы  не  стук-
нуться, самоваров не примять да кипятком не ошпариться, у меня  к  ногам
раздвижна тренога прицеплена, мне ее для этого дела дал проезжий сымалы-
цик фотограф. Я треногу вытянул, в землю ткнулся. Ноги одна в одну, одна
в одну - и стоп!
   Я на землю. Из юбки выпростался, самовары  трубами  в  разны  стороны
поставил, в самоварах мешаю, искры пущаю. Народ, как от окрика, осадил.
   Я так возврату на землю обрадел, что с жоной  наскоро  обнялся.  Жона
меня лопухами прикрыла, еды да питья принесла. Я за землю держусь  креп-
ко, ем да запиваю, выпиваю да закусываю, промеж лопухов смотрю, что тво-
рится около да в избе.
   Моя баба самовары долила, на стол поставила, юбку ватну  да  парусины
на другой стол положила. Сама баба моя плачет, заливатся и причет ведет:
   Ох, соседушки, сватьи, кумушки! Вы мово слова  послушайте,  Да  совет
мне посоветуйте, Как теперь зватися мне - Вдовой али мумней жоной? Муже-
нек мой разлюбезной, ягодиночка, Спела ягодка малиночка, Остался на  хо-
лодной луне одинешенек! Скоро ль ночка настанет, С  неба  мужнин  глазок
ласково глянет! Век прожила - с тучами не спорила. Теперича  тучи  будут
разлучницами! Закроют от меня ясной месяц, Муженька любимого! Уж вы, жо-
ночки, подруженьки, Скажите-ко тучам, тем, Пусть закроют от  меня  белой
день, Пусть оставят мне ясну ноченьку!
   Не обнять мне мужа милого, Дак погляжу на луну Мужу в  ясны  оченьки!
Как остатной привет, Послал мне муж юбку, Ватну юбку теплую, Не  согреет
меня сам Мой сокол летный!
   Столь ласково, столь жалостливо жона песней-причетом  льется,  что  я
носом фыркнул, пирог с морошкой доел и заревел. Реву, что один без  жоны
остался на луне. От жениного плачу и я поверил, что там  на  луне  сижу,
позабыл, что на огороде под лопухами водку заедаю шаньгами.
   Гляжу, а поп Сиволдай с урядником секретной разговор произвели, ватну
юбку объявили юбкой с первого неба, юбку на палку нацепили, лентами  об-
вязали, цветами облепили и по деревне понесли.
   Народ в те поры вовсе глупой был, попу да уряднику денег полны карма-
ны наклали. Поп с урядником и по другим деревням юбочной ход сделали.
   Городски попы это дело вызвали, архиерею рассказали.  Архиерей  гово-
рит:
   - Деревенски глупы, городски не умней: что тем, что другим - было  бы
погромче да почудней! Деньги сыпать станут - только карман растопыривай!
   Ты вот думашь - я все вру, а впрямь тако время было! Что со мной сде-
лали? Да ковды дело дошло до доходу, про меня позабыли!
 
   БАБЫ РАЗГОВАРИВАЮТ
 
   До чего бабы за разговором время теряют. Теперь-то всяка делом  заня-
та, дело подгонят, а в прежню пору у них времени для  пустого  разговору
много было. Разговор начинали чинно, медленными словами) а как разгонят-
ся - ну, и затараторят, от слов брякоток пойдет, бывало.
   Перед моей избой столкнулись попадья Сиволдаиха и модница из  городу.
Им бы идти куда ни на есть - ну, к той же попадье, да там за самоваром и
говорили бы, сколько хотели. Но обе, вишь ты,  торопились.  Остановились
на два слова, начали чинно, и обе в один голос и как одно  длинно  слово
протянули: - Здравствуйте-как-поживаете-благодарю-вас-ничего!  И  всякое
другое для разминания языка. Вскорости заговорили громче, громче и  зат-
рещали, будто зайцев загоняют.
   Я час терпел, думаю умом: наговорятся, разойдутся. Второй час прошел.
Я ничего делать не могу, в ушах шум, гул. Повязал голову жониной  кофтой
ватерован-ной, закутал фартуком.
   А под окном громче заговорили, в спор вошли, на крик перешли.
   Я на чердак вылез с ушатом воды и из чердачного окошка стал водой по-
ливать.
   Бабы зонтик растопырили и еще громче заголосили. Хватил я лопату - да
песком, что на чердаке над потолком был. Лопатой сгреб - да в окошко, да
на Си-волдаиху и на городску модницу! Сыпал, сыпал! Слышу - стихло:  уш-
ли, значит.
   Я умаялся, прилег отдохнуть. И только разоспался по-хорошему -  слышу
шум-звон. Что тако?
   А это поп Сиволдай в колокол звонит, попадью ищет Из города прибежали
- модницу ищут. Ко мне урядник колотится, ругается, велит кучу  песку  с
улицы убрать.
   Глянул я на улицу, а перед домом моим поперек улицы на  самой  дороге
большая куча песку.
   - Мне како дело до улицы? Кабы во дворе, я убрал бы, а тут место  об-
чественно, пусть обчеством и убирают!
   Куча-то проезду мешала. Стали песок разгребать, дорогу очищать. Я  со
всеми тоже работал. Песок разрыли, а там под зонтиком Сиволдаиха с  мод-
ницей одна другой в космы вцепились, ревмя ревут, криком кричат.  У  них
спор вышел о новом модном наряде: куда бант прицепить, спереди али  сза-
ди?
   Это дело тако важно, что бабы со всей Уймы в спор вступились,  проез-
жающи городски тоже прицепились.
   Полторы сутки спорили, кричали, нас обедом не кормили, чаем не поили.
   Полицейско начальство глупому делу  не  мешало.  Мы  уж  своей  волей
вольнопожарной командой в баб воду пустили и то едва по домам разогнали!

   МЕСЯЦ С НЕБЕСНОГО ЧЕРДАКА
 
   На военной службе я был во флоте. В морском дальнем  походе  довелось
быть на большом корабле.
   Шли мы и до самого краю земли дошли. Это теперь вот у земли края нет,
да небо куда-то отодвинули.
   А в старо бывалошно время дошли мы кораблем до угла, где земля в небо
упиралась, и мачтой в небо ткнулись. В небе дыру пропороли.
   Я на мачту, а с мачты на небо залез. А там, ну как на всяком чердаке,
хламу разного навалено кучами. Стары месяцы держаны, звезды ломаны, мол-
нии ржавы, громы кучей навалены, грозовы тучи  запасны,  их  я  стороной
обошел. Ну-ко тронь их, что будет?
   Хотел было просту тучу взять на рубаху каждоденну, да подходящей выб-
рать не мог: то толста очень, то тонка и в руках расползается. Что взять
для памяти, звезду? А что их с неба хватать!
   Выбрал месяц, который не очень мухами засижен, прицепил на себя,  как
раз во весь живот пришелся, как по мерке, шинель  застегнул,  месяца  не
видно.
   Высунулся с неба, а корабль отошел, до него сразу пропасть стала.
   Что делать? Не сидеть же век на небе? Размотал шарф с шеи,  распустил
его в одну ниточку, кинул вниз, начал спускаться. До конца  нитки  спус-
тился. До корабля, до палубы, верст полтораста осталось.  Такой-то  пус-
тяшный кусок и скочить не сколь хитро.
   Начальство в большом беспокойстве было, что в небе дыру сделали, и не
заприметило, как я на небо забрался и с неба воротился.
   Вечером на поверке я шинель распахнул. Что тут сталось!
   Свет от месяца на моем животе на полморя полыхнул! Это для неба месяц
вроде перегоревшей лампочки, а здесь, на земле, от него свет даже  свыше
всякой меры.
   Командиры забегали, руками хлопают, руками машут, кричат мне: - Мали-
на, не светь!
   Я выструнился, месяцем выпятился и рапортую: - Никак нет, ваше коман-
дирство, не могу не светить. Это мое нутро светит тоской  по  дому.  Как
получу отпускну, так свет сам погаснет.
   Начальство сейчас написало увольнительну записку домой, печати наста-
вило для крепости. Я шинель запахнул - и свету нету.
   А в нос мне всякой пыли с небесного чердака  напо-пало:  и  ветровой,
штормовой, грозовой, громовой. Я на корму стал  да  как  чихнул  ветром,
штормом, грозой с громом!
   Разом корабль к берегу принесло. В те  поры,  надо  сказать,  страсть
уважали блеск на брюхе. Всякой дешевенькой чиновничишко светлы  пуговицы
нацеплял, а который чином поболе, то всяки блестящи отметины на себя ле-
пил. У самых больших чиновников все брюхи были в золоте и зад золоченый,
им и спереду и сзаду поклоны отвешивали.
   У кого чина не было, а денег много, тот золоту цепь поперек брюха ве-
сил. Народ приучен был золотым брюхам поклоны  отвешивать.  Я  это  знал
распрекрасно.
   Вышел я на берег и прямо на вокзал, и прямо в буфет. Меня пускать  не
хотели.
   - Куда прешь, матрос, здеся для чистой публики! Нас, матросов и  сол-
дат, и за людей не признавали. Я шинель распахнул,  месяцем  блеснул  до
полной ослепительности.
   Все заскакали, закланялись. Ко мне не то что с поклоном, а с  присяд-
кой подлетели услужающие и говорят:
   - Ах... - и запнулись, не знают, как провеличать, - не желательно  ли
вам откушать? Всяка еда готова, и выпивка на месте!
   Я сутки напролет сидел да ел, ел да пил. Ведь не ближний конец до не-
ба добраться и с неба воротиться, так проголодался, что  суток  для  еды
мало было. Отдал приказ поезду меня дожидаться. Заместо платы за  еду  я
месяцем светил. С меня денег не просили, а всякого провианту за  мной  к
поезду вынесли, чтобы в пути я не оголодался.
   В вагон не полез: в вагоне с месяцем тесно и  никто  не  увидит  моей
светлости. Уселся на платформу. Меня подушками обло